Нежность роз

Не бывает любви несчастной. Может быть она горькой, трудной, Безответной и безрассудной, Может быть смертельно опасной. Но несчастной любовь не бывает, Даже если она убивает. Тот, кто этого не усвоит, Тот счастливой любви не стоит. Борис Заходер

Сегодня в театре было много народа — подготовка к постановке новой оперы молодого, но талантливого композитора Антонио Сальери, шла полным ходом. Пока что репетиции представляли собой лишь разучивание музыкантами новых нот. Но, несмотря на это, в императорском театре работы было предостаточно и для представителей других профессий. Зал театра был огромным — ведь опера «Так поступают все женщины» уже была на слуху у знати, и предполагалось, что зрителей в день премьеры будет много. Такая шумиха, пожалуй, была только перед оперой Вольфганга, что заказал ему император.* Большая хорошо освещенная сцена пока что была пуста. Несколько мастеров, что занимались подготовкой декораций, ходили по ней туда-сюда, что-то записывали и зарисовывали, бормоча себе под нос. Время от времени они собирались вместе и что-то бурно обсуждали, быстро жестикулируя, и споря друг с другом. Но когда они сходились на едином решении, они вновь разбредались по сцене, внимательно рассматривая каждый уголок, и мысленно представляя себе оформление. По всему залу у стен стояли высокие стремянки, и прислуга, забравшаяся на них, старательно счищала застывший воск с серебряных подсвечников и полировала драгоценный металл. Но больше всего возни, пожалуй, было с огромной хрустальной люстрой, которую спустили вниз — она была настолько огромной, что для того, чтобы вымыть и отполировать её как следует, потребовалось дюжина слуг. Вся эта работа сопровождалась жуткой какофонией звуков, издаваемых музыкантами оркестра, которые настраивали свои инструменты. Всюду сновали молодые певички, которые любопытно озирались по сторонам, громко стуча высокими каблуками и шурша юбками своих пышных платьев. В их юных головках мелькала только одна мысль — произвести впечатление на герра Сальери, чтобы он порекомендовал их директору театра на одну из главных ролей в опере, которая обещала быть просто шикарной. Наконец, маэстро вошел в зал, держа партитуру подмышкой, и направился к оркестру, крепко задумавшись о чем-то. Стайка девиц, как по команде кинулась к нему. — Герр Сальери, здравствуйте! — прощебетала одна. — Добрый день, герр! Скажите, а все роли заняты? — любопытно спросила вторая. — Синьоре! — очевидно, третья барышня хотела привлечь внимание итальянца родным для него обращением. — Говорят, что вы лично выбираете певиц на роли Дорабеллы и Фьордилиджи? А я бы подошла? — Не смеши герра Сальери! — сварливо отозвалась четвертая. — Ты и «си» верхней октавы взять не можешь! — А у меня очень широкий голосовой диапазон, герр капельмейстер, — промурлыкала еще одна девица с пышным декольте и игриво стрельнула глазками в сторону композитора. Антонио, не ожидавший такого внимания к своей персоне, поначалу даже растерялся и, обернувшись к девушкам, переводил рассеянный взгляд с одной на другую, а когда понял, что к чему, то прижал партитуру к своей груди, как бесценное сокровище и щит одновременно, стал пятиться назад. На лице его читалось небольшое смущение — все-таки сын торговца еще не привык вертеться в высших кругах общества, и такое внимание юных певиц его удивляло и вызывало некоторое чувство неловкости. — Я всего лишь композитор, юные леди, — пятясь назад, он наткнулся на один из стульев, остановился и стал искать взглядом музыкантов. — Роли назначает директор, поговорите с ним. Он деликатно поклонился девушкам и поспешил к своему оркестру, напустив на себя серьезный и строгий вид. Барышни разочарованно охнули и понуро разбрелись по своим делам, решив, что раз такой молодой и эффектный мужчина не поддался их чарам, то чего же стоит ожидать от директора — пятидесятилетнего старика, которого, к тому же, еще не было в театре. Тем временем Антонио подошел к музыкантам и, пожелав им доброго утра, стал устанавливать партитуру на высокий пюпитр. Вольфганг не поскупился на количество музыкальных инструментов в опере — в его восхитительной музыке присутствовали созвучия таких инструментов, как скрипка и клавесин — их он взял за основу, несколько духовых инструментов — фагот и гобой (Антонио решил добавить также и валторну), а также литавры, с соло которых и начнется опера. Благодаря такому разнообразию музыкальных инструментов потребовалось и большое количество умельцев, что могли на них играть. Оркестр получился приличный — без малого семьдесят человек, и перед Сальери стояла сложная задача — отладить сразу звучание и оркестра, и хора. Когда Антонио закончил с приготовлениями, он вынул свою «счастливую» дирижерскую палочку из внутреннего кармана камзола и довольно громко постучал ею по пюпитру, привлекая внимание музыкантов, которые уже давно были настроены на игру. — Репетируем увертюру, — скомандовал Антонио и приподнял руки вверх. — Начинаем. И… Он взмахнул руками и послышались первые удары литавр — громкие глухие звуки, что должны были привлечь внимание зрителей в начале оперы. Мужчина повернулся к скрипачам, чтобы дать им понять, что пора вступить в мелодию, но в этот момент у него за спиной послышалось чье-то покашливание. Антонио жестом остановил музыкантов и обернулся. — Герр директор? — удивленно произнес он, узнав в подошедшем человеке директора Венского бургтеатра — графа Франца фон Орсини-Розенберга. И хотя граф по положению был несколько выше, а возрастом намного старше, это не давало ему оснований прерывать репетицию на самом начале. Очевидно, мужчина прочитал на лице придворного капельмейстера досаду, поэтому учтиво сделал легкий поклон и быстро произнес: — Извиняюсь, что прервал вас, маэстро, но я хотел поговорить с вами. Это займет совсем немного времени, — Орсини-Розенберг воровато оглянулся, будто кто-то мог их подслушать и снова посмотрел на Сальери. — Отойдем в сторону? Антонио вздохнул, догадываясь, о чем хочет поговорить директор, и отошел с ним от оркестра ближе к выходу. Убедившись, что их никто не подслушивает, граф привычным жестом опустил обе ладони на свою трость с круглым отполированным набалдашником и, прищурившись, стал внимательно смотреть на Сальери, будто надеялся прочитать его мысли. Придворный капельмейстер скрестил руки на груди и нахмурился, отвечая ему холодным и невозмутимым взглядом. — В последнее время ходят слухи… — вкрадчиво проговорил Орсини-Розенберг и сделал маленький шажок ближе к своему собеседнику, — что Моцарт пропал не просто так. И хотя это только слухи, некоторые придворные не могли не заметить перемен в вашем поведении, когда пропал этот смутьян и вольнодумец… — Вы хотите сказать, что я приложил руку к его исчезновению? — Сальери удивленно вскинул брови, а потом сухо рассмеялся и покачал головой. — Герр директор, неужели я похож на злодея? Понятия не имею, где прохлаждается этот небезызвестный австриец. А теперь, если позволите — я продолжу репетицию. До премьеры осталось две недели, а работы, как видите, еще предостаточно. С этими словами маэстро развернулся на каблуках и грузным шагом направился к оркестру, музыканты которого уже откровенно бездельничали — нет бы, самостоятельно разучивать свои партии, так они занялись разговорами. Граф несколько секунд стоял, замерев на месте, но потом засеменил вслед за музыкантом и, нагнав его, продолжил брюзжать над ухом. — Просто я подумал — какая удача для вас и вашей новой оперы. Моцарт пропал, и сцена бургтеатра в ближайшее время будет свободна для ваших выступлений. Мне самому не нравился этот нахал, поверьте мне на слово! Если бы не его пропажа, пришлось бы принимать какие-нибудь меры. А то придумал бы еще что-нибудь вроде «Фигаро», а мне, как директору театра, получать за это шишки от императора и придворной знати. — Насколько мне помнится, — сквозь зубы проговорил капельмейстер, замедлив шаг, когда ощутил, что такие речи в адрес нахального, но такого любимого, юноши, оскорбили и его самого, — «Женитьба Фигаро» была написана по вашей просьбе. Орсини-Розенберг даже замер на месте, но обиженно поджал губы и ответил композитору, растерянно разводя руками: — Так я же просил написать что-нибудь легкое и веселое, в стиле итальянской оперы! Кто знал, что он захочет взять либретто «Фигаро», которое едва не вызвало революцию во Франции. Музыка, несомненно, заслуживает внимания, но сама идея!.. Антонио резко остановился и директор, который пытался догнать его все это время, не успел вовремя затормозить и натолкнулся на него, еле устояв на ногах. Он только успел удержать свой припудренный парик, чтобы тот не слетел с макушки, и уставился на мужчину, непонимающе хлопая глазами. Сальери несколько секунд стоял неподвижно, сжав ладони в кулаки, будто уязвленный, а затем медленно обернулся к невысокому мужчине и слегка наклонился, сверкая потемневшими от гнева глазами. — Великолепна, — тихим, слегка хриплым голосом сказал он. Граф испуганно сжался, удивленно распахнув глаза и даже приоткрыв маленький ротик, не ожидая от старого друга такого выпада. Он прижал свою трость к груди, лихорадочно пытаясь придумать объяснение такого поведения, но главной причиной казалось, была усталость маэстро. Сальери уже столько времени работал над этой оперой, что можно было подумать — это единственное, что вызывало у него интерес. Так или иначе, мужчина решил не испытывать терпение капельмейстера и сделал маленький шажок назад, коротким смешком пытаясь снять напряжение от гробового молчания. — Хорошо. Я понял. Больше не буду беспокоить вас, когда вы так заняты, герр, — скороговоркой проговорил он и быстрым шагом ретировался из концертного зала. Сальери молча вернулся к музыкантам и заметил, что ноты пропали с пюпитра. Он удивленно осмотрелся в поисках шутника, и взгляд его выхватил странного человека, который расположился на одном из стульев, поодаль от музыкантов. Незнакомец в длинном черном плаще сидел, закинув ногу на ногу. На коленях у него лежала партитура, которую совсем недавно капельмейстер установил на пюпитр. Из-за большой шляпы, что скрывала лицо неизвестного, Антонио не мог увидеть его мимику при чтении нот. Но то, с какой наглостью этот герр пролистывал листы, возмутило придворного музыканта и он, подойдя ближе, бесцеремонно вытянул бумаги из его рук и, плохо сдерживая злость в своем голосе, проговорил: — Это моё. Незнакомец тихо усмехнулся и поймал руку Сальери за запястье, обхватывая его тонкими пальцами, не позволяя унести партитуру. Эти бледные тонкие музыкальные пальчики Антонио узнал бы где угодно — ведь совсем недавно он нежно касался их губами, стараясь запомнить каждый изгиб, мягкость этой кожи. Музыкант опустил горячую ладонь на эти пальцы, удерживая и наклоняясь, чтобы посмотреть на юношу. — Вы уверены, герр? — произнес Амадей (а это был именно он) и горько усмехнулся. Вместо ответа Антонио рывком поднял Моцарта с места и, опасаясь того, что музыканты могут узнать маэстро, взял его за локоть и повел в одну из пустующих гримерных за сценой. — Что вы здесь делаете? — тихо спросил мужчина, закрыв дверь и оборачиваясь к Моцарту. — Вам нельзя здесь находиться, вы всё испортите. — А разве можно испортить эту оперу еще больше? — ответил юноша с вызовом, стянув с себя шляпу и надоевший темный парик. — Что вы сделали с ней?! Вы убрали из неё самые важные арии, на которые я делал особый упор. Зачем вы убрали сразу несколько выступлений дона Альфонсо? Без них всё теряет смысл! И почему ваша партитура включает в себя лишь два акта из трех? Я требую объяснений! Амадей оперся о столик с косметикой и скрестил руки на груди, глядя на капельмейстера с такой ненавистью, что Сальери почувствовал, что его будто окатили холодной водой. Но он взял себя в руки и, облизнув пересохшие губы, ответил: — Эти арии отвлекают зрителей от главного сюжета, герр Моцарт. Опера стала еще лучше и лаконичнее. Вместо трех актов её можно и нужно было разбить на два. Вы же знаете, что многие представители знати приходят на оперы только потому, что её порекомендовал император. Стоит его утомить слишком долгим исполнением, он потеряет внимание, а мы — признание публики. — Не говорите «мы», — ответил Моцарт и покачал головой, нащупывая за своей спиной брошенные на столик в порыве злости парик и шляпу. — Я не могу больше назвать эту оперу своей — вы внесли в неё слишком много изменений, но и отказаться от неё я не в силах. Вы подлец, Антонио. Сейчас у меня нет ни денег, ни власти, чтобы показать всей Вене вашу истинную суть, но клянусь, настанет такой день, когда я уничтожу вас. — Вольфганг, поймите, я желаю для вас только лучшего! — отчаянно произнес придворный музыкант, чувствуя, что сердце обливается кровью от яда, что слышался в голосе Моцарта. — Вы не понимаете всей ситуации. На Вольфганга жалко было смотреть — он ссутулился, сжимая в руках свою шляпу и парик, а на лице читалась боль от бессилия. Антонио стоило больших трудов не кинуться к нему, чтобы стиснуть в крепких объятиях и расцеловать тонкие, подрагивающие губы, которые, как он помнил, были нежнее лепестков роз. Не говоря больше ни слова, Моцарт снова укутался в свой плащ и надел парик и шляпу. После этого он подошел к Сальери, вручив ему листы с нотами и, распахнув дверь, вышел из маленькой комнатки. Амадей понимал, что он не может сейчас раскрыть всем, что он жив и вполне себе здоров. Нет, он выждет подходящий момент и тогда покажет этому чертову городу кто на самом деле великий композитор. ______________________________ * речь идет о «Похищении из Сераля»