мусор

Юнги седлает велосипед, машинально начинает крутить педали, спицы негромко скрипят, и в лицо бьёт ветер. Ему снимают швы, и он даже не морщится. — А он что здесь делает? Юнги оборачивается к медсестре, когда видит приближающегося Чонгука. Та снова своими «нужно присматривать», и Юнги едва хмурится, ему не хочется, Чонгук не нужен ему. Ему нужен не Чонгук. — Только мне тебя доверяют, хён, — Чонгук улыбается. — Хочешь в кафе? — Хочешь мороженого? — Хочешь в книжный? — Хочешь ко мне? — Хочешь к морю? Юнги останавливается. Оборачивается. Мимо пробегает врач, пациент выходит из палаты, женщина ведёт ревущую дочь с явным переломом куда-то мимо них. Чонгук затаился, словно Юнги — его добыча, дикий зверь, которого так хочется посадить в клетку. Юнги на самом-то деле не знает, чего там Чонгуку хочется. — Я не могу идти к морю. — Из-за него? — Да. Чонгук вроде поникший, и Юнги даже немного его жаль. — Мы можем пойти к тебе. — Серьёзно? — В смысле? — Нет, ничего. Пойдём. У Чонгука светло, тепло, аккуратно, только что цветов нет, или почти нет, Юнги вообще не смотрит по сторонам, разве что себе под ноги. Синие носки внезапно кажутся интересными, Юнги делает вид, что считает петельки. — Тебе нравится моя комната? — Обычная. — Я не был у тебя так давно. — И хорошо. Чонгук обходит по кругу, пока Юнги стоит на месте, смотрит в пол, цепенеет. — Чем бы ты хотел заняться? — Ничем. — Ничем? Ну, я согласен и на ничем, если ты хочешь. Юнги смотрит на него, тяжело вздыхает, медленно садится на пол. Чонгуку нет девятнадцати, он ребёнок, в глазах Юнги уж точно, и не важно, что весь из себя такой широкоплечий и покровительственный. Юнги ему раньше сопли подтирал да воротник поправлял, и, в принципе, Чонгук, кажется, до сих пор не умеет обращаться с рубашками. — Подойди к зеркалу и посмотри на себя. — Зачем? — Ты неряха. Чонгук улыбается, тянется к воротнику, поправляет его, рубашка под пуловером серая, Чонгук выглядит примерным воспитанным парнем, и Юнги бы не хотел знать. — Знаешь, ты бы перестал. — Что перестал? — Не улыбайся мне так. — Почему? Я ведь рад, что ты здесь. — Я чувствую себя плохо, когда ты так делаешь. — Хочешь, почитаем вслух? Юнги роняет голову на пол. Потолок идеальный. Здесь, в этом доме, идеально всё. Идеальные родители и их идеальные дети, старшие из которых уже уехали учиться, и Чонгук, на которого останется участок после отставки отца. /думаешь он не тренируется думаешь не тренируется/ Юнги поворачивал голову в сторону, и под кроватью у Чонгука — коробка с, возможно, мусором, Юнги говорил: — Чонгук, сделай кофе. Чонгук всё улыбался (улыбалсяулыбалсяулыбался), кивал: — Хорошо, хён, как скажешь. Юнги перекатывался и тянул цепкие ручонки. Нельзя? Естественно. Под крышкой пепел, и Юнги удручённо хмыкал, пряча её назад. Поднимался, потягивался. Вылезал в окно и спускался по сливу. Тоннель тёмный, хотя вдалеке и виден свет. Юнги всё думал о том, когда же он обвалится, не выдерживая тяжести горной породы, но тот стоял даже дольше, чем Юнги жил на свете. Чонгук: почему ты ушёл, хён? Чонгук: ты даже не попрощался. Чонгук: в следующий раз хоть записку оставь. Чонгук: если нет стоящей причины — придумай. Я буду знать, что ты врёшь, но мне будет приятно. Чонгук: договорились? Лимит исчерпан. Юнги выключал телефон, прятал во внутреннем кармане куртки, дышал на промёрзшие до костей пальцы. У дома его ждала машина и — ах, ну да. Пятница.