мусор

Именно за это Юнги не любил Тэхёна. /Вы так похожи, вы так похожи, вы так похожи/ Юнги швырял газеты и письма у порогов, а потом мотался по лесу, подскакивая на корнях и кочках. Так он и разбил голову. Ерунда, пустяк, ели мощные и высокие, вокруг — ни души, голова то ли болит, то ли кружится, то ли и то, и другое. Небо белое. Юнги толком-то и не помнит, когда оно было иного цвета. — Нужно, чтоб за Вами кто-нибудь присмотрел, — эта медсестра знает его замечательно, но всё равно выкает, вежливо сидит напротив, вежливо давит из себя приветливость, хотя Юнги слышит каждый вечер, как её бьёт муж. Возможно, именно за это она ему и мстит так — за то, что он знает. — Некому. — Нужно. — Но некому. — Сотрясение — это серьёзно. Тем более, что я наложила несколько швов. Придётся найти кого-то, кто может присмотреть. За Вами. Юнги трёт лицо тыльной стороной ладони, мнёт губы, щеки. — Ну звони уже, — она смотрит. Юнги медлит. — Чонгуку. Чон Чонгуку и девятнадцати ещё нет, Юнги по детству поправлял ему воротник всегда и сопли вытирал. Чон Чонгук был надоедливой козявкой, что вечно таскалась следом, в школе, дома, если выходил один гулять. А теперь Чон Чонгук — этакий взрослеющий и мужающий, а он, Юнги, застрял там, в старшей школе, только вот Чонгук всё такой же надоедливый, и потому Юнги как-то успокаивается — застрял, кажется, не он один. У них разницы — семь лет и несколько месяцев, но Чонгук выглядит (подумать только) старше, и ещё он — сын шефа полиции, так что запросто забирает Юнги, едва кивнув главврачу. На улице всё ещё хмуро и пасмурно. Юнги порывается сесть на велосипед и просто свалить, свалить от Чонгука подальше, но тот говорит: — Э, нет, хён, я же должен о тебе заботиться теперь. Юнги смотрит на него вроде «я тебя умоляю, отвали», но Чонгуку все эти взгляды что горохом о стенку, и он вроде просто предлагает: — Хочешь, ко мне пойдём. — Я не был у тебя знаешь, сколько? — Ну вот, навёрстывать будем. — Ага, надо очень. — Ну пожалуйста. Юнги делать нечего. Он работает семь дней в неделю, но работы как таковой на семь дней не набирается, и он свободен, вон, на все четыре стороны, и усталости нет, только тупая боль в затылке, поэтому: — Ладно, пошли. У Чонгука дома никого, отец работает, мать работает, телевизор работает. Его Чонгук выключает. Дом его едва ли хуже, чем у Чимина, и Юнги чувствует себя неуютно, непривычно, натягивает рукава полосатого свитера до самых кончиков пальцев и оглядывается по сторонам, словно дикарь с претензией к парниковым условиям. — В мою комнату? — Куда скажешь. Юнги привык к постоянно холодному полу и мрачности, закрытому на замок чердаку, идеально заправленной кровати в спальне, узкому диванчику и пластинкам, а у Чонгука лестница наверх с резными перилами и в комнате светло, прямо как там, и Юнги даже страшно немного. — Я здесь сплю. Юнги игнорирует. Сердце ухает. Словно пробрался в чужую личную жизнь. Отвратительно. Стыдно. — Кофе? Чай? — Чонгук, помолчав, нерешительно добавляет. — Соджу? — Я не пью. Ответ резкий, и Юнги не вписывается. Кремовые обои, ворсистый ковёр, широкая кровать, книжные полки, заставленные, кажется, Хемингуэем и Мураками, сборники Моэма, По, Моруа, Гюго, Сартр, открытая «Тошнота» на столе. Занавески на окнах шифоновые, мягко развиваются на ветру, Юнги невольно оглядывается, когда те мажут по голым щиколоткам. — У тебя там что? Чонгук улыбается, и Юнги отводит взгляд. Чонгук вылезает в окно первым, протягивает Юнги руку, но Юнги от неё отмахивается, как от мухи. — А это что? — А, так. Мусор. Юнги смотрит на виднеющийся кусок улицы, на задний двор. Яркие листья во влажной траве словно брызги. У Чонгука на крыше полопавшийся местами кожаный диван и ведро с пеплом. — У тебя есть друзья? — У меня есть ты. Юнги искоса на него смотрит. Чонгук усаживается на диван. Вздыхает, словно устал. Может, устал и правда. — Я пробуду здесь до четырёх. А потом мне нужно к Тэхёну. — Идёшь в библиотеку? — Я пойду с тобой. — Не пойдёшь. — Почему? — Мне нужно побыть одному. — Хён, ты один слишком долго. — Пойду внутрь. Холодно. Чонгук остаётся сидеть. Юнги смотрел на тарелку с печеньем. Тэхён пожимал плечами. Печенье свежее, ещё тёплое. Тэхён пролистывал Манна, выуживая отдельные «Это было желанье странствовать» да «Он жаждал видеть». — Когда-нибудь ему надоест. А пока что давай, ешь. Печенье у Чонгука выходит замечательное. — Ты с Чимином всё ещё не общаешься? Тэхён поправлял очки, морщил нос, доставал платок и громко высмаркивался, выказывая, видимо, своё мнение по этому поводу. По поводу Чимина тоже. — Не нашёл её? — вторая попытка завязать разговор. Юнги не знал, зачем ему это, но продолжал пробовать. Пытался. — Нет. Я не знаю, можно ли найти подходящие слова. Это ведь будет там, ну, всегда. Нужно что-то особенное. Юнги приходилось забирать печенье с собой. Юнги оставлял его на столе, забираясь с ногами в кресло, кутался в плед и включал пластинку, пока глаза застилала мутная пелена. Ким Тэхёну двадцать пять, и он всё ещё какой-то уродец, не совсем внешне, не совсем внутренне, где-то между. Мин Юнги тоже. Именно за это Юнги не любил Тэхёна. /Вы так похожи, вы так похожи, вы так похожи/