Нежность роз

А я тебя удержать не могу, И если ты уйдешь И я за тобой не пойду, как слепой, То это будет ложь. Арсений Тарковский

«Кажется, я люблю тебя». Эти слова, сказанные всего пару дней назад, сейчас были похожи на насмешку, издевательство. Будто бы Моцарт давно догадался о том, что же именно Антонио испытывает к юному маэстро. Любовь, страсть, всепоглощающую ревность ко всему миру, который не понимает и не ощущает той волнующей жизни в музыке Вольфганга. Амадей забрался в саму душу Сальери через свою музыку — прекрасную, хаотичную и в тоже время гармоничную. Никто из безликой толпы придворных дам и господ, разодетых в шелка и атлас, не видел истинной красоты созвучия его нот. Венская знать была похожа на стадо овец, бездумно бредущее за своим пастухом — Иосифом II. Они аплодируют и кричат «браво» только потому, что столь волнующая игра нравится императору, у которого даже слуха нет, что уж говорить про музыкальный вкус! «Кажется, я люблю тебя». О, скольким, скольким людям говорил Вольфганг о любви! Сколько фривольных поцелуев оставил он на припудренных щечках молодых барышень, и ни одной (Сальери пытался убедить в этом себя), ни одной девушке он не подарил столь чувственного поцелуя, как в ту ночь ему — своему сопернику. Столь жаркого и страстного, нежного и в тоже время жадного. Раньше, когда взгляды двух композиторов встречались, в глазах их читался только отчаянный вызов — а ну, кто кого переплюнет? Сейчас же все переменилось. «Кажется, я люблю тебя». — А я тебя, — пробормотал мужчина и тяжело вздохнул. — Что вы сказали, герр Сальери? Антонио резко поднял голову, словно выходя из оцепенения, и с удивлением осмотрелся, будто бы впервые находился в покоях императора. Все вокруг было светлым и радостным, но Антонио в каждой мельчайшей детали интерьера видел неприятный подтекст: небесно-голубой цвет, в который были выкрашены стены большой залы, был слишком холодным, казалось, мужчина чувствовал кожей эту неприятную прохладу; восхитительная лепнина, выполненная лучшими мастерами Вены, вилась у потолка, напоминая музыканту переплетенных между собой змей. Тяжелые гардины на окнах, что выходили в императорский сад, были распахнуты и взгляду Сальери предстали черные стволы деревьев, которые, казалось, увязли в снегу и тянулись своими уродливыми ветвями к небу, будто в безмолвной мольбе. Капельмейстер поджал губы и запоздало поклонился Его Величеству, который возлежал на своей излюбленной софе, просматривая готовую партитуру новой оперы. К Антонио подошел слуга с подносом, на котором стояло несколько высоких бокалов с красным терпким вином — непременное изысканное угощение для близкого круга придворных императора. — Извините, ваше Величество. Мысли вслух, — проговорил Антонио и взял предложенный бокал, сразу же пригубив терпкое вино. Орсини-Розенберг, стоящий рядом с софой Его Величества, постукивал пальцами по набалдашнику своей трости — изменения в поведении и музыке Сальери отчего-то приносили графу беспокойство. Обычно придворный музыкант всегда был собран и внимателен, но в последнее время взгляд его стал отстраненным и печальным, будто бы у него на сердце был тяжкий груз. Вот и сейчас герр Сальери снова задумался о чем-то, отрешенно глядя в свой бокал с красно-бордовым напитком. — Что же, — с этими словами император протянул партитуру Антонио и довольно улыбнулся, — мне нравится ваша работа. Это не совсем походит на ваш обычный стиль, но новый Сальери мне нравится больше предыдущего. В вашей музыке появилось… появилось… Его Величество нахмурился и, приподняв правую руку вверх, стал жестикулировать ею, пытаясь подобрать нужное слово. Тут Розенберг пришел ему на помощь, наклонившись и прошептав: — Больше жизни? — Да, совершенно согласен! Больше жизни, больше эмоций и страстей, — воскликнул Иосиф и рассмеялся. — Немедленно начинайте репетиции. Я уверен, эта опера станет шедевром. На губах Антонио невольно заиграла едкая ухмылка. Это произведение было их с Моцартом творением. Каждую ноту старательно рисовал этот талантливый юноша, его детище, его творение было идеальным. И какой жестокостью было присвоить себе его музыку. Словно отдать любимое чадо совершенно незнакомому человеку. Сальери не сомневался, Амадей ненавидит капельмейстера за это, но выбора у бесконечно одаренного, но и у бесконечно бедного музыканта не было. Никто до сих пор не догадывался о том, что Вольфганг жив и продолжает творить музыку, продолжает выкладывать свои страсти и саму душу на эти линованные нотные листы. Это плата. Плата за бесконечные страдания Сальери, которого сжигала зависть, ненависть и любовь к юному маэстро. Но ведь, как известно, сердце не может вмещать в себе два столь противоречивых чувства — любовь и ненависть, даже если основа у этих чувств всегда была и будет одна - сильная одержимость. Моцарт должен страдать, должен ощутить ту боль, которую почувствовал мужчина после их единственной безумной ночи, когда наутро услышал то, во что до сих пор не хотел и не мог верить. Отказаться от всего, особенно после того, что они пережили вместе… А как же замечательно все начиналось. Сладкая ночь, ненасытные ласки, которые, казалось, юноша будет требовать бесконечно, и которые дарил ему Антонио, робкое признание в любви… Музыкант закрыл глаза, в сотый раз мысленно переносясь в то утро. Утро, когда Амадей проснулся в его постели после того, как ночью отдался ему. Антонио как всегда проснулся рано, медленно открыв глаза и лениво потягиваясь. Он любил просыпаться в этой комнате — она была расположена с восточной стороны дома и утром лучи восходящего солнца окрашивали её стены в яркий золотистый цвет. Как истинный итальянец, Сальери очень любил яркие теплые краски — они всегда напоминали ему о доме — о его солнечной Италии. Помнится, в детстве окна его комнаты также располагались с восточной стороны, и маленький Антонио любил просыпаться поутру и наблюдать за первыми лучами алого зарева, медленно выплывающего из-за горизонта. Хотя поспать музыканту удалось совсем немного, он чувствовал себя как никогда отдохнувшим и полным жизненных сил. Амадей все еще спал, крепко обнимая мужчину и устроив голову на его груди. Он легко улыбался во сне, несомненно, видя восхитительные красочные сны. Солнечный лучик, что проник в комнату через маленькую щелочку между штор, медленно перемещался с его плеча на хрупкую шею, а после — на висок, оттуда уже коварно подсвечивая в глаза. Вольфганг недовольно зажмурился и повернул голову в другую сторону, прижимаясь левой щекой к груди мужчины. Лучику не осталось ничего другого, как раскрашивать своим ярким светом шевелюру Амадея в золотистую копну, заскользив и по длинноватой пряди волос на виске юноши, что выбивалась из общей прически. Сальери с нежной улыбкой посмотрел на него и откинул голову назад на подушки. Это было самое восхитительное утро во всей его треклятой жизни. Так уж получилось, что в его судьбе до недавнего времени не было места ничему и никому, кроме музыки — слишком труден был его путь к вершине славы. Мужчина мог изредка позволять себе лишь несколько часов утехи с прекрасными куртизанками из публичного дома. И он никогда в своей жизни не просыпался рядом с кем-то, кому он действительно был дорог. Сальери стал осторожно поглаживать Моцарта по спине и талии под одеялом, чтобы не разбудить. Каким же он был теплым и родным. Его размеренное тихое дыхание убаюкивало, но Антонио все равно не мог уснуть, даже если бы и захотел. Боясь, что он просто умрет от переполняющего его счастья, мужчина осторожно высвободился из объятий маэстро и, с улыбкой отметив, что Амадей теперь обвил руками одну из больших подушек, тихо поднялся с кровати. Затем музыкант быстро оделся и спустился вниз, чтобы собрать одежду Вольфганга, которую они в порыве страсти раскидали по гостиной около клавесина. На это занятие ушло несколько минут, еще четверть часа на то, чтобы распорядиться о завтраке. Наконец, Антонио с подносом в руках, на котором были кофе и сладости, поднялся в свою спальню. Поставив поднос на тумбочку у кровати, где некогда стояли лекарства для Вольфганга и, повесив одежду молодого маэстро на стул, Сальери распахнул шторы, впуская в комнату яркий утренний свет и опустился на кровать рядом со спящим. Мужчина протянул руку и медленно погладил Моцарта по щеке тыльной стороной ладони. Счастье и любовь переполняла Антонио, и он не мог сдержать широкой улыбки, глядя на австрийца в своей постели. От осторожного прикосновения Вольфганг медленно открыл глаза, все еще улыбаясь и, сонно моргая, перевел взгляд на сидящего рядом мужчину. Вмиг нежная улыбка на лице юноши сменилась непониманием. — Доброе утро, Вольфи, — негромко произнес Антонио, наклоняясь к желанным губам за поцелуем. Но в следующую секунду Моцарт с силой оттолкнул его от себя, резко поднимаясь на кровати. Сальери отшатнулся назад, задев рукой поднос с завтраком, и через мгновение послышался звон разбитой посуды, которая упала на пол. Амадей тем временем попытался пригладить растрепанные волосы и стал озираться по сторонам, словно не понимал, где находится. — Что происходит? — возмущенно спросил он и растерянно посмотрел на капельмейстера, заметавшись по кровати. — Что я здесь делаю, герр? Антонио замер, изумленно глядя на Вольфганга, и машинально протянул к нему ладонь, чтобы погладить его по щеке и успокоить. Но в тот же миг Моцарт ударил его по руке, отодвигаясь по кровати дальше. Юноша поспешно стиснул пальцами тонкую простынь, под которой был совершенно обнажен, и укутался в неё сильнее. — Вы ничего не помните? — догадался мужчина и почувствовал, как его сердце разбилось на миллион осколков, как те чашки, что он уронил несколькими секундами ранее. — Как вы попали сюда и что произошло? Вольфганг опустил голову и, негромко всхлипнув, запустил пальцы в свои волосы. Голова его просто раскалывалась, все тело ломило, будто у него снова стали болеть суставы от ревматизма, совсем как в детстве. Он покачал головой и, зажмурившись, прошептал: — Не помню. — Совсем ничего? — после этих слов Антонио затаил дыхание, неверяще глядя на Моцарта, и закусил свою губу. Неужели такое можно забыть? — Совсем, — юноша слабо улыбнулся и отвел глаза в сторону. — Так что, черт возьми, здесь было? Подумав о том, что Амадею ни в коем случае нельзя рассказывать правду, Сальери отошел к окну, привычно скрестив руки на груди, и посмотрел куда-то вдаль. Он услышал возню за своей спиной и понял, что Моцарт поспешно одевается. — Вы… — Сальери прикрыл глаза, борясь с искушением обернуться и заключить Амадея в крепкие объятия. — Вы пришли ко мне вчера поздней ночью совершенно пьяным. Мне… Вернее, моему слуге пришлось раздеть вас и уложить спать. Когда шорох за спиной мужчины прекратился, капельмейстер повернулся к юному маэстро и покачал головой, все еще не веря в происходящее. Но в подтверждение своих слов он должен был подыграть Амадею. — У вас все хорошо дома, герр Моцарт? Как часто вы так напиваетесь, что ничего не помните? — Этого больше не повторится. Думаю, нам не стоит видеться какое-то время, — коротко бросил ему в ответ Вольфганг и, застегнув последнюю пуговицу на своем камзоле, попросту сбежал из комнаты, на выходе столкнувшись с прислугой, что пришла на звуки от разбившейся посуды. Вспоминать об этом было больно и неприятно, ведь Антонио мог предугадать многие варианты поведения юноши, но только не этот. Значит, та ночь вовсе не была откровением их чувств, а всего лишь злой шуткой судьбы. Но ведь Амадей не был настолько пьян, что мог забыть их ночь, почему же утром он смотрел на Антонио как на своего врага? Почему сбежал, так и не захотев узнать подробности случившегося? После того злополучного утра Моцарт больше не приходил к капельмейстеру, считая свой долг оплаченным, и мужчине не оставалось ничего, кроме как готовиться к самой волнующей за всю его жизнь премьере новой оперы. Их совместное творение поистине должно быть идеальным — музыку написал Вольфганг, который мог создавать такое созвучие нот, что голова шла кругом от переполняющих душу эмоций, а партии для арий написал Сальери — все при дворе знают, что в этом ему нет равных. Даже Вольфгангу это дается с трудом. Каждый из них хорош в чём-то одном, определенном, словно две половинки единого целого. И Антонио рискнул объединить их, надеясь, что звучать они будут в унисон друг другу, как и их души, что тянулись друг к другу уже долгое время… И даже если Вольфганг больше не хочет видеть Сальери, капельмейстеру осталась частичка души юного музыканта, написанная между нот их новой удивительной оперы.