мусор

Помимо печенья Чон Чонгук хорошо справлялся с тарталетками и кимчи. Мясо готовил отвратительно. Юнги седлал велосипед и разносил почту, а потом объезжал весь город, не боясь встретить Чонгука. Тот усердно трудился в школе, так что Юнги свободно разъезжал вокруг, то и дело отпуская руль. Тормозил у доски объявлений. Много рекламы, двери, окна, сообщение о пропавшем питомце исчезло. Черно-белое фото парня с широкой улыбкой — нет. Юнги дышал размеренно. Тоннель был пуст, как и прежде — поездов ему практически никогда не встречалось. Какая-то облезлая дворняга рылась в мусоре, надеясь, наверное, найти там что-то съедобное, но железный хлам мог только расцарапать ей морду. — Эй, пёс, — Юнги свистел, протягивал руку, испуганное животное сбегало от него прочь. — Хён, зачем ты так себя выматываешь? — в голосе Чонгука сожаление плещется через край. Он выключает сипящий чайник, и Юнги озлобленно смотрит на него из подо лба. — От этого зависит, как я буду спать, — наконец отвечает он, поднимаясь и усаживаясь на стул. Коленки дрожат. Чонгук ставит на стол тарталетки с креветками, сыром, чем-то ещё там. Чонгук заваривает ему ромашковый чай, набрасывает на плечи плед. Юнги считает, что это всё не стоит, но Чонгук прерывает, крепко держа за плечи. — Лучше расскажи мне что-нибудь. — Мне нечего. — Врёшь ведь, хён. У Чонгука глаза глубокие, ему восемнадцать пока ещё (вроде бы), но он кажется куда разумней, чем есть, или, может, он и правда разумнее своих сверстников. Чон Чонгук выглядит так, словно, прижмись к нему, и от всего мира спрячет в руках своих. Юнги не хочется, но на заметку он это берёт. Чон Чонгуку восемнадцать пока ещё (вроде бы), только вот возраст, кажется, давно не главное. Поэтому: — Ладно, Чонгук. Слушай историю. Юнги засыпает без предупреждения, поэтому никаких «а что было дальше» и «что потом», потому что Чонгуку предпочтительней взять на руки, пока не брыкается, и отнести на кровать. — Я же тяжёлый, — бормочет Юнги сквозь сон. Плотный ужин и горячий чай его смаривают. — Ничуть, хён, — Чонгук по-детски как-то целует в лоб и ерошит волосы, чтоб накрыть до самого подбородка одеялом и выключить свет, оставив едва различимую щель незакрытой двери. Ким Сокджин приезжий, (приезжий = нежеланный) и особо никому здесь не нужен был ни тогда, ни теперь. Если кто-то его и спрашивал — вероятно, неугомонная бывшая или престарелая мать, оставшаяся на попечительстве сиделок в сотне километров западней. Может, обо всём этом переезде Сокджин и не жалел, вообще не жалел, ни разу, ни капельки, только вот этот местный настрой и истерично бросающий в него почту мальчишка на велике… Город, казалось, потерпел поражение, но Сокджин здесь не так давно — года три, наверное, — потому и не знает толком, в чём дело. Учит дошкольников рисованию, остальную часть дня проводит в библиотеке, где этот слепой чихающий парень вроде как главный. Он, конечно же, не слепой — но что такое минус одиннадцать? Зрение ли это вообще? Может, Сокджину просто так повезло, а, может, наоборот, но друзей у него всё не заводилось, да и желание, если честно, отсутствовало. Он приехал, чтобы оставить всё в прошлом, но, кажется, столкнулся с проблемой серьёзней — здесь, на стыке гор, равнин, моря и длинного искривляющегося шоссе, прошлое не могло найти себе выхода. Это он понял, когда истеричный мальчишка бросил ему в лицо чужое письмо.