Нежность роз

Твои руки, до одури нежные Буду гладить и обнимать. Мои чувства к тебе безбрежные Понимаешь, их не унять. Что им время? Оно обманчиво Вроде лечит, а боль жива. Только шепчет тихонько, вкрадчиво: ” Лучше б ты его не ждала… ” Автор неизвестен

Наконец долгожданный день настал. Премьера оперы должна была состояться через несколько часов, и Сальери места себе не находил, думая о том, как оценят её зрители. Разумеется, император, который не раз присутствовал на репетициях, был в восторге, но все-таки мужчина хотел видеть восхищение и в глазах публики. Впрочем, громкое имя и непревзойденный талант, слава о котором бежала впереди Сальери, делали свое дело, и на эту оперу должно было придти немало знати. Мужчина мерил шагами пустую гримерную, чувствуя привычное волнение перед выступлением. Все артисты и оркестр уже были готовы, осталось только дождаться того, как придут зрители и, в первую очередь, Его Величество. В комнате не было окон, поэтому тут было весьма душно. Желая успокоиться, Антонио вышел из маленькой комнатки и отправился к черному входу, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Выйдя на улицу, он быстро спустился по скользкой обледеневшей лестнице, и прислонился спиной к стене, откинув голову вверх. Чувствуя, что туго застегнутый воротничок сейчас задушит его, мужчина нервно дернул его пальцами, пытаясь оттянуть, и случайно сорвал свою брошь. Вместо волнения его сейчас преследовала только бессильная злость и усталость. Ощущение того, что все было напрасным, не покидало мужчину с тех самых пор, как он перестал видеться с Вольфгангом. Капельмейстер сжал черную розу, искусно отделанную сапфиром и бисером, и швырнул её в снег. Украл оперу у Моцарта, переделал её по-своему… Чего же он хотел добиться этим? Если бы только мужчина мог ответить на все эти вопросы, что мучили его. Он стиснул пальцами тонкий атлас своего жабо и зажмурился, чувствуя, что сердце бьется так быстро, будто бы желало выломать ребра изнутри. Услышав чей-то смешок, капельмейстер резко распахнул глаза и посмотрел в ту сторону, откуда донесся знакомый голос. — Неужели совесть мучает, герр Сальери? — с этими словами Вольфганг подошел к нему и наклонился, чтобы поднять заветную черную брошь. — Моцарт? — удивлению музыканта не было предела. — Что вы здесь делаете? — Я не могу пропустить премьеру моей же оперы в вашем исполнении, герр капельмейстер. Любопытно, насколько вы смогли её испортить!? — в голосе юноши было столько яда и презрения, что у мужчины перехватило дыхание. Вольфганг подошел к нему вплотную и протянул мужчине брошь на раскрытой ладони. Антонио взял её, не сводя глаз с грустного лица юноши, и в этот момент Сальери принял единственное верное, как сейчас казалось ему, решение. Он схватил молодого композитора за плечо и потащил его за собой, в ту самую гримерную, стены которой давили на него несколько минут назад. Амадей даже не сопротивлялся, так как его мучило жуткое любопытство, что же задумал капельмейстер на этот раз. Грубо втолкнув юношу в комнатку и плотно закрыв дверь, Антонио развернулся к нему. — Раздевайтесь, — сказал он, голосом, не терпящим возражений. Моцарт с удивлением посмотрел на Антонио, который начал расстегивать свой сюртук и опустил взгляд вниз. Отчего-то по спине пробежался холодок, а сердце забилось чаще. Тонкие пальцы мужчины быстро расправились с пуговицами, и через несколько мгновений капельмейстер скинул его со своих плеч, оставшись в неизменной рубашке со свободными широкими рукавами. Вольфганг смутился, но выполнил его требование. Он быстро скинул свой сюртук и коснулся пальцами до пуговиц камзола. Вот сейчас капельмейстер скинет с себя одежду и подойдет к нему, захватив в крепкие объятия. Его губы нетерпеливо скользнут по шее и груди юноши, так жадно целуя её, словно в последний раз. Легко прикусит и оттянет зубами тонкую чувствительную кожу, отчего на ней останутся красноватые следы, которые на следующий день выступят постыдными отметинами. Властные руки будут оглаживать все его тело, словно свою собственность, и Амадей почувствует себя редкой птицей, которую заключили в золотую клетку. Все тело мужчины будет так горячо, что истосковавшийся по теплу юноша прильнет к нему, стараясь слиться с ним в единое целое… Но ничего этого не произошло. Антонио, все еще хранивший молчание, забрал у молодого маэстро его камзол и накинул на свои плечи, затем протянул свою одежду Моцарту. Вольфганг машинально принял её и недоверчиво посмотрел на музыканта. Мужчина сделал шаг к Амадею и ловко надел на него свой темный парик с забавным хвостиком, перевязанный черной лентой, после деловито поправил его, чтобы ни одна светлая прядь не выбивалась наружу. Моцарт молча наблюдал за ним, совершенно не понимая, что сейчас происходит. Затем мужчина взял со столика оставленную кем-то из артистов маску «домино» и посмотрел на неё, оценивая. После этого итальянец надел её на Амадея и маска скрыла большую часть лица юноши. Когда он это делал, Вольфганг почувствовал легкое прикосновение его пальцев к своим щекам и прикрыл глаза от этой случайной ласки. — Что вы делаете? — первым прервал молчание Вольфганг. — То, что должен, — коротко ответил Сальери и кивнул на свою одежду в руках юноши, — надевайте. — Но зачем? — Амадей все ожидал подвох со стороны капельмейстера, укравшего у него его детище — его оперу. — Послушайте, — Антонио тяжело вздохнул и подошел к юноше, помогая надеть камзол, — я ошибся. Хотел украсть у всего мира то, что вы создаете, вашу музыку, вашу душу. То, что кроме меня, никто не сможет достойно оценить. Я хотел, чтобы ваша музыка принадлежала только мне. Чтобы вы играли только для меня, а я — для вас, и никто не стоял между нами, но я понял, что пропасть между нами огромна. И с каждым новым днем она растет, уничтожая все на своем пути. Сальери осторожно опустил ладони на плечи Амадея и приблизился, почти вплотную прижимаясь к нему. Чувствуя горячее дыхание у своего уха, Вольфганг едва заметно прикусил свою губу и закрыл глаза, затаив дыхание. — Весь город говорит о том, что вы мертвы, что вы похоронены в братской могиле или утонули в реке, слухов очень много. Но вы чувствуете? Несмотря на то, что я так старался уничтожить память о вас, о вашей славе, ваша музыка продолжает жить и заставляет сердца биться быстрее. Даже если я буду управлять её исполнением, музыка будет говорить только о вас. Ладони Сальери едва ощутимо скользнули на талию юноши и задержались там. Амадей осторожно опустил свои руки на его ладони и прижал их к себе сильнее. Его ненавистник, Сальери, сейчас казался совершенно другим человеком: открытым, изливающим свою душу сопернику. — Я дам вам то, что снова может вознести вас, а может низвергнуть в пучину забвения. Я дам вам шанс — один из немногих — «воскреснуть». Это ваша опера, герр Моцарт, так сыграйте её так, чтобы слухи о ней дошли до самого Парижа! — с этими словами капельмейстер глубоко вздохнул и на миг закрыл глаза, наслаждаясь последним моментом их близости. — Вы хотите, чтобы я дирижировал вместо вас? Но к чему этот маскарад? — неуверенно произнес Вольфганг и коснулся кончиками пальцев до маски, что скрывала его лицо. — Когда опера закончится, сорвите маску. Покажите этим холеным глупцам, что музыка не измеряется титулом, громким именем или количеством денег в кармане. А только талантом. С этими словами Антонио отошел от него и, не оглядываясь, пошел прочь. Амадей стоял, как громом пораженный, после всего услышанного. В словах капельмейстера было столько горечи и одновременно тепла, что юношу начали раздирать противоречивые чувства. Прикосновения мужчины заставляли все его тело дрожать от желания, жаркий шепот казался обольстительными речами, а пронзительный взгляд темных, почти черных глаз, обрамленных густыми ресницами, пробирал до костей. Отказаться от славы в пользу Моцарта? Да никто бы не поверил, что это вообще возможно! Этот шанс очень много значил для них обоих. Для Сальери он стал бы великолепным дополнением к его восхитительным работам, он еще раз доказал бы всем, включая Вольфганга, что достоин своего титула. Для Амадея же это была великая возможность доказать всем, что он способен на большее, что музыка его должна звучать во всем мире, что он жив, наконец. Эта опера заведомо нравилась знати и императору, осталось только выйти и сыграть её. Все будет идеально. Но отчего же такая боль в груди? — Сальери! Амадей не сдержался и, подбежав к уходящему мужчине, крепко обнял его, уткнувшись лбом в его спину. Антонио замер, но в тот же миг развернулся к нему и крепко прижал к себе, уткнувшись носом в свой припудренный парик, который несколько минут назад надел на Моцарта. К горлу подкатывал предательский ком, а руки не хотели отпускать Вольфганга, ставшего для Антонио всем: и воздухом, и музыкой, и, черт возьми, жизнью! Моцарт поднял на него взгляд, в котором было столько чувств, и не мог выдавить из себя ни слова. Ему нужно было сказать хоть что-то, признаться во всем, но он просто не мог. — Спасибо, — это было единственным словом, что слетело у него с губ. Итальянец провел тыльной стороной ладони по гладкой щеке Амадея и горько усмехнулся. Затем разомкнул руки, словно высвобождая юношу из своих объятий, и шепнул: — Идите же. Ваши зрители скоро начнут роптать. Вольфганг еще раз крепко обнял человека, ставшего таким близким и родным, и сделал шаг назад, дотрагиваясь до своей маски кончиками пальцев. Славный все-таки сюрприз Сальери подготовил публике. — Прощай, Вольфи… — еле слышно шепнул капельмейстер и ушел, оставив Вольфганга одного. Музыкант поднялся на балкон осветителей, выходящий в зал, и запер за собой дверь, чтобы никто не мог туда зайти и заметить, что маэстро, который должен был дирижировать оперой, на самом деле решил наблюдать за ней издалека. То, что его заметили работники, нисколько не смутило мужчину, ведь музыканты тоже с первого взмаха палочки определят, что перед ними вовсе не Сальери. Через несколько минут на сцене появился Вольфганг в наряде Антонио и растерянно осмотрелся по сторонам, вертя в руках палочку. Казалось, он искал кого-то в этой безликой толпе но, не найдя, повернулся лицом к оркестру и поднял руки вверх, призывая к тишине. Наконец, когда все угомонились, юноша сделал первый взмах палочкой, и заиграла веселая мелодия, под которую на сцену выбежали актеры и принялись исполнять танцы. Антонио улыбнулся и оперся о широкие перила ладонями, наблюдая за действом. Опера была действительно красивой и живой, и даже изменения в ней не смогли уничтожить хаотичную гармонию, присущую музыке Моцарта. Мужчине казалось, что актеры, которые кружились под эти великолепные звуки, отвлекают его от самой мелодии, отчего он закрыл глаза и вслушался в них. На его губах заиграла легкая улыбка, и он стал покачивать головой в такт музыке. Волшебные звуки уносили его мысли в те моменты, когда он оставался с Вольфгангом наедине, заставляя сердце тревожно сжиматься от сентиментальных воспоминаний. Мужчине вспоминалась нежность губ Моцарта, его тихие стоны, когда он изнывал от ласк мужчины, осторожные объятия во время их танца. Эти воспоминания были прекрасны и ядовиты одновременно, словно напоминали капельмейстеру, что этого больше никогда не повторится. Но это было! И было восхитительно... Амадей как никогда чувствовал себя не в своей тарелке. С одной стороны он был несказанно счастлив, ведь все, что он так страстно желал — снова завоевать сердца публики — сбывалось прямо сейчас. Пускай в данный момент все считали, что это герр Сальери виртуозно дирижирует своей новой оперой, но когда все увидят, кто стоял все это время на месте музыканта, Амадея, несомненно, ждала вершина славы. Он знал каждую ноту оперы, которую писал по ночам, но весь секрет музыки, которая звучала живо и волнительно, был заключен в том, что Моцарт все время, которое уделил опере, думал о Сальери. Юноша не знал, как назвать этот клубок чувств, что вызывал у него капельмейстер, здесь смешалось все: горечь и любовь, ревность и боль от предательства, когда мужчина решил использовать его. Таких сильных и противоречивых чувств юный маэстро еще не испытывал ни к кому. Музыка заставляла его на время позабыть обо всем на свете, но стоило юноше даже на миг закрыть глаза, как перед ним всплывал образ итальянца, который легко улыбался, глядя на него и скрестив руки на груди. Когда отгремели последние ноты, Амадей обернулся к толпе и дотронулся до своей маски, чтобы снять её. Увидев, что даже император поднялся со своего места и стал аплодировать стоя, публика вскочила на ноги и стала восхищенно выкрикивать имя Сальери. Вольфганг переводил взгляд с одного на другое лицо, слыша, как медленно билось сердце в груди, этот стук словно бил по барабанным перепонкам и больше никаких звуков он не мог распознать. Он знал, чувствовал, что Антонио где-то рядом, смотрит на него, также застыв на месте и ожидая реакции толпы, когда юноша сорвет со своего лица маску. Молодой маэстро поднял взгляд вверх и, наконец, увидел его. Антонио стоял на одном из балконов, опираясь ладонями о перила, и жадно ловил каждое его движение. Вольфганг медлил, не понимая, почему ему так трудно сейчас. Амадей закусил губу, не видя перед собой ничего, кроме лиц, глаза которых были бездонно пусты. Им нравилась не сама музыка, им нравилась опера только потому, что император громко высказал свое одобрение. Юноша глубоко вздохнул, сжимая тонкими пальцами край маски, собираясь с мыслями, и снова посмотрел вверх, но Сальери на балконе уже не было. Антонио просто не мог видеть этого. Он чувствовал, что юноша сомневается в чем-то, как переводит растерянный взгляд с одного на другого человека, которые восторженно кричали ему комплименты. Поэтому мужчина поспешно ушел с балкона и направился на выход, чувствуя дрожь в коленях. Он знал, что потерял Вольфганга навсегда. Безликая, бездушная серая масса, которая попросту не имела своего мнения — вот аудитория юного музыканта. Не так уж ему и было важно, слышат ли его музыку, то, что скрыто в ней между строк. Уже на пути к широким массивным дверям театра, капельмейстер услышал громкий шум и крики, и понял, что юноша все-таки решился открыть себя. Что же, Амадей сделал свой выбор.