Царь горы

      За Роном Уизли, державшим автомат через плечо, стояли ещё несколько крепких ребят. Рон ступил вперёд и подхватил шатающегося Гарри.       — Я чертовски рад тебя видеть, — прошептал Гарри с трудом. — Как ты меня нашёл?       — Дерьмово выглядишь, — заметил Рон озабоченно.       Он быстро оглядел подвал и увидел Линдсена.       — Мы третий день прочёсываем все нычки этого урода, — добавил он, помогая Гарри выйти из подвала, — просто мне повезло больше.       Они прошли длинным коридором, поднялись по ступеням и вышли на свет и свежий воздух. Они оказались у выхода с замороженной стройки, но Гарри не успел понять, где именно они находились, потому что на улице тут же потерял сознание.       Очнулся он уже в знакомой палате загородной клиники. Сириус терроризировал его расспросами, но Гарри ни слова не сказал о договорённости Линдсена и Дамблдора. По-видимому, Дамблдор тоже был уверен, что Гарри ничего не скажет, иначе пришлось бы признаваться и в том, другом.       Гарри, едва придя в себя и ничего толком не объяснив, ухватил Сириуса за рукав пиджака.       — Гермиону! Приведи её! Срочно!       — Гарри, — ответил Сириус недовольно, — оставь девчонку. Она три дня не спала. Ты, кстати, здорово её подставил, отправив от себя. Как она теперь отмоется от того, что умыкнули вверенный ей объект?       — Приведи её!       — Да что тебе нужно? Давай я…       Гарри не дал ему договорить, принимаясь орать так яростно, что Сириус округлившимися глазами посмотрел на взбешённого крестника и пошёл звонить.       Гермиона, усталая и заспанная, приехала час спустя. Гарри с порога тут же велел ей немедленно отправляться к Снейпу, выяснить, всё ли в порядке, и оставаться там, не отходя от него ни на шаг.       — Если в дом не пустит, сядь под дверью и сторожи, — лихорадочно раздавал приказы Гарри. — Быстрее! Езжай и проверь!       Гермиона, помедлив, ответила:       — Ты же велел поставить охрану ещё в ноябре. Я сделала, как ты просил. А потом… — она замолчала ненадолго. — А потом ты не хотел это обсуждать. Других распоряжений не было, поэтому я охрану не убрала.       Гарри встрепенулся.       — Твои люди до сих пор ходят за Снейпом?       — Ну да. И ходили всё это время. У квартиры стоит несколько камер. Я получаю отчёты ежедневно. С ним всё в порядке.       Гарри с облегчением откинулся на подушки.       — Спасибо! — воскликнул он с таким жаром, что та непривычно открыто и легко усмехнулась.       — Но ты всё-таки позвони, — добавил Гарри, задумавшись. — Прямо сейчас позвони. При мне.       Гермиона вытащила телефон и набрала номер. Переговорив со своим человеком, она несколько раз уточнила:       — Один? Один? А объект? Один?       Получив исчерпывающие ответы, она на прощание добавила в трубку:       — Зови сменщика и сидите вдвоём. А на ночь я пришлю других.       Отключившись, она повернулась к Гарри.       — Всё в порядке. Профессор дома. Выходные просидел, не выходя из квартиры, а сегодня съездил в колледж и вскоре вернулся. Один. Но я добавила людей.       — Гермиона, ты гений, — проговорил Гарри устало. — Что я могу для тебя сделать?       — Меня твой крёстный чуть не убил. Как хочешь, Гарри Поттер, а я теперь занимаюсь исключительно своими обязанностями.       Гарри, усмехнувшись, покачал головой.       — Сириусу можешь так и сказать. Но в роли помощника ты мне нужнее, чем в роли надзирателя. Я привык быть один.       Он добавил:       — Если так хочешь выполнять свои функции телохранителя, отправляйся к Снейпу и не спускай с него глаз.       Он не стал ничего объяснять. Гермиона, конечно, и так всё поняла. Но Гарри было уже всё равно. Жизнь Северуса была важнее тайн. Гарри сам подвёл его под удар, и теперь должен был защитить его. Северус интересовал Линдсена и Дамблдора только из-за Гарри.       — Где моя куртка? — спросил он, когда Сириус вернулся.       Крёстный взглянул на него с удивлением.       — У санитарки надо спросить.       Куртку Линдсена не тронули — бросили в шкаф, и Гарри с осторожностью вытащил из потайного кармана испачканные и местами порванные фотографии. Спрятав их у себя, Гарри позвал санитарку и велел куртку выбросить.       Вечером Гарри уже смог поддерживать продолжительный и внятный разговор. Тогда-то он и узнал, что, вернувшись из рейда, Гермиона и Рон, не обнаружив Гарри, забили тревогу. Весь синдикат подняли на уши, и уже спустя час или два стало известно, что похищение Гарри — дело рук Линдсена. Сириус разделил людей и отправил прочёсывать все известные им ставки Линдсена. На третий день Рону удалось схватить мелкого члена банды, который и выдал с потрохами своего босса и местонахождение Гарри.       — Не знаю, что делать, — говорил Сириус задумчиво, — я должен снова лететь в Америку руководить поставками следующей крупной партии. Но теперь не уверен, стоит ли оставлять тебя одного.       Гарри молчал. Линдсену была выгодна и смерть Сириуса тоже. Дамблдору, если он хотел ослабить нынешнюю власть синдиката, Сириус тоже мешал. Гарри опасался, что Дамблдор, не найдя к нему нужного подхода, лишит его семьи — доложит о его склонностях крёстному и прочим капо. Отъезд Сириуса на этот раз был очень кстати. В его отсутствие Гарри сможет продумать и осуществить план по свержению Дамблдора и своему исчезновению из столицы.       — Поезжай. Всё будет хорошо.       У Гарри не нашли тяжелых повреждений. Он был измождён, обезвожен, простужен, ему наложили швы на бровь и висок, но, не считая сильных ушибов и жутких синяков, он был цел и уже на второй день смог встать. Крёстный немного недоумевал, почему Линдсен сразу не искалечил или не убил Гарри, а Гарри не мог объяснить, что причиной тому был приказ сохранить его живым и дееспособным. Он рассказал, как Линдсен вымогал у него какие-то деньги, и после непродолжительных размышлений они с крёстным пришли к выводу, что речь шла о наличных, которые их организация регулярно выручала от сделки с Дженовезе и которые шли в кассу общака.       В том здании, где нашёлся Гарри, обнаружили ещё и производство: небольшой станок сотнями штамповал диски с детской порнографией.       Рон, брезгливо морщась, рассказал Гарри, что «этой хуйни» обнаружился целый склад.       — Урод не обычное порно снимал, — говорил он, — у него была подпольная студия, куда возили и трахали подростков. Мы там всё перетрясли, а тот лох, что рассказал, где тебя искать, выложил нам про ещё две точки. Близнецы туда поехали, а там вообще срань господня — на видео мальчишки и девчонки от трёх до десяти, все уже разъёбанные.       Рон сплюнул на пол. Гарри прикрыл глаза, вспоминая рожу Линдсена. Подкатила тошнота.       — Что за мудаки там ещё участвовали в деле, неизвестно, — добавил Рон, — но они и за границу это отправляли, в Америку. За бешеные бабки толкали педофилам, а провозили… Эту таможню, где взяли нашего курьера, знаешь, кто прикрывал? Старший Диггори. После того как ты обоих грохнул, всё посыпалось. Линдсен остался без своего человека в организации и без трафика. Ты ему здорово насолил. Многие его клиенты наверняка были недовольны. У него уже склад от порнухи ломился, а везти некак! — он порой использовал грубоватые, неграмотные словечки, но в его устах это звучало так естественно, что Рон тут же казался типичным ирландским фермером: читающий по слогам, но при этом превосходный знаток коровьих родов и лошадиных подков, могучий потомок рыжих и босых крестьян.       — Мы всё сожгли, — грубовато и несколько с вызовом добавил младший Уизли.       Гарри открыл глаза и покосился на него.       — Ты, что, думаешь, я с этого дерьма начну бабки гнать? Крыша потекла?       — Теперь, когда этот отморозок подох, его бизнес кому-то перейдёт, — словно защищаясь, сказал Рон, — а это уже в наших руках оказалось. Я решил, вдруг ты…       Гарри нахмурился и взглянул на него колючим, гневным взглядом, и Рон поднял руки.       — Ладно. Я рад, что мы сошлись в этом вопросе. Ты молодец. Мы тебя спасать кинулись, а ты уже сам себя спас. Как ты его… — добавил Рон с долей искреннего восхищения.       В лице Гарри ничего не изменилось. Он молча смотрел в потолок.       — Собаке собачья смерть, — сказал он наконец.       Гарри, лежа ночью, долго раздумывал о случившемся. Ненависть, охватившая его в последние недели, исчезла. Как будто всё ушло вместе со страшными ударами по роже Линдсена. Гарри не испытывал чувства вины за его смерть. Он хотел убить. Он был неправильным и уродливым изнутри, потому что не хотел разрушать и всё равно разрушал всё, к чему прикасался. Но что касалось вчерашнего, Гарри где-то глубоко испытывал удовлетворение, что своими руками схватил голову Линдсена и бил её об землю, желая расколоть как орех. Конечно, не убийство — самооборона. Гарри подозревал, что многие не осудили бы его за эту смерть, посчитав её справедливой. Он убил убийцу, насильника и вымогателя — тут не так-то просто было надавить моралью. На войне как на войне — единой моральной шкалы не существовало. Для банды же Гарри гибель Линдсена была сама собой разумеющейся. На очередного мёртвого конкурента было всем наплевать. Но именно его смерть позволила Гарри осознать, что больше он не хотел убийств — справедливых или нет. Он даже понял нечто гораздо более серьёзное: его совершенно не заботило, одобрило бы или осудило его поступок общество, но он хотел отказаться от ненависти, без которой нельзя было совершить то, что он совершил.       Он закрывал глаза, и вновь в душе всплывало это мерзостное отвращение, желание всё разметать, разбить, разрушить — бешеное исступление, красными пятнами застилавшее глаза. Пощадив Линдсена, Гарри позволил бы ему уничтожить Северуса, дальше поддерживать Дамблдора во всех его махинациях и снимать детское порно в промышленных масштабах. Он, чёрт возьми, не жалел о содеянном, но не хотел больше впускать внутрь то, что и так огнедышащим драконом пыталось пожрать всех вокруг, — ярость.       Оказывается, эмоциями можно было управлять. Внутри себя их можно было выбирать, как на рынке, а потом направлять к нужной цели, как танк или ракету. Чувства были самой страшной двигательной силой, куда сильнее рассудка, — отказаться от них, сделаться «достаточно равнодушным» значило ослабить себя. Что это за половинный человек, который вполовину ненавидит, вполовину любит, достаточно радуется или чуть-чуть выходит из себя? Кто-то имеет на пять фунтов эмоций, у кого-то эмоциональных сил на двести — и ненавидит и любит он на те же пять или двести. Но выбрать, какому именно чувству вручить свои заветные пять фунтов — это было то самое, о чём сказал Снейп: созидание или разрушение. Что чувствовать — любви или ненависти позволить владеть собственным сердцем, — наверное, это и был самый важный выбор на земле.       Гарри нахмурился. Где Линдсен для этого брал детей в таких количествах? Вспомнилась Плакса Миртл. Её убил кто-то, связанный со съемками детского порно. И тут Гарри вспомнил о Колине, которого не видел уже несколько недель. Пообещав себе навестить его, Гарри, наконец, уснул.       Он выписался несколько дней спустя. Заканчивался январь, и зима была в самом разгаре. Не привычный к минусовой температуре, Гарри всё время мёрз, поэтому накручивал отопление и кутался в свитера. В Лондоне было темно и холодно. Гарри, мрачный и бледный, работал под яркими люстрами казино у электрического камина, но ни теплее, ни светлее не становилось.       Сириус уехал накануне не без досады, понимая, что крестника снова придётся оставить в одиночестве. Гарри, как мог, успокоил его, но в глубине души был рад его отъезду. Ему было трудно рядом с крёстным. Между ними постоянно вспыхивало непонимание, и Гарри вынужден был менять тему или молча соглашаться. Это было ему слишком хорошо знакомо: категоричность его дяди научила Гарри правильно реагировать, а вернее — не реагировать, если их мнения расходились. Сириус по характеру очень отличался от дяди Вернона, но Гарри чувствовал, что высказанное им вслух приведёт к ссоре. Дело было совсем не в том, что Гарри возражал или иначе смотрел на вещи, — он был полон сомнения и вопросов, а это-то и не нравилось его крёстному. Гарри хотел бы иметь для себя возможность прояснить некоторые вещи, но оказывалось, что в чужих глазах неправильной была уже сама неясность. Это постоянно мучило его, потому что, оказалось, люди имели по всем вопросам чёткое и единственно верное мнение. Так, картины Пикассо вызывали у кого-то презрение, у кого-то восхищение, и первые грызлись со вторыми. Гарри же, посетив «Тейт модерн», долго и с недоумением рассматривал картины этого испанского художника. Он рад бы был утверждать, что они уродливы и бездарны или гениальны и прекрасны, но на самом деле не мог сказать ничего из этого. Он хотел бы встретить кого-то, кто пояснил бы ему первую или вторую точку зрения, не опираясь на утверждение «гениально» или «бездарно», но таких пока не встретил. Первые сыпали сложной терминологией, вторые отправляли на костёр без аргументов. Гарри выбросил аудиогид и только ходил вдоль галереи туда-сюда, не понимая, каким же образом тогда он сам или такие, как он, могли бы выразить своё собственное отношение. Выходило, что это было не его ума дело, но Гарри хотел, чтобы это было не так. Может, это был странный художник, но смелый, он уж точно не опирался на условности, а Гарри больше всего на свете уважал смелость. Он хотел понять, почему женщины Пикассо были угловаты и схематичны. Зачастую Гарри тоже видел жизнь именно такой — агрессивной, грубой, чудовищной, и в этих картинах он видел отчаяние и ненависть, только выплеснутую красками, а не словами или кулаками, и Гарри стоял, приглядываясь, склонив голову к плечу, и верил, что тому, кто создавал эти картины, каждый раз становилось легче. Гарри переходил от картины к картине, думая, что каждый её автор был чем-то болен: человеческими глазами, природой, обнажённым телом, — болен красотой, одержим поисками Бога. А может, это только казалось ему, потому что сам он был болен любовью. Он видел в картинах человеческие чувства и думал, что конечно уж ошибается в том, что видит, а где была истина — не разобраться. С разочарованием и огорчением он прошёл всю галерею, поняв только одно: он так ничего и не понял, и даже прочти миллион книг и посети миллион университетов, так и не узнал бы, где правда, и оттого только сильнее раздражался, когда кто-то настойчиво убеждал его в своей непогрешимой правоте. Жизнь была потоком чего-то хаотичного, искусство — её порождением, таким же невнятным и странным. В золочёных багетах ряд за рядом висели бессильные попытки быть услышанным, и Гарри вдруг обнаружил себя стоявшим посреди коридора, испытывающим сострадание ко всем, кто создавал эти картины, как это уже случилось с ним однажды, когда он порадовался за умершего Мендельсона. Всё, что он видел в галерее, было беспомощным и больным, и Гарри, стиснув зубы, пошёл прочь, задыхаясь от жалости и презирая критиков, которые тоже изо дня в день с удовольствием занимались чьим-то изнасилованием.       Гарри как-то незаметно открыл для себя культурный Лондон. Живя в Палермо, он даже не догадывался, сколько всего предлагало мировое искусство. Он начал посещать картинные галереи и пятничные премьеры Ковент-Гарден ещё задолго до происшествия с Линдсеном, но Сириусу в том не признался. Сперва ему казалось, что вроде бы крёстный должен был одобрить его интерес, но спустя некоторое время Гарри засомневался в этом. Он не собирался вкладывать деньги в шоу-бизнес и не думал посещать аукционы, которые так любил Сириус. Гарри по-прежнему с неприязнью относился к любому коллекционированию. Однако музыка, живопись и перфоманс хлынули на него потоком, и Гарри, оторопевший от разнообразия и богатства жанров, только переходил от оперы к опере, из галереи в галерею и снова испытывал не то ужас, не то восхищение. Перфоманс особенно поразил его, и Гарри возвращался на одну выставку несколько раз. Женщина без возраста с чёрными волосами и такими же удивительными, как у Северуса, чёрными глазами, застыв, стояла посреди зала. На груди у неё висела дощечка, представляющая её как одну из вещей среди других. Надпись на дощечке приглашала зрителя участвовать в выставке и применить разложенные на столе предметы к женщине. Гарри разглядел веер, розу, маркер, ярко-красную помаду, нож, бритвенные лезвия, растворитель, пистолет и ещё десятки вещей. Он остался поодаль, наблюдая. Желания делать с женщиной что бы то ни было он никакого не испытывал. Зрители мялись, хихикая или возмущаясь, однако постепенно осмелели: один, другой, третий — и вот с неё срезали одежду лезвиями, трогали обнажённую грудь, разрисовали лицо, пачкали тело. Какой-то молодой парень схватил нож и, приставив к её горлу, надавил. Показалась кровь, но женщина не шелохнулась. Тогда другой мужчина схватил пистолет. Его зрачки расширились, а рука задрожала — Гарри узнал это опьяняющее ощущение власти, когда в руке заряженное оружие. Неужели он выстрелит? Гарри сделал шаг вперёд, но кто-то опередил его, бросившись на мужчину, отбирая у него пистолет. Поднялся скандал, и в конце концов пистолет вложили в руку самой женщине и поднесли его к горлу. Так она и осталась стоять — разрисованная, в лохмотьях своей одежды, облитая растворителем, обколотая шипами розы, порезанная лезвиями и с пистолетом у сонной артерии. Гарри недоверчиво смотрел на проходящих мимо и останавливающихся людей. Ведь это была всего лишь выставка, а не какая-то там война. И здесь была эта терзающая всех вокруг ярость, и Гарри знал, что тоже играл в этом спектакле. Он отступил, отвернувшись, не веря, что в его глазах всё затуманилось. Даже в сверхкультурном «Тейт Модерне», где, казалось, высоколобые и благородные люди рассуждали об искусстве, всех пожирала жажда насилия. Гарри хотел бежать отсюда, но бежать было некуда — повсюду дышала непримиримая ненависть, и от этого Гарри казалось, что у него сейчас разорвётся сердце.       Спустя несколько дней Гарри вернулся сюда снова. В этот раз женщина сидела за простым деревянным столом, приглашая зрителей взглянуть ей в глаза. И снова Гарри остался в стороне, ему любопытно было наблюдать, но сесть напротив он не хотел, потому что у него уже был Северус, с которым они смотрели друг другу в глаза. Гарри вроде как не хотел изменять ему с чужими глазами, даже с такими похожими на его. Глаза женщины слишком напоминали ему глаза Северуса, и Гарри пытался заглушить возникшую боль в груди. Зрители сменялись — мужчины, женщины, но все спустя какое-то время начинали плакать, и Гарри нестерпимо захотел увидеть Северуса хотя бы на минуту.       Вопреки этому желанию Гарри никуда не пошёл. Что бы они сказали друг другу? И в очередную пятницу он снова отправился в театр. Посещая Ковент-Гарден, Гарри пытался утишить боль. Он ездил туда один, скрывая своё новое увлечение тем тщательнее, чем сильнее страдало его сердце. Конечно, никто не осудил бы его, а Сириус, быть может, даже поощрил его интерес, потому что посещение культурных мероприятий было частью светской жизни. Однако Гарри сохранял свой интерес к театру в секрете. В его глазах это была тайна, связывающая его и Северуса. Помимо того, почти вся мировая опера звучала на итальянском языке, и Гарри легко, с восторженной радостью возвращался к воспоминаниям своего детства. Оказывается, он скучал по языку, который считал родным. Он оказался на Сицилии в том хрупком возрасте, когда более ранние воспоминания стираются одним махом, и от них остаются только продавленные следы на белом листе. Гарри очень смутно помнил родителей — какие-то фрагменты, обрывки, с трудом помнил себя маленького, говорящего на английском языке, зато он помнил с каким наслаждением выкрикивал своё первое «pezzo di merda», которому в первые же дни в Палермо научил его Дадли, зажав голову Гарри между колен и до крови и соплей прищемив ему нос. Гарри мотал головой, вопил и лягался, пока не прибежала тётя и не развела обоих по разным углам. У него было слишком много чувств, и все он учился выражать по-итальянски. Порой английские слова всплывали у него в голове, и ему казалось, что то или иное английское слово способно выразить его ощущение лучше итальянского, а бывало и наоборот, но это случалось всё реже, и, в конце концов, на долгие годы английская речь исчезла из его жизни. А теперь ограниченный английским языком, как судья — уголовным кодексом, он с наслаждением окунался в чистую итальянскую речь.       В этот день всё пошло не так. Движимый восхищением к той, первой арии, которую он услышал, Гарри отправился слушать «Тоску» целиком. Но сюжет оперы поразил его: когда главная героиня, пытаясь препятствовать похотливым притязаниям шефа полиции и спасти возлюбленного, схватила столовый нож и зарезала им своего мучителя, Гарри едва усидел на месте, не веря своим глазам. Было почти страшно увидеть на сцене историю о самом себе. Горящие чёрные глаза шефа римской полиции снова напомнили Гарри глаза Северуса, хотя это он, сам Гарри, оказался бароном Скарпиа, одержимым страстью. Он не выдержал и отвернулся, на мгновение пожалев, что в тот вечер Северус не довёл дело до конца, как это сделала Тоска, и это не он, Гарри, заколотый, лежит там, на сцене.       Он вышел из своей ложи с тяжёлым сердцем. Поток людей подхватил его и понёс к выходу. У гардероба была такая толпа, что ждать своё пальто пришлось целых полчаса. Вместо того чтобы всех растолкать, Гарри апатично стоял в очереди. Спектакль утомил его, и ему некуда было спешить. Сириус уехал, а Гарри не испытывал желания возвращаться в его особняк. Вечера были мучительными, и Гарри уже подумывал отправиться в какой-нибудь бар, как вдруг ощутил на себе чей-то пристальный взгляд.       Обернувшись, Гарри изо всех сил сжал в руках своё пальто. Поодаль, не замечая снующих вокруг людей, в толпе стоял Северус и смотрел прямо на него. Гарри замер, широко раскрыв глаза. Кто-то случайно толкнул его, извинился, но Гарри ничего не услышал. Удивительно, что Северус пришёл сюда именно сегодня, именно на эту оперу. Хотя, что странного? Музыка была его жизнью, наверняка он часто ходил в Ковент-Гарден и как обычный слушатель. Он-то уж точно знал сюжет этой оперы. Он, наверное, должен удивиться, увидев Гарри здесь и сейчас? Гарри не отрывал взгляда, но Северус смотрел без единой эмоции, даже без удивления, не моргая и не двигаясь, опустив руки. Встреча была слишком неожиданной и болезненной для Гарри, и он думал, что уж в его-то лице можно прочесть всё, что он пережил за последние месяцы. Это осознание обрушилось на него: чего он ждёт? Разговора, любви, надежды? После их расставания, после Драко, после Линдсена Гарри чувствовал себя грязным, но хуже всего — грязным по собственной вине. Расстояние, что разделяло его и Северуса, напоминало Гарри об этом. Он не мог сделать ни шагу. Он снова всё испортит. Гарри с трепетом смотрел в чёрные глаза — ему казалось, что он сейчас всё испачкает одним своим взглядом. В то же время он так хотел видеть Северуса, что пытался запечатлеть его в своей памяти, и поэтому в его собственных глазах что-то изменилось. Уголки глаз чуть опустились, в них появилась растерянность и нежность, и радость, и тоска — осколки всех этих чувств внезапно оказались у Гарри в глазах, и он с испугом понял, что его сейчас можно прочесть как раскрытую книгу.       Словно в подтверждение этой мысли, Северус отмер и сделал движение ему навстречу. Гарри вспомнил, что держит своё пальто, а Северус по-прежнему стоит в очереди. Впервые Гарри повёл себя как настоящий трус: отступил на шаг, потом на ещё один, а когда понял, что Северус стремительно идёт ему наперерез, то смешался с толпой и выбежал из театра.       Гарри опомнился, когда обнаружил себя в лифте, поднимающимся в свою прежнюю квартиру. Как он здесь оказался? Как сел в машину и ехал сюда? Он даже не надел пальто — так и держал его в руках. Гарри будто впервые увидел себя в зеркале: бледного, взлохмаченного, похудевшего. На виске ещё доцветал синяк и заживал шов. Глаза казались всё ещё растерянными. Зачем он сюда приехал? Он с трудом переступил порог, нащупал выключатель, и Гарри показалось, что он утонул.       Человек может врасти в собственные вещи, как дерево в землю. Если не осталось ничего ценного, вещи могут приносить успокоение, как это делают еда или секс. Тогда вещи превращаются в иконы — становятся скрытым средоточием духовного. Старые вещи хранят светлые воспоминания, красивые вещи дают надежду, дорогие вещи дают уверенность, и тогда на них молятся, коллекционируют, принимают как антидепрессанты. Гарри не любил вещей и никогда не цеплялся за них, но вернувшись в свою квартиру, понял, почему решил бежать отсюда. Квартира хранила их со Снейпом общие дни. Прикасаясь или просто глядя на ту или иную вещь, Гарри переживал всё заново.       Всё выглядело так же, как и несколько месяцев назад. Он бросил пальто на пол и, наступив на него, медленно подошёл к белому дивану. Скрипнувшая кожа и неясные запахи окутали его. Всё вспомнилось так живо, что Гарри не удержался — застонал. Каким же скотом он был! Ведь он казался себе нормальным и даже вполне достойным человеком. Ну как? Как так могло случиться, что теперь он оглядывался назад и видел, каким был жалким и глупым мерзавцем? Гарри вжался лицом в быстро теплеющую кожу обивки и зажмурился. Это всё Северус. Встреча с ним заставила сюда вернуться. Гарри быстро пошёл на кухню и обшарил полку. Отыскав знакомый коньяк, он хлебнул прямо из горлышка. Вернувшись в гостиную, он сел напротив зеркала. Вытянув ноги и салютуя сам себе бутылкой, он прикончил её за несколько минут, затем запустил бутылкой в зеркало и лёг, уткнувшись лбом в холодный мраморный пол.       В кармане зазвонил телефон. Гарри поморщился, но не пошевелился. Телефон продолжал настойчиво звонить, и Гарри нехотя поднёс его к уху.       — Гарри, — раздался в трубке запыхавшийся голос Гермионы, — мне только что звонил человек, который ходит за Снейпом. Они были в театре, а теперь зашли в бар, и…       — Желаю им счастья в личной жизни, — ответил Гарри деревянным голосом и собрался было повесить трубку, но Гермиона торопливо продолжила:       — Ты не понял. Они в Сохо. Снейп ни с того ни с сего вошёл в «Небесную флейту». Там толпа, и мой человек потерял его. Он говорил с барменом, и… ты слышишь меня?       — Я буду через полчаса!       Отшвырнув телефон, Гарри вскочил и шальными глазами уставился на себя в кусок зеркала, оставшийся в раме. Рубашка была помятой и полурасстёгнутой, пиджак залит коньяком, волосы торчали во все стороны.       Суетливо повернувшись, он снова схватил телефон и рванул из квартиры, на ходу подбирая с пола истоптанное пальто и ключи от машины.