Царь горы

      Обычно счастье является поутру. В утренней дрёме всё кажется сладостным: пробуждаясь, человек рождается заново. Гарри не хотел просыпаться — с ним случилось что-то чудесное. Откуда появилось в нём это счастье? Он тут же всё вспомнил, как только открыл глаза.       Рядом, опершись на локоть, лежал Северус и смотрел на него. Гарри уже привык к этому его взгляду, в котором нельзя было прочесть ничего. Он как-то понял, что количество и степень эмоций Северуса определялись длительностью его взгляда. Гарри пошевелился. Они спали под одним покрывалом, и Гарри сквозь одежду чувствовал жар чужого обнажённого тела.       Он кашлянул.       — Тебе лучше? — спросил он хрипло.       — Да.       Наступило тягостное молчание. Гарри побледнел и на мгновение зажмурился. Всё. Надо было уйти раньше, пока Северус спал. Теперь он начнёт какой-то разговор, а Гарри не хотел говорить.       Он отбросил покрывало и пошёл прямо в прихожую.       Усевшись на тумбочку, Гарри торопливо принялся натягивать ботинок. С того места был виден краешек гостиной и окно. Стоял очередной тёмный январский день, уже с утра похожий на сумерки, и Гарри физически ощутил холод, ожидавший его снаружи. Но он только быстрее принялся шнуровать обувь, чтобы выплыть из этой сюрреалистической ночи и вернуться к реальной жизни.       Северус показался в коридоре. Он уже был одет в домашнюю пару, состоявшую из брюк и рубашки, и выглядел удивительно спокойным. Гарри мельком взглянул на него и заставил себя отвернуться. Он намотал шарф стоя к Северусу спиной. Пальто в машине, а на улице трескучий мороз… Да чёрт с ним, с пальто! Можно одеться и на улице. Гарри схватил ключи и мысленно пнул себя несколько раз. А если бы на улице стояло лето, ему так же трудно было бы уйти? Гарри казалось, что он заставляет себя спускаться в тёмную грязную Темзу, чтобы чёрная вода наконец залила ему нос, рот и уши. Как же это трудно — снова утонуть! Гарри стоял, крепко сжимая в кулаке ключи, и сказал тихо, не оборачиваясь:       — Я там… таблетки оставил тебе на тумбочке. Выпей одну после обеда. Только не так, как в прошлый раз.       Ему никто ничего не ответил. Гарри сжал руку ещё сильнее. Ключи впились ему в ладонь. Чёрт, можно ответить хотя бы из вежливости. Гарри обернулся, задохнувшись от нужды увидеть его глаза. Северус продолжал смотреть на него, прислонившись плечом к стене, и Гарри ничего не мог понять в этом его взгляде.       — Вы не спали всю ночь. Выпейте кофе.       Гарри смотрел на него не отрываясь. Северус сложил руки на груди и ждал ответа. Потом он как-то неловко усмехнулся и добавил:       — Я тоже хотел бы. У вас он хорошо получается.       Гарри замер с ключами в руке. Они вдруг скользнули вниз и повисли на ослабевших пальцах.       — Какой ещё кофе? После вчерашнего тебе нельзя, — ответил он недовольно, откладывая ключи и стаскивая один единственный надетый ботинок. — Я, пожалуй, проконтролирую, чтобы ты снова не напился всякой дряни.       В одних носках Гарри решительно прошествовал на кухню, где принялся шарить на полках и заглядывать в ящики.       — Кофе там, — сказал Северус, указывая на дальний шкафчик.       Гарри одарил его сердитым взглядом и продолжил хозяйничать.       — Есть хочешь?       Гарри ругал себя за неуверенность в голосе и боялся, что в нём прозвучали умоляющие интонации. Как будто он хотел, чтобы Северус был голоден, тогда Гарри мог бы провести здесь ещё какое-то время вроде как по делу. Потому что остаться здесь без дела означало непременный разговор.       — Спасибо, нет.       Северус молча смотрел, как Гарри ставит турку на огонь и убирает банку с кофе на место. Рука его дрожала, и часть кофе просыпалась на пол. Гарри влез туда ногой и растоптал по кухне.       — Я уберу, — сказал он сконфуженно.       Он принёс щётку и всё почистил, испытав чувство дежавю. Несколько месяцев назад они также убирали и пили кофе только на другой кухне.       — Хочешь сахар?       — Вы же знаете.       Гарри не поднимал головы, болтая кофе в турке. Он не глядя протянул руку и вытащил сахарницу. Он уже забыл, как пять минут назад говорил, что Северусу нельзя кофе. Хлопоты на кухне давали возможность успокоиться и не выглядеть суетливым. Гарри опасался встречаться с ним взглядом. Только бы он не выгнал Гарри так — сразу. А лучше было бы уйти прямо сейчас! Это мучительно — стоять здесь и чувствовать, что Северус по-прежнему стоит у дверного косяка и наблюдает за его передвижениями. Гарри набрал воды в стакан.       — Выпей.       — Я не хочу.       — Тебе нужно, — сказал Гарри раздражённо. — Ты не чувствуешь жажды, но от экстази у тебя обезвоживание.       Северус молча подошёл к столу и залпом выпил весь стакан.       — Довольны?       Этот вопрос что-то переломил. Всплеснув руками, Гарри сделал шаг вперёд и воскликнул:       — Что… Что вообще это было? Ты… Я никогда не думал, что тебя может занести в этот… курятник! Ты вообще понимаешь, что произошло? Ты попёрся в стриптиз-бар — гей-бар! — заказал шлюху, пялился на его жопу, наклюкался наркоты и в результате облизывал наволочку! Ты вообще Северус Снейп? Да я в жизни не мог подумать, что ты пойдёшь… решишь… Ты таращился на его член! Ты, что, собрался трахаться с этим?.. с этим…       Гарри задохнулся от мешанины собственных чувств, где присутствовали и злость, и боль, и ревность, и веселье, и удивление. Затем к ним прибавилось недоумение оттого, что Северус, который всё это время стоял, оперевшись о стол, вдруг подошёл и отобрал у Гарри из рук кофейную чашку, которой он размахивал во время своего эмоционального монолога. Его тёмные глаза сегодня казались особенно задумчивыми. Северус смотрел на него мягко и не отрываясь.       — Я тоже не ожидал увидеть вас в театре. Иногда люди делают им не свойственные вещи.       — Если у них крыша едет.       — Возможно.       И Северус привлёк его к себе. Не успев опомниться, Гарри едва вдохнул и ощутил на своих приоткрывшихся губах его тёплые губы.       Гарри остолбенел. Ещё ни разу у него не происходило всё так неожиданно. Вдобавок обычно целовал именно он, а сейчас, очевидно, поцеловали его. В голове поплыло. Гарри пошатнулся, что-то громыхнуло позади. Стало жарко, всё запуталось, переплелось, как виноградные лозы. Кровь пульсировала везде, счастье вперемешку с болью заполнили целиком. Горячий зуд спустился ниже, мешая стоять. Гарри прижался сам и притиснул к себе. Он шарил руками вслепую, гладил и глубоко вдыхал, где-то далеко вертелась слабая мысль, что надо ответить, ведь это Северус — Северус целовал его, и Гарри хотел ответить, но почему-то с трудом шевелился. Он вцепился в руки, его обнимавшие, всё потемнело, а рукам стало больно — оказалось, он сжал Северусу плечи почти до судорог, — и вдруг что-то сдавливающее, душащее его все эти дни изнутри, разжалось. Он едва не упал, зацепившись за ножку стола, но Северус крепко прижимал его к себе. Ступор, который нашёл на Гарри, не смутил его — он поцеловал Гарри снова — сперва спокойно и ласково. Казалось, его дыхание не учащалось, но Гарри чувствовал, как напряжено его тело. Их объятие стало крепче. Гарри окутали запахи и мягкая ткань рубашки, и обнажённая кожа — всё вывернулось, смешалось как сюрреалистическая фигура Сальвадора Дали. И тогда он сам жадно углубил поцелуй. Рядом снова раздался какой-то грохот, но Гарри был слеп и глух к окружающему миру и реагировал только на ласки Северуса, на его прикосновения и на его начинавшее сбиваться дыхание, наконец чувствуя себя целым — завершённым произведением искусства.       Они снова были там… стояли на кухне, и Гарри упирался задом в стол. Его рубашка как-то оказалась расстёгнута до самого низа, и Северус пожирал губами его губы, его шею, его плечи. Гарри несдержанно двигал бёдрами, ощущая своим вставшим членом другой, такой же твёрдый. Тело сводило судорогой, он прижимался к Северусу ещё сильнее, а тот обнимал ещё крепче, они вдавливали друг друга в себя, и это было так сладко, так хорошо… Гарри стонал, закрыв глаза, чувствуя запах Северуса, оглаживая его тело ладонями. Бёдра елозили туда-сюда по своей воле, поцелуи были хаотичными, несдержанными. Гарри опомнился на одно только мгновение, и тут же его словно обухом ударило. Он взглянул на часы. Была половина девятого.       — Перестань… Прекрати…       Он с трудом оттолкнул Северуса, слезая со стола.       — Не надо, — наконец повторил он. — Нельзя. Ты ещё под кайфом. Ты не чувствуешь, но оно ещё действует.       Гарри увидел на полу разбитую кофейную чашку и уцелевшие блюдца. Ложки тоже упали — кто-то из них свалил со стола посуду. Он оправил рубашку и обнаружил, что одна из пуговиц оторвана.       Северус тяжело дышал. Он отступил и сел на табурет. Гарри застыл. Его взгляд приклеился к очертанию напряженного члена в брюках Северуса.       — Ты большой специалист в этих вопросах? — спросил тот без тени насмешки.       Гарри вздохнул и, отведя взгляд, поджал губы.       — В этих и во многих других, о которых ты знать не хочешь.       Северус с поволокой смотрел на него.       — Гарри, — сказал он, беря его за руку, — давай ты не будешь брать на себя ответственность за чужие поступки. Я признаю, что вёл себя несколько опрометчиво...       — Скажи лучше: безумно, — вставил Гарри.       — Хорошо. Пусть будет слово «безумно». На самом деле тому виной моё незнание правил в подобных заведениях. Я полагал, что слово «тоник» означает только тоник. Сама ситуация была для меня необычной, и об остальном я не задумался. Я был немного не в себе. Тебе знакомо понятие «в состоянии аффекта»?       Гарри держался за его руку и молчал. Жесты Северуса, каждое его слово были очень ценны, и мир Гарри сузился до секунд, прикосновений и отдельных звуков. Он хотел растянуть каждое мгновение в вечность, ощупать секунды, как щупает слепой. Из-за этого желания Гарри опустил голову и закрыл глаза, чувствуя, как подрагивают его пальцы, будто бы гладя чужую руку.       — Я не ожидал увидеть тебя на этой опере, — повторил Северус негромко.       — Я тоже не ожидал там себя увидеть, — пробормотал Гарри, не открывая глаз.       Он услышал тихий смешок.       — Не думаю, что ты похож на Скарпиа, но, вынужден признаться, вчера в театр меня привело определённое сходство сюжета.       Гарри скривился. Воспоминания нахлынули на него. Его рука напряглась. Он соскользнул на пол, встав на колени, и уткнулся лицом Северусу в ноги, судорожно стискивая его запястья.       — Прости меня, — невнятно выговорил он, внезапно ощутив, как сильно мучает его прошлое, с каким трудом ему приходилось дышать все эти дни.       — Прости меня, — повторил он так же тихо, но отчётливее.       Он шумно выдохнул, весь сгорбившийся и напряжённый, измученный безысходной тоской последних месяцев. Он даже не понял, как Северус оторвал его от своих ног, и осознал только, что по-прежнему стоит на коленях, но прижимается щекой к его груди. Северус обнимал его и вдруг запрокинул ему голову, принимаясь целовать в губы.       — Северус… — пробормотал Гарри протестующе, но тот бросил между поцелуями:       — Ты слишком озабочен моральными дилеммами.       Гарри чувствовал себя слишком молодым, неуверенным в том, что будет дальше. Он полностью уступил инициативу, всё ещё не веря тому, что происходит, а Северусу, похоже, необходимо было выяснить что-то для себя, потому что он то целовал, то смотрел в лицо, то брал Гарри за руки, то снова крепко прижимал к себе. В конце концов Гарри ожил. Руки их снова запутались. Он стащил Северуса с табурета, и они целовались на полу. Северус навалился на него сверху, как вдруг турка на плите затарахтела, запрыгала, и раздался запах жжёного кофе.       — Вот зараза! Вода вся выкипела.       Турку пришлось сунуть под воду, но Северус отвлёк его от уборки. Он подошёл сзади и опять прижал к себе. Гарри запрокинул голову, пока руки Северуса шарили по его телу. Кончики его пальцев ласково пробежали вверх по рёбрам и, откровенно возбуждая, потёрли соски.       — Есть ещё какие-то симптомы, кроме желания трогать? — спросил Гарри рассеянно, пытаясь придать своему голосу озабоченность. Он прикрыл глаза и блаженствовал.       Северус усмехнулся.       — Всё ещё полагаешь, что я не в себе?       Гарри всплеснул руками.       — А как это ещё назвать! Ты четыре месяца бегал от меня как от чумы, а теперь… — чужая рука нырнула за пояс его брюк. Северус наклонил голову и принялся целовать его шею. — Лезешь целоваться! — добавил Гарри, задыхаясь. — И вообще: ты же не гей!       — Уже не уверен в этом, — серьёзно прошептал Северус ему в ухо, не позволяя отодвинуться. — Гарри, я был неправ.       — Ты о чём?       — О Драко.       Гарри вспыхнул и обернулся.       — Всё, что я тебе сказал, — правда! — воскликнул он вызывающе.       — Я знаю. Я сожалею, что тогда вынудил тебя защищаться. — Северус нахмурился. — Не хотел, чтобы так вышло. Я был рассержен и… — он немного помолчал. — Задет. Признаюсь, мне очень не понравилось известие, что вы были любовниками.       — Задет?       — Ты же сам сказал: в это время ты пытался уговорить меня вступить в связь. Я посчитал, что ты принял какие-то обязательства по отношению ко мне, хотя это, конечно, могло быть не так.       Гарри долго смотрел на него непонимающе, а потом выпучил глаза.       — Вот эта твоя витиеватая речь… Это… Подожди… Это ты имеешь в виду, что ты вроде как ревновал?       — Мне было неприятно.       — Я не стал бы с ним спать, если бы ты сказал мне «да».       — Знаю. Я потом говорил с Драко перед его отъездом. Я знаю, как всё было. Я тогда пошёл следом, но ты убежал слишком быстро, и я потерял тебя в толпе.       Северус замолчал.       — Я беспокоился.       Гарри отвёл глаза. Это были странные слова. Они вроде бы не имели веса. Казалось, Северус как-то понял это и пояснил:       — Я не ожидал, что ты примешь всё так близко к сердцу. Твой телефон не отвечал. Я звонил тебе домой. Приезжал. Консьерж сказал, что квартира продаётся. Я даже приехал в твоё казино, — добавил он, — но мне сказала охрана, что тебя нет и ждать не стоит.       — Ну, а что бы они ещё сказали… Они тебя не знают. И… я переехал. А телефон я тогда потерял.       — Я подумал, что ты остыл и больше не хочешь меня видеть.       В ответ Гарри только уткнулся ему в плечо. Северус мягко обнял его, прижимая к себе.       — Но ведь это ты не хотел меня видеть, — проговорил Гарри глухо. — Футбол этот дурацкий… Я… наговорил тебе… Прости меня, пожалуйста… — с трудом повторил он. — Я не хотел говорить все те кошмарные слова. Я… злился. То есть, боялся… А ты привёз эти чёртовы скрипки… Торшер забрал — я больше не мог найти повода с тобой увидеться, а ты взял с меня слово, что я больше не появлюсь в твоей жизни.       — Тогда мне казалось, так будет лучше, а потом…       — Что «потом»?       — Потом передумал.       Северус отвёл его в гостиную. Сев на диван, он мягко потянул Гарри к себе, но Гарри не стал садиться рядом.       — Ты меня мучаешь, — проговорил он тихо, — но я это заслужил.       — И сколько должно пройти времени?       — Обычно часов двенадцать. То есть, для полной уверенности ещё часа три, но остаточные эффекты наблюдаются до суток и дольше.       Северус вздёрнул бровь, но ничего не сказал. Только сел, расслабившись, и закрыл глаза.       Какое-то время он размеренно дышал. В комнате повисла тишина. Гарри беспокойно ходил взад-вперёд по комнате, украдкой поглядывая на часы. Всё тело томилось. Гарри боялся даже взглянуть в ту сторону, где сидел Северус. Он неловко поправил брюки, и Северус вдруг спросил:       — То, что я принял, до сих пор меняет восприятие?       — Да. Становишься более общительным, лояльным, ласковым. Хочется сперва дикого необузданного секса, а потом чего-то… нежности. Прикосновений. Мир становится добрее. Люди — привлекательнее. Ты знаешь, что экстази даже как терапию от тяжёлых депрессий думали использовать? Потом запретили. А кокаин вообще от насморка прописывали, когда только его открыли.       — Ты энциклопедия странных знаний.       Гарри с изумлением и нежностью посмотрел на него.       — Ну так, я это не в школе учил.       — У тебя был опыт?       Гарри помедлил.       — Пару раз. Один раз для необузданного секса, — пояснил он неловко, — а второй… Мне было очень плохо. Но потом ещё хуже, поэтому я не люблю наркотиков.       Северус открыл глаза. Гарри обернулся. Дыхание участилось. Он с трудом оторвал взгляд от брюк Северуса и поглядел в его бесстрастное лицо.       — Я могу сделать как в тот раз, — прошептал Гарри, медленно расстёгивая свои брюки и спуская их вместе с бельём до самых лодыжек. Теперь он стоял в одной только расстёгнутой рубашке. Его налившийся член упруго покачнулся. Гарри провёл по нему рукой. — Хочешь? Смотреть?.. — спросил он, облизнув губы пересохшим языком.       Он опёрся спиной о книжный шкаф — так опьянило его происходящее. Он с трудом сохранял вертикальное положение.       — Тебе понравится, — сказал он хрипло, лаская свой член, — оргазм под экстази гораздо сильнее и ярче, ты уже знаешь. Я могу взять в рот… Хочешь? Тебе будет приятно… Только не прогоняй меня…       Он видел, как Северус подался вперёд, как затрепетали его ноздри, сузились глаза, как у хищника перед нападением, а потом он приподнялся. Гарри бросился к нему, наклонился близко, к самому его лицу, и их руки встретились.       — Я немножко… — только и успел пробормотать он, но Северус дёрнул его на себя.       Они упали обратно на диван. Их возня превратилась в хаотичное, торопливое избавление от оставшейся одежды вперемешку с поцелуями и жадным лапаньем. Гарри пытался отстраниться после каждого своего поползновения, демонстрируя, что ни на чём не настаивает, но Северус не отпускал его. Поначалу плюхнувшийся сверху, Гарри сползал на диван, на спину.       — Видишь, я совсем не моральный, — выпалил Гарри, вцепившись в его брюки и расстёгивая молнию.       — Со вчерашнего дня мои желания не изменились.       Гарри было жарко — они толклись на тесном диване, как подростки, но ни одному не пришло в голову переместиться или встать.       — А потом ты окончательно протрезвел, — бормотал Гарри нерешительно, — и пожалел обо всём, что тут наговорил и наделал.       — Давай подождём до завтра, чтобы ты не сомневался в моих решениях.       Гарри, лежа под ним, посмотрел в его подёрнутые дымкой возбуждения глаза, а потом решительно обхватил рукой его член.       — Я должен поступить, типа, благородно и сказать: «Давай подождём», но я не могу…       Они уже откровенно обжимались, тёрлись и ласкались, чувствуя, что до полной потери контроля совсем немного.       Гарри, сверкнув глазами, приподнялся. Желание обладать вспыхнуло заново. Он со стоном подался навстречу раз-другой лёгкими ритмичными движениями. Весь его разум устремился в член, осталась только животная похоть.       — Северус… Северус… — пробормотал он, толкаясь и елозя, растирая свой член о чужой. Ещё немного… Он дёргал бёдрами грубо, нетерпеливо. Одежда сбилась в комок где-то в ногах, они соединились ртами, обсасывая друг друга жадно, влажно, и Гарри горячечно тискал чужое тело, двигаясь, двигаясь отчаянно, желая хоть однажды получить Северуса, любить его, трогать, взять. Он толкался и толкался, прерывисто вздыхая, и вдруг почувствовал, как судорожно вздрагивает Северус, сцепив зубы, прижимая его к себе за ягодицы, и между ними теперь тепло и влажно… Гарри выдохнул — он словно окаменел, и сладкое удовольствие затопило его.       — Как хорошо… — простонал он, кончив.       — О боже, я счастлив!.. — молитвенно прошептал он несколько секунд спустя, осыпая губы Северуса поцелуями.       Северус пробормотал, едва сдерживая усмешку:       — О боже, я гей.       Гарри замер, вытаращив глаза, а потом, не удержавшись, тихо, расслабленно рассмеялся. Казалось, выплеснулось всё нервное напряжение, накопившееся в нём за последние месяцы. Он смеялся и целовал Северуса, потеряв голову в своём расслабленном счастье.       Северус рассеянно улыбался, довольный своей шуткой, и в конце концов заставил Гарри успокоиться, притянув его к своей груди.       — Ты не гей, — тоже улыбаясь, проговорил Гарри наставительно, — ты «би». У тебя ведь были женщины.       Северус ухмыльнулся и прошептал:       — По твоим же словам, я пошёл в гей-клуб или бар, — не знаю, как правильно, — и смотрел на мужские задницы. Потом наглотался какой-то дряни и всю ночь пытался тебя изнасиловать. По мне, это самое настоящее гейство.       — Ну, я бы не стал называть это изнасилованием.       — Ты сопротивлялся.       Гарри поднял голову.       — С трудом. Но ты ведь был не в себе.       Северус тоже посерьёзнел и погладил его по голове.       — И давно, — заметил он.       Они замолчали. Гарри потянулся к нему снова.       — Ты так и не сказал… — на мгновение оторвавшись от него, заметил Гарри. — Зачем ты потащился в гей-бар?       — А зачем туда ходят? — пробормотал Северус.       — Посмотреть… — ответил Гарри рассеянно, целуя его куда-то в шею. — Потрогать… Вставить…       Северус ласкал его, и поэтому дальше Гарри бормотал только бессвязные нежности.       — Наверное, я тоже пошёл за этим, — наконец ответил ему Северус спустя несколько минут.       — Как тебе вообще это в голову пришло?!       — До нашей встречи я был уверен, что сложился как гетеросексуал. Как ты вообще понял, что я могу ответить на твой интерес?       — Я не знаю, — пробормотал Гарри. — Было что-то… в твоих глазах. Ты смотрел не так, как гетеросексуальный мужчина смотрит на мужчину. Обычно так смотрят на дверь. Ну, знаешь, не оценивающе, а так, мимоходом. А ты… Помнишь, как мы столкнулись у Ковент-Гарден? Ты посмотрел как погладил. И потом тоже. Как ты на меня смотрел, мне казалось, что я нравлюсь. Вроде твоим глазам приятно. Такое можно понять, если быть внимательным. Мне от этого тоже становилось приятно. Неуловимое удовольствие. Оно и для тебя, наверное, было незаметным. Кстати, ты знаешь, что твой сосед — гей?       — Мы очень редко видим друг друга. Он артист балета, ведёт богемный образ жизни, его почти не бывает дома. И, Гарри, я вообще не склонен задумываться о чьём-то сексуальном опыте.       Гарри рассмеялся.       — Как же ты с женщинами встречался? Они, наверное, думали, что ты ужасно невнимательный, и даже если перед тобой догола раздеться, не заметишь. А ты — никаких там сантиментов и нежных словечек, одна скрипка в голове.       — Думаю, я просто никого не любил.       — На самом деле меня не слишком беспокоил вопрос ориентации. Куда больше я хотел избавиться от мыслей о тебе, — добавил Северус неохотно.       — И думал, гей-бар тебе поможет? — спросил Гарри, задумчиво глядя в стену.       — На войне все средства хороши.       — Я тебе не позволю забыть меня!       Вместо ответа Северус снова обнял его. Гарри замолчал на какое-то время, а потом, почему-то побледнев, сказал:       — Я ни за что не принудил бы тебя. Но это я теперь так думаю, а тогда… Я вроде как на перепутье был. Ещё в Палермо меня много раз подбивали поучаствовать в таком… гадостное… что-то останавливало. Какой-то страх или… не знаю. Я не мог решиться. Мне казалось это мерзким, но у кузена дружки были… Пёрлись они, ничего такого… Нормальное. Им нравилось это делать. Смеялись… Меня тоже подначивали… Я как в ступоре был. Меня вроде как чистоплюем считали, но я был племянником босса, поэтому особенно не дразнили. Ну, я тоже не отставал… Морду там набил одному и сказал, что сам его выебу, если он от меня не отвалит… Меня, конечно, не трогали больше, но, знаешь, я видел, что стоит мне хоть на столечко прогнуться… — Гарри продемонстрировал крошечный просвет между пальцами, — и я пропал. Ну, я с ними ходил… работа… порядок поддерживали… Они же не кого-то там с улицы просто потому, что приспичило… Типа, за дело. Тех, кто наше дело предал… или против нас был… или отказался с нами работать… или долги... Собак приводили... — Северус больно сжал руку на его плече. — Потом-то… не было никакого «потом». Всё мне как надо казалось, и я ничего не делал. Здесь у меня творилось что-то страшное, — он положил ладонь себе на горло. — То мясо было, те, кого там… Ну, так я себя убедил. Разве они люди были? Враги. Слабаки. Мразь. Я-то знал, что попади я сам к тем, кто там умирал, они бы тоже меня разорвали. Я их, кого там били, ненавидел. А сейчас думаю, может, это я себя ненавидел? Ну и… я стоял и смотрел, — прошептал он, — типа, не царское это дело — самому в чью-то грязную жопу лезть… Я другое делал… — проговорил он глухо, уткнувшись Северусу в шею. — Они потом ещё ворочались, но так… как будто это большая живая печень. Надо было кому-то… В общем… Меня так тошнило, что я решил, пусть уж, знаешь…       — Я их убивал, — отчётливо произнёс Гарри после долгой паузы. — Стрелял в голову. Кто-то должен был кончать с ними после всего, ну, и я взял это на себя. Самый первый был… его человек десять… рыдал, просил… чтоб поскорее. А потом я не мог слушать. Старался, чтобы и правда поскорее... Зато меня никто больше не уговаривал засовывать им свой член. Меня наши же бояться стали… — Он замолчал. — Как-то вышло, что я, когда сюда приехал, вроде тоже уже не видел ничего такого. Я же теперь тоже был главным. Манипулировал сам собой, пытался договориться, что можно. Можно тебя унизить, сломать, потому что ты мне никто. Потому что раз я хочу, значит, могу… И ничего такого в этом нет, ведь у меня много силы, а у тебя нет. А я так тебя хотел… Я сейчас вспоминаю тот день и где-то здесь глубоко, — Гарри стукнул себя по голове, — знаю, что я и правда мог тебя… заставить… изнасиловать, хотя до конца не был в этом убеждён, но я мог, понимаешь? Как бы мы с тобой жили потом с этим? — Он закрыл лицо локтем. — Ты спас и себя, и меня от меня самого.       Северус молчал. Его рука на плече Гарри была напряжена.       — Не надо было рассказывать. Ты теперь…       — Хорошо, что рассказал.       — Я потом много думал. Мне Люпин рассказывал… Тебя же… ну в школе тебе доставалось, а ты не отступал от своего. Один против всех был. Сразу знал, каким хочешь быть. Выходит, я слабый был… Поддался. Меня-то никто не травил.       — А если бы попытались?       — Я бы дрался. Ты не думай, я не трус. Я бы за себя постоял. Если бы им приспичило меня унижать, я бы их вздул. А ты разве бы там работал, если бы тебе противно было? А мне и не было, — сказал Гарри, задумавшись. — Я когда там работать начал, себя таким крутым чувствовал, как будто мне весь мир должен. Куча денег, тачки… Похоже на кокаин. Даёт уверенность. Типа, ты лучше остальных. Знаешь, какое искушение — быть сильнее других? А потом, когда вся эта бодяга началась, когда я принял посвящение, я уже вроде привык так думать.       — Ты сразу оказался в привилегированном положении?       — При-ви-… что? Вот это словечко… Я же племянник босса. Сын Поттеров. Типа, особенный. Мне всё можно было. Ну, планку надо было держать, конечно. Соответствовать. Потому я вроде как должен был быть круче и твёрже прочих.       — Итак, от тебя требовали соответствовать, и ты соответствовал, — заключил Северус, — а я, значит, сразу знал, каким хочу быть. И как бы на твоём месте я противостоял бы толпе звероподобных людей, ожидающих от меня таких же зверских действий?       — Не знаю. Ты бы что-то придумал. Сбежал бы. Отказался бы. Наверное, мне тоже надо было отказаться… Я не знаю… Я тогда об этом как-то не думал. Дядя, конечно, был бы недоволен. Решил бы, что я отрываюсь от коллектива. Не знаю, что бы он сделал… — Гарри замолчал. — Ну, не убил бы же. Ему это было невыгодно.       — Очень радует, что ему это было невыгодно.       Северус замолчал. Прошло довольно много времени, прежде чем он продолжил:       — Ты не думал, что сам мог оказаться на месте тех людей?       — Думал, конечно, — ответил Гарри спокойно после паузы. Мёртвое лицо Линдсена ясно возникло в его памяти. — Я знал, что проиграю, если буду глупым, или нерасторопным, или недостаточно хитрым. Закон «а ну-ка отними» называется.       — И твои родственники спокойно к этому относились?       — Зачем для меня делать исключение? Это закаляет — быть со всеми одинаково на старте. А если у тебя форы километр, для чего напрягаться? Опять же, расслабишься и рискуешь проиграть.       — Но ты же особенный племянник босса.       — Ну да, — проговорил Гарри нехотя. — Мне повезло.       Северус фыркнул.       -У него, знаешь, какая дисциплина… Как в армии. Ты не думай, все солдатами начинали. И Дадли, и я. Дядя считает, что блат — для бизнеса очень нездоровое явление, иначе получишь не поддержку, а кота в мешке. Из наших многие действительно в армию шли, чтобы потом в полицию попасть. Ну, это не почётно было, зато хлебно, а на людях нельзя было с легавыми дело иметь, за такое убить могли. Несколько, наоборот, сами из армии подались к нам. Один… — Гарри замолчал на мгновение, — со мной в школе учился. Тихий такой, я его и не замечал никогда. Учился, читал всё время… Попал в армию, так его там так избили, что ему пришлось член ампутировать и ногу. У него гангрена началась. Я его у нас увидел, когда из Ливана вернулся. Даже не знаю, как он к нам попал. Так он всех легавых, военных и вообще… ненавидел так, что готов был голыми руками порвать. Я думаю, у него и с головой проблемы начались. А другой тоже… расстрелял караул и сбежал. Деваться ему было некуда… В тюрьму только. Мать у него потом помешалась, я слышал. Ходили слухи, что его полгода били и насиловали. Голодом морили, заставляли говно жрать. Конечно, ему невыгодно было, чтобы о нём такое говорили… и он особенно старался, когда кого-то надо было допросить. Дядя всегда говорил, что они сами виноваты. Ну, в смысле, они и так уроды были, поэтому их пиздили. Но работали они хорошо. Нашим, если они к фараонам попадали, тоже доставалось по-страшному. Один умер прямо после допроса, ему почки отбили так, что… ну, короче, жопа ему пришла. Но дядя с армией дело имел. Он туда с прицелом отправлял и оттуда принимал. Он через таких весь бизнес удерживал. Вообще он очень решительный и сильный человек. О людях своих очень заботится, с ним многие хотят работать. Всех в кулаке держит, а себя — в первую очередь. Никогда не распускается, лишнего себе не позволяет, никаких, там, соплей. Для него существуют железные правила.       Северус всё ещё сжимал Гарри плечо так, будто его руку свело судорогой.       — Свои собственные?       — Конечно. Как у всех.       — Гарри, ты бредишь.       — Почему?       — В твоей голове ужасная каша. Я уже говорил, что ты не имеешь ни малейшего понятия о сути насилия. По-твоему, насилие — то, что непосредственно совершается кулаком или половым органом. Настоящее насилие здесь, — он прикоснулся к виску Гарри. — Избиение, пытки, сексуальное принуждение — это всего лишь результат того, что формируется в голове. Видимое и физическое проявление. Лишение воли, свободы, выбора, подмена понятий, манипулирование — вот это насилие. Стремление выдать удовлетворение своих интересов за благо, пользуясь слабостью другого человека. Мало кто рождается с желанием причинять боль, но это можно старательно взрастить на примерах. Социальная группа заставляет перенимать не только модель поведения, но и её норму. Сперва убеждает, что ты силён, значит, прав, значит, если ты причиняешь кому-то боль, ты делаешь это ради его блага. Потом убеждает в том, что этот кто-то должен принимать боль как милость. Если каждый носит за поясом плеть, опомниться не успеешь, как заведёшь свою. Сначала вот это, — Северус мягко провёл рукой по его лбу, — потом только поднимется твоя рука с хлыстом.       — Твоя же не поднялась.       — Я был изгоем, а мои родители сделали для меня великое дело — оставили меня в покое. И я ничему не должен был соответствовать, — добавил Северус сухо. — Гарри, я не нуждался в социализации, потому что я не стадный человек, но такой образ жизни не для всех. Для тебя важно быть среди людей, определять мир через взаимоотношения, я понял это сразу. В любом случае… видишь ли, я не уверен, что попади я пятнадцатилетним подростком в некую якобы элитную социальную группу, я не пытался бы… соответствовать. Хорошо рассуждать, будучи взрослым и состоявшимся, а человека с несформировавшейся психикой при должном усердии можно завлечь куда угодно, где насилие является смыслом жизни, и убедить в том, что это норма жизни. Не только преступные группировки. Секты, азартные игры, наркоторговля, проституция, групповой суицид. Война. Армия — такая же преступная группировка, потому что война — это преступление. Армия всегда будет нуждаться в искалеченном, безжалостном сознании — в цельнометаллической оболочке.       Гарри возразил сконфуженно:       — Как же без армии… Она ведь не только нападает.       — Разумеется. Никто в мире не может от неё избавиться. Но существование чумы не значит, что нельзя стремиться её вылечить. Война — это опухоль, рак человечества как единого организма. Чтобы пробудить её, используется идеология насилия — манипуляция сознанием, промывание мозгов. Люди обладают разной степенью внушаемости, образованные взрослые поменьше, малообразованные и дети — больше. Вот тебе ещё одна причина, зачем нужно образование: чтобы избежать манипулирования. Не понимая сути вещей или поддавшись внушению, ты уже оказался на войне, стал инструментом в чьих-то руках, уже извинил себя и окружающих, потому что именно эта конкретная война необходима, а убийство — оправданно: перед тобой враг, иноверец, предатель, террорист, оккупант, убийца, идеологический противник, недостойный жить. Вторая сторона вовлечена в войну тоже насильно, она уже не может отступить, потому что вынуждена защищаться, гнаться за вооружением, чтобы перехитрить нападающего. Это буря, в которой ты снова только песок, поэтому, Гарри, перестань себя мучить.       — Ну, есть же те, кому это просто нравится… Убивать.       — Удовольствиям тоже учатся. Я не говорю о психических отклонениях. Один из моих одноклассников поджигал шерсть котятам, а потом руками отрывал им головы.       — Весело было в твоей школе.       — Не могу сказать, что пылал к ней любовью, — отозвался Северус. — Но это болезнь. Я сейчас не об этом, а о том, как из здорового, психически вменяемого человека, не предрасположенного к жестокости, вылепить насильника и убийцу, убедив его в нормальности, адекватности и оправданности его действий. Даже спокойную и миролюбивую собаку правильной дрессировкой можно превратить в чудовище. Обычные люди без врождённой склонности к садизму с семьями и детьми возглавляли концлагеря и пытали своих заключённых. Им дали абсолютную власть. От жертвы ничего не ждут — она, как ты выразился, мясо, а вот чтобы воспитать палача, необходима методичная работа — ежедневное влияние и обыденность насилия, да так, чтобы человек уверился, что находится среди социальной элиты, а потом принял свои привилегии как данность. Ощущение вседозволенности взращивается, а фоном этому служат те, кто якобы недостоин и жалок, — только ничтожные люди не желают власти, живут мирно и честно, только рабы, масса, планктон, серая толпа работает на фабриках. Это и есть психология современного фашизма — его пропагандирует не арийская раса чистокровных, а непоколебимая и незыблемая кастовая система финансово-экономических групп. Этой психологии недоступна мысль, что существуют люди, которым сознательно не нужна власть и достаточно небольшого дохода, потому что у них иные ценности. Но даже по твоей пирамидальной теории унижение других тебя не возвысит. Ведь ты не считал преступлением вовлечение в сексуальную связь угрозами и шантажом. — Гарри побледнел. — Но тогда изнасилование ничем бы не отличалось от других физических травм. Унижение, превращение человека в вещь, обесценивание личности — вот главное преступление. Самый изощрённый и отвратительный способ насилия — ломать сознание. На войне используют психологические пытки даже чаще, чем физические, причём такой силы, что жертвы сходят с ума. Легко это сотворить с тем, кто наивнее и слабее. Не нужно особенных навыков, чтобы утверждать свою власть над младшим по возрасту, внушаемым и зависимым, а проще всего лепить из разбитого сердца. Ты не понимаешь одного: ребёнок может иметь внешне благополучную семью с высоким достатком, где нет рукоприкладства или сексуального принуждения, и при этом быть жертвой насилия. Избиение — это самый примитивный метод. Можно рассказать ребёнку, что всё делается для его блага, и отправить жить в невыносимые условия, которые следует принять как милость. Можно играть на его чувствах, убеждая в том, что он нужен, а потом, оттолкнув, требовать сексуальных услуг или иных вещей, утверждая, что это доказательство его любви. А можно не тронуть и пальцем, но при всяком удобном случае угрожать избиением, запугивать, пренебрегать, унижать, высмеивать, уничтожать вещи, убить домашнее животное, утверждая, что это закаляет характер. — Гарри побледнел ещё сильнее. — Психологическое насилие — это не разовый случай. Это климат, создаваемый годами.       Гарри молчал, уткнувшись Северусу в плечо.       — Я хорошо жил, — сказал он тихо. — В хороших условиях. В смысле не в подвале, там, или в кладовке. И никто не требовал от меня секса.       — Да уж. Какое счастье, что твой дядя — всего лишь садист, а не садист-педофил.       — Он не садист! — Гарри приподнялся, вспыхнув от злости. — Ну вломил мне пару раз, так это всегда за дело было! Ему не нужен был сын неженка и зубрила! А то, что он учил меня, как жизнь устроена, в бизнес меня взял, так я ему спасибо сказать должен! Он мне объяснил, что важно, а что нет, что если ты силён и богат, тебе никто не указ: ни полиция, ни общество, ни бог, ни чёрт, и можно забыть про дурацкие десять заповедей! У других, думаешь, не так? Кто-то должен прийти, дать в морду и объяснить, что волшебства не бывает, а жизнь не фея для Золушки! Да Золушке без платья, кареты и прочего хламья ничего бы не обломилось! Очень бы принц её искал, если бы она на балу в лохмотьях разгуливала и потеряла не хрустальную туфельку, а драный башмак! Разве девчонки бы бегали за мной, если бы я на какой-нибудь фабрике за зарплату горбатился? Я их мог кнутом драть, и они только стонали от счастья, — типа, это требует освобождения моя нежная и ранимая душа. На самом деле срали бы они на мою душу, если бы я в школе рисование преподавал и в отстойных штанах ходил. Я им здоровенные веники дарил, на крутой тачке ездил, и полгорода готовы были у меня отсосать по щелчку, ведь от меня их бизнес зависел. Никто не просит поцелуи на праздники, — они денег не стоят, — просят всякую рухлядь, которую в руки взять можно и ярлычок от неё на лоб прилепить «я избранный и вот она, моя каста»: ботинки, часы и штаны, которые я ношу, машина, на которой езжу, телефон, по которому говорю. Что, лучше, как твой Драко, сопли жевать? Мой дядя не позволял мне быть размазнёй! Я знал: если я ошибусь, я всерьёз огребу. Подумаешь, обзывался иногда или в наказание барахло расхерачил — чем это так ужасно, если потом он мне новое купил? Ему это раз плюнуть было. Он мне доступно демонстрировал, что тот прав, кто сильнее. Хочешь защитить своего щенка — сам не будь щенком, хочешь отвоевать свои манатки и шмотки — сам стань сильнее, хитрее, умнее! А кто бы меня научил? Ему не всё равно было! Это, знаешь ли, одолжение, потому что другим вообще плевать — они и такого не делают, только используют.       — Одолжение — кого-то раздавить, объясняя это тем, что жизнь и так жестока, поэтому лучше раздавить раньше да лучше?       — Да. Это закаляет характер.       Гарри, снова побледнев, отвернулся. Северус передвинулся, давая ему возможность устроиться удобнее, и обнял его за плечи. Он ничего не ответил. Гарри тоже долго молчал, а потом проговорил запнувшись:       — А твой отец — он…       — Да.       Северус продолжил спокойно:       — У меня было примитивно. Он много пил и поэтому часто был агрессивен. В районе, где я вырос, десятки детей регулярно страдали от побоев родителей. Никому из нас не казалось это чем-то неправильным или несправедливым. Нормальный образ жизни. Потом я попал к Стэнфорду и понял, что бывает иначе.       — И как ты стал таким…       — Каким?       — Не знаю. Ты совсем не злишься.       — Я злился. Потом много думал. Потом понял, что раз уж мне это причинило столько зла, сам я должен выпасть из этого круга и не перенимать взгляды и методы своего отца.       — Ты поэтому пошёл преподавать и занялся фондом Стэнфорда?       — В том числе. Видишь ли, выросшие в благополучных семьях полагают, что в нашем просвещённом веке семейное насилие из области сказок, но, конечно, это далеко не так. Приюты и сегодня переполнены, а социальные службы не успевают разбираться с делами. А твоя история, пусть и отдаёт некоторой таинственной романтикой, приправленной итальянской мафией и уникальными скрипками, на самом деле заурядно повседневна. От ребёнка ждут, что он пойдёт по стопам родителей, — речь даже не о профессии, об образе мыслей. Когда внезапно оказывается, что хочет он совсем другого, начинается коллапс.       — Я теперь думаю, что тогда сам не знал, чего хотел.       — Это другая, не менее серьёзная проблема. Не все определяются легко — такого человека ещё проще сбить с толку.       — Ну да, вот ты меня сбил. С толку и с ног, — пробормотал Гарри куда-то ему в шею. — Это я так сказал, что не позволю тебе меня забыть… Вроде как хорохорюсь. На самом деле ты можешь… Ты всё можешь. Можешь забыть меня, прогнать, обмануть. Это так страшно — не принадлежать самому себе.       Он схватил руку Северуса и погладил ему пальцы.       — У тебя сильная рука, — сказал он шёпотом. — Она принадлежит тебе. Ты владеешь ею. Ты владеешь собой. Владеешь мной. Как тебе это удаётся? Когда я вижу, как ты работаешь, я восхищаюсь тобой ещё сильнее. Как думаешь, мог бы я… Я хотел бы тоже так владеть собой и своими руками. Уметь что-то делать. Такое… материальное, — Гарри приподнялся на локте и поднял руку Северуса своей. — Смотри. У меня тоже есть руки, и я чувствую в них силу, как будто я древний раб, закованный в цепи. Мне кажется, однажды я встану и разорву их. Я это ощутил на твоём последнем концерте. Оказывается, я и сам ещё не знаю, на что способен.       Гарри поцеловал ему пальцы и добавил едва слышно:       — Я хочу разобраться в этом как можно скорее, чтобы ты знал, с кем дело имеешь. Я теперь… ей-богу, не понимаю, что ты во мне нашёл. Вуд — тот хоть в Оксфорде учится… Столько знает.       — «Гугл» всё равно знает больше.       Гарри рассмеялся, но как-то грустно.       — Я только хочу, чтобы ты считал меня равным. Хочу быть достойным тебя. А как это произойдёт, если всё, что я умею, — это стрелять, материться и бить морды?       — Ты сам не понимаешь, что говоришь.       Северус, помолчав, добавил:       — Гарри, ты всерьёз думаешь, что я определяю тебя по твоим навыкам выживания в этой... школе мафии или уровню твоего образования? Я определённо считаю тебя умнее большинства твоих сверстников, и меня совершенно не заботит, можешь ли ты различить «всех троих Штраусов». Меня беспокоит другое. Ты не задумываешься о том, что теперь будет?       — Я тебя люблю.       Произнести это, как всякую правду, оказалось легко. Гарри внимательно разглядывал пальцы Северуса в свете знакомого торшера.       — Помнишь, — вдруг проговорил Гарри задумчиво, — я говорил тебе, что не верю. Ну, что любовь существует. Я о ней думал, что она глупая и унылая и сбивает с ног только девочек или тупых подростков. А взрослые люди не должны умирать от любви. Они должны строить семьи и карьеры, рожать детей и кормить этих детей. Должны быть рассудительными, — проговорил Гарри по слогам. — Всё слишком сложно, слишком много серьёзных дел и забот, и любви вроде как не место в такой жизни. Нет, место есть, но любви какой-то такой… удобной или, не знаю, нормальной. Чтобы она не слишком выпирала среди остального, и её можно было повесить в свой шкаф где-то между зарплатой и навороченным телефоном. Чтобы можно было сказать тем, кто тебя знает: смотрите, у меня тоже есть любовь. Ну, как должность начальника отдела или супермодные джинсы. Никто в здравом уме ведь не станет умирать из-за джинсов, верно? Вот с этой любовью тоже так. Вроде и умирать не из-за чего.       Гарри надолго замолчал, слушая тишину. Сказать то, что он хотел, было очень трудно, но он знал, что Северус не станет перебивать его.       — Знаешь, я, наверное, умер, — продолжил он, наконец пересилив себя. — Кажется, что мне просто повезло и кто-то… Вроде бы кто-то, кто мог управлять мной, оставил меня в живых, потому что захотел этого. Но на самом деле я должен был умереть, и всё, что сегодня произошло между нами, — только галлюцинация, которая обычно бывает перед смертью. Очень приятная и такая же нереальная, потому что ты… — Гарри снова спрятал лицо, накрыв свою голову рукой Северуса, — потому что ты ни за что не сказал бы мне «да». Потому что я всё разрушил, потому что мы слишком разные, потому что я сам неправильный и живу не по правилам, потому что я любил тебя, а ты меня — нет, и никакой силой нельзя было этого изменить. Мимо любви нельзя пройти просто так — она или осияет тебя, или сожрёт, и мне казалось, я упал в чёрную дыру и меня не стало. — Он перевёл дыхание. — Я не знаю, любовь ли — главное, что есть у человека. Есть ещё важные вещи… Наверное, ты понимаешь, о чём я… Красота. Но она тоже сделана из любви. Я тут говорил с твоим Волдемортом… — Гарри замолчал в раздумьях. — А потом ходил в «Тейт модерн». Мне там аудиогид наговорил столько слов… Оказывается, люди пытались найти и назвать эту красоту — даже науку целую придумали. Но знаешь, я понял кое-что, и для этого мне не нужна теория эстетики: без любви где-то внутри ни один из этих художников не сделал бы то, что сделал, и Мендельсон бы не написал своего концерта. Они искали этой любви, что должна осиять или сожрать, и пытались рассказать о том, что при этом чувствовали. Это не любовь к еде, к природе, к человеку или к творчеству, или, может, к богу, — это любовь в принципе, её можно направить на что угодно, на пиццу, на картину, на человека или мечту, — она живёт именно в твоём сердце, неважно к чему. Явление любви. Может, именно это я назвал тогда поэзией? Я видел картины Сальвадора Дали, — продолжил он невпопад, — и меня испугала мысль, что нам очень редко открывается любовь, потому что любовь — сюрреализм. Она выворачивает и превращает одно в другое, и тогда можно увидеть, как тигры прыгают с неба, а двое слипаются в одно, как два разноцветных куска пластилина. Но мы живём в реальной жизни и вместо любви занимаемся реализмом, любовью называем приятные ощущения, но на самом деле ничего не знаем о любви, потому что к ней нельзя прикоснуться и жить дальше, оставаясь прежним. Любить вредно для здоровья — нельзя спокойно пойти по улицам, на работу, готовить ужин и лечить зубы, не думая о ней каждую минуту, потому что ты болен теперь и навсегда неизлечимым вирусом любви. Так странно умирать от любви, невыносимо страдать и быть счастливым оттого, что у тебя есть это мучение, ведь благодаря ему даже в уродстве открылась ослепительная красота. И чем сильнее я ощущаю её, чем больше люблю, тем больнее, как будто красота — это союз печали и счастья. Я не знаю, почему к безграничному счастью ведёт бесконечное страдание. Может быть, я неправильно понимаю жизнь, но я не могу теперь убедить себя, что есть вещи более ценные, чем то, что я почувствовал и осознал, — вот это превращение. — Он приподнялся и взглянул на Северуса серьёзными, ласковыми глазами. — Мне кажется, я взлетел к самому солнцу, и оно открыло мне великое наслаждение, великое делание — философский камень. И я держал его в этой вот руке, — Гарри сжал кулак, — а потом я разбился, но, чёрт возьми, я не жалел об этом ни секунды.       — Я был подонком и скотиной, — добавил он безжалостно, — и говорить тебе это не хотел, ну, потому что могло бы выглядеть, что я требую снисхождения или рисуюсь, пытаюсь выпросить понимание или прощение. Но я знаю, что ты умный и потому не обвинишь меня во всём этом. Я только недавно понял, что ты никогда не думал обо мне по-настоящему плохо, потому что сам ты удивительно добрый и честный. Я сперва думал, что ты глупый. Не понимаешь ничего, как жизнь устроена. Потом ты показался мне далёким, фантастическим, книжным героем, каких не бывает в жизни. Я не знал, что ты не выдумка. Я не знал другой жизни. Я не ищу себе оправданий, ты веришь мне? Веришь? — Гарри стиснул руку Северуса. — Но я не знал другой жизни! Все вокруг хотели жрать, учили жрать. И я жрал! Я и сейчас… Я только могу надеяться, — поправился он, — что сейчас чуть меньше мерзавец, чем был пару месяцев тому назад. Но я больше не боюсь думать об этом, потому что я… знаешь, я видел собственное дно и дерьмом, большим, чем я уже был, я быть не могу. Оказывается, это очень полезно и снимает всю эту шелуху из карьер и понтов — добраться до самого своего низа, когда презираешь и ненавидишь себя настолько, что дальше остаётся только умереть или подняться. Я об этом, — он взял руку Северуса и положил её себе на сердце. — Здесь есть путь, — проговорил он, не открывая глаз. — Я узнал, китайцы называют его Дао. Если и есть в нашем существовании смысл, то он один: мы приходим научиться любить. Это трудная дорога, потому что, я уже сказал, мы принимаем за любовь всякое разное. Постепенно начинает казаться, что любить — это не главное, что есть более важные и значимые вещи, и тщеславие становится приятнее любви. Заменяем любовь высоким постом или банковским счётом и тем заставляем окружающих демонстрировать нам нечто, похожее на любовь. А потом презираем тех, кто говорит о любви, верит в неё, даёт её. Считаем их жалкими. Идиотами, — Гарри чему-то улыбнулся. — Обвиняем в оторванности от реальной жизни, ведь она жестокая и грубая, и надо грызть, рвать зубами. А любви и для своих-то не хватает, не то что для чужих. Всё потому, что мы очень рано становимся обижены нелюбовью, ведь мы не ищем любовь в себе, а ищем у других, кто тоже её пока не нашёл. Разве не хочется рядом собственного идиота, который спасёт от нелюбви? Мы отчаянно хотим, чтобы нас любили, но сами-то не много думаем, как научиться любить самим и спасать самим, и в конце концов попадаем в тот же замкнутый круг: принимаем веру в отсутствие любви, убеждая себя и других, что бога нет, любви нет, искусства нет, смысла нет, а есть только мазня и дешёвка, случайность и ненависть, только одна пустая и страшная дорога. Я так и вижу, как люди идут по ней, идут, как каторжники в цепях, повесив головы и едва переставляя ноги. Идут все вместе, но совершенно одинокие. Они знают только, что обречены и впереди не ждёт ничего, кроме бессмысленной боли. Я хотел бы убедить их, что это не так, что любовь существует и существует смысл, что есть нечто, настолько прекрасное, отчего хочется плакать, одновременно дышать и не дышать, и ради этого стоило жить и умереть. Я видел это! Я видел! Я знаю, что оно есть, и чтобы увидеть его, даже не нужны глаза, но я не умею убеждать. Слова… Слова! Слова глупые и слабые! Твоей музыке удаётся это гораздо легче. Теперь я знаю, что слышал у Мендельсона и у всех тех композиторов. Я видел их глазами тоже. Просто теперь я могу рассказать об этом словами. Они созрели во мне, выпарились из того проклятого киселя в голове. Но я видел не только это, самое прекрасное, я видел и то, самое ужасное, когда нет ничего, совершенно ничего и остаётся только злоба, смерть и пустота. Ты был прав. Мы все вместе и каждый в отдельности проходим один и тот же путь, выбираем между любовью и ненавистью, между смыслом и бессмыслицей, между старыми словами «бог» и «дьявол». Кто-то долго, кто-то быстро, кому-то приходится застревать в самом начале. Но теперь я знаю, что этот путь нельзя пройти силой, плывя против течения, — можно только покориться ему, приняв в себя окружающий хаос. — Гарри на мгновение замолчал. — Ты научил меня этому. Ты привёл меня туда, где я должен был выбирать. Я увидел тебя и выбрал тебя. Я хотел тебя как часть моего пути и хотел быть частью твоего. Не потому, что ты говорил мне слова или был убедительнее других, а потому, что у тебя сердце огромное, как солнце. Ты выслушал меня и не отнёсся к моим словам равнодушно. Ты… простил меня. Если потребуется, у меня достанет сил наизнанку вывернуть землю и пройти свой путь, не сожалея о прошлом, но я не знаю, как позвать тебя идти со мной. Я хочу что-то дать тебе, но боюсь, что нечего. Я боюсь, что моё сердце слишком мелкое, оно никогда не дорастёт до твоего, и ему не хватит сил поколебать твоё. Я не настолько образованный, не такой честный и добрый, я не знаю, чем сравниться с тобой, но могу попытаться. Я только учусь, но теперь я знаю мой великий алгоритм, а самое удивительное, что он, оказывается, существует. Жаль, нет таких университетов, где обучают человеческое сердце.       Он сжал руку Северуса чуть сильнее. Лицо Гарри исказилось, он хмурился и показался сейчас суровым мужчиной. Мгновение спустя он улыбнулся, и мальчишеское озорство снова вернулось в его живые глаза, легко стерев предыдущее впечатление.       — Что с тобой было эти три месяца?       Гарри молчал. Он снова лёг и закрыл глаза.       — Я тебя люблю, — повторил он.