мусор

Юнги: прекрати меня жалеть. Чонгук: о чём ты, хён? Юнги: печенье твоё. не таскай его больше. его всё равно ест Тэхён. Чонгук: тебе не нравится? Чонгук: есть много других рецептов. скажи, что ты любишь, и я сделаю. Юнги: господи, Чонгук. Юнги: просто не нужно печенья больше, договорились? Чонгук: а можно мне к тебе в гости? Юнги выключал телефон и отбрасывал его в сторону. Зло тарабанил пальцами по столу и слушал, как свистит чайник. В гостиной играла пластинка. Чонгук стоял в дверях, Юнги смотрел на него нахмурившись, устало, раздосадовано. Впускал. — Прости, хён, но ты не ответил, и я принял это за приглашение. — Что ты хочешь здесь найти? — О чём ты? Чонгук удивлённо на него смотрел, и, если он врал (врал врал врал), то актёр из него великолепный. Юнги не мог уловить фальши в голосе. — Чимин рассказывал мне. — Чимин, он, — Чонгук запускал пальцы в волосы. — Знаешь, он же тоже хён, я не могу про него говорить плохо. Или могу? — При мне можешь. Я не скажу ему. Юнги невольно усмехался, потому что, да, Чонгук — ребёнок, Чонгуку девятнадцать или около, Чонгук видит в нём старшего брата и хочет быть рядом, таскаться следом, помогать. Что с ним делать-то? — Он не внушает мне доверия, хён. Вы общаетесь? — Общаемся. — Даже после всего того, что было? — Естественно. У меня, знаешь ли, друзей осталось с тех времён мало. — Но, хён, — Чонгук говорил так, словно искренне верил, что прав, — зачем тебе ещё кто-то? Я могу быть твоим другом. — Начинается. — Почему ты не хочешь? Я могу — Не можешь, не начинай, Чонгук, если хочешь чаю — давай, шагом марш на кухню, если хочешь трепаться о ерунде — дверь прямо позади тебя. — Так ты впустил меня, чтобы отогреть? На улице громыхало, и Юнги просто пошёл на кухню, включая там плиту. Сиротливая чашка с остывшим чаем на столе. Юнги выливал его, поджимая замёрзшие пальцы ног. — Это тебе отогреться надо. — Чонгук. — Почему ты без носков? Ты ведь простудишься, хён. — Чонгук, пожалуйста, отстань. — Я просто забочусь о тебе. — И именно этого я прошу тебя не делать, ладно? Чонгук умолкал, и Юнги возился с чашками. Тишину нарушал стук капель по окнам. Она становилась вязкой, липкой, Юнги хотелось передёрнуть плечами. Чонгук смотрел на треснувшее стекло. — В гостиной пластинки. Выбери что-нибудь. Умеешь включать? — Да, естественно, Хосок научил меня, — Чонгук поднимался, улыбался, радовался (радовался радовался радовался), Юнги прикрывал глаза. Юнги говорил, что не нужно, но Хосок улыбался заговорчески и «вам это ещё понадобится», каким «вам» Юнги не знал, но сейчас это всё оказалось кстати. Сипел чайник, Юнги разливал в кружки, дождь звонко тарабанил, всё усиливаясь, и Юнги вдруг подумал, что Чонгук теперь захочет остаться, и, вероятно, останется, и Юнги думал, куда бы его уложить, когда заиграла пластинка. Та самая. У Юнги участилось дыхание. /ведёт пальцами от ключиц до подбородка, плечи голые, покрываются мурашками/ Он оставил чашки, неровным шагом направляясь в гостиную. /заглядывает в глаза, пламя камина отражается в бездонной глубине расширенных зрачков/ Холодный пол колол пальцы, холодный воздух колол горло, Юнги схватился за косяк, глядя на Чонгука, что едва улыбался, рассматривая обложку. /двигается ближе, дыхание учащается/ — Чонгук, мать твою, — Юнги проговорил сквозь зубы напряженным голосом. /осторожно касается губами губ, пальцы скользят глубже, вырывая у Юнги стон/ — Хосок говорил, что она особенная, так что я включил, — Чонгук продолжал разглядывать обложку. — Что в ней такого? /задушенное «Хосок»/ — Выключи. /Я тебя не оставлю, Юнги. Я Люблю тебя./ — Что? Хён, почему ты /взрывы перед глазами, дрожащие бёдра/ — ВЫКЛЮЧИ! Юнги не узнал свой голос, тут же прижимая к губам ладонь. Чонгук не должен был Это — его святыня Это — то, что у него осталось Это Чонгук поднял иглу, мелодия прекратилась. Громыхнуло. Юнги рухнул на пол, продолжая зажимать рот. Закрыл глаза. Чонгук не включал свет. — Прости, — тихо пробормотал он. Юнги поднял свободную руку, призывая его молчать. Он не проронил ни слова, и Юнги казалось, что прошло несколько часов. Дождь яростно ломился в окна, дом ожил, скрипел и стонал, Юнги жмурился, Чонгук стоял на месте. — Выбери что-нибудь другое, — слабо пробормотал Юнги. Руки дрожали — от кончиков пальцев до самых плеч. Воспоминания вспыхнули в голове яркими полосами. Живот скрутило. Чонгук снял пластинку, заменяя её более резвой, не столь блюзовой. Юнги провёл руками по лицу, с силой надавливая на щеки. — Я не хотел, — сказал Чонгук. — Знаешь, в этом-то всё и дело, — Юнги говорил разгневанно, смотрел в пол, может, на ножку кресла. — Ты пытаешься сделать как лучше, но у тебя не выходит, и не выйдет, Чонгук, просто прими это. Поэтому хватит печенья. Хватит сообщений. Хватит жалеть меня, Чонгук. Я не нуждаюсь в тебе. Чонгук молчал. Юнги не хотелось смотреть на него. — Ты — живое напоминание о том, как всё тогда было. Понимаешь? Знаешь, каково это? Смотреть на тебя? Видеть, как ты вырос. Осознавать, что для тебя все те события — прошлое, эфемерный сгусток воспоминаний, ну, да, что-то когда-то случилось, было очень громко, было очень беспокойно, но это — прошлое, тебе не важно, а я живу этим, ясно? Моя жизнь оборвалась в тот момент, когда, — у Юнги закончился воздух в лёгких, горло жгло, глаза жгло, он закрыл лицо руками. Пластинка весело вещала, Юнги слушал стук сердца в собственных ушах, и начиналась у него, кажется, форменная истерика, а потом по нему скользнул плед. — Я, правда, прошу прощения, — Чонгук сидел перед ним на коленях. Глаза были влажными. Юнги сглотнул, опуская голову. — Но, хён, пожалуйста, — Чонгук схватил его за плечи, заставляя поднять на себя взгляд. — Пожалуйста, позволь мне быть рядом с тобой. Я постараюсь. — Что ты делать-то собираешься? — Юнги горько хмыкнул, чуть морща лоб и хлопая его по рукам. — Всё, чтобы ты улыбался. Юнги обессилено фыркнул, роняя голову на колени, и Чонгук, помедлив, опустил руку ему на затылок, осторожно и боязливо его поглаживая — было страшно, что Юнги выгонит, что оттолкнёт снова, за окном небо разрывалось молниями, а у Юнги разрываться было нечему, поэтому Чонгук остался на ночь в комнате для гостей.