Нежность роз

Высшая добродетель заключается в том, чтобы задушить свои страсти. Добродетель более глубокая заключается в том, чтобы привести их в равновесие. Камю А.

Сальери вышел из театра и подошел к веренице извозчиков, что стояли у своих экипажей на большой театральной площади, освещенной лишь призрачными огнями высоких фонарей. Подумать только, летом в это время суток солнце светит очень ярко, а сейчас, в холодную зимнюю пору, в небе уже мерцают далекие звезды. Площадь перед Венским бургтеатром была запорошена снегом — наверняка метель закончилась не больше четверти часа назад. Мужчина также заметил, что и погода изменилась за эти несколько часов: воздух стал более влажным и холодным, отчего дышать стало тяжелее. Тонкая ткань камзола мгновенно пропиталась холодом, и мужчина, в спешке позабывший свой плащ, назвал озябшему кучеру адрес и поспешил сесть в карету. Сейчас музыканта преследовала только одна навязчивая идея — вернуться домой, наспех упаковать чемоданы и уехать из этого проклятого города. А что, неплохая идея. Отправиться в Париж, например. Там много ценителей итальянской оперы… Уставшая за день кобыла громко фыркнула и пошла, цокая копытами, по заснеженной мостовой, потянув за собой карету. Экипаж медленно двинулся, и капельмейстер откинул голову назад, прислонившись макушкой к задней стенке, закрыв глаза и глубоко вздохнув, слушая тихое поскрипывание колес… Вот и всё. Вольфганг получил то, чего хотел: возвращение в Венский театр. Император получил превосходную оперу, а Сальери обрел душевное успокоение — он знал, что поступил именно так, как и следовало бы. Именно сейчас музыкант понял, насколько же он устал, устал и физически, и морально. Хотелось поскорее все забыть и зажить прежней жизнью. Хотя мужчина уже понимал, что в скором времени все вернется на свои места и все, что их с Вольфгангом будет связывать — это театр, сцену которого музыканты вновь будут делить между собой. По крайней мере, совесть Антонио теперь чиста. — Сальери! — из-за громкого отчаянного крика запершило в горле, и Вольфганг отчаянно закашлялся, сбегая вниз по массивным каменным ступеням главного входа театра. Сердце молодого маэстро тревожно стучало от быстрого бега, отзываясь острой болью меж ребер. Дыхание сбилось и стало учащенным, а ноги гудели от такого стремительного, хоть и короткого забега. За спиной у Моцарта слышался шум придворной знати, которая из-за любопытства следовала за ним по пятам, поэтому Амадей сжал маску в руке сильнее и кинулся в сторону экипажей, надеясь, что Антонио еще не успел уехать. Заметив, что одна из карет только что откатила, постепенно набирая ход, юный маэстро кинулся наперерез через площадь и, когда нагнал её, стал что есть силы стучать кулаком по дверце, едва ли не задыхаясь от быстрого бега. — Ты чего вытворяешь, шальной? — возмутился кучер, резко потянув вожжи на себя, останавливая экипаж, чтобы ненароком не задавить наглеца. Лошадь испуганно заржала и встала на дыбы, отчего карета резко остановилась и Амадей, который уже достаточно разогнался, пролетел по инерции дальше. Он выставил руку в сторону, пытаясь ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. Продрогшие пальцы проехались по заледеневшей бугристой дверце экипажа, и музыкант почувствовал тупую ноющую боль во всех фалангах. Юноша споткнулся о каменную плиту мостовой и свалился на четвереньки, закашлявшись и часто дыша, чувствуя, как холодный воздух неприятно дерет горло. Ладони увязли в снегу, и кожу неприятно покалывало, будто острые кончики крошечных тонких игл разом впились в неё. Сюртук Сальери на Амадее был немного велик ему в плечах, он смялся и задрался, позволяя пронзительному ветру пройтись обжигающим холодом по всему телу. Немного отдышавшись, музыкант быстро вскочил на ноги, выронив врученную перед началом оперы маску, сжимая ладони в кулаки. От этого резкого движения у него все поплыло перед глазами, и он пошатнулся, тихо вскрикнув и опасаясь, что вновь свалится в холодный снег. Но тут скрипнула дверца экипажа, послышалось удивленное: «Вольфганг?», и в ту же секунду юного маэстро обхватили чьи-то теплые руки, не позволяя упасть. Когда головокружение стихло, Амадей вновь открыл глаза и увидел лицо Сальери, приблизившееся едва ли не нос к носу так, что музыкант ощущал его теплое дыхание на своих щеках, разрумяненных морозом. И только сейчас Моцарт заметил, насколько утомленным выглядит мужчина. Лицо его было бледным, под глазами были темные круги, которые появились, скорее всего, от бессонницы — у Вольфганга были абсолютно такие же, когда он не спал несколько ночей кряду; между бровями пролегла глубокая вертикальная морщинка, а в густых угольно черных прядях было несколько серебристых волосков. Но в глазах его вместо привычной грусти читались нотки удивления. Амадей облизнул свои губы и открыл рот, чтобы сказать что-то, как недалеко от них послышался взволнованный крик: — Герр Моцарт! Моцарт, вернитесь! Оба музыканта, как по команде, повернули головы на голос, и увидели, как со стороны театра к ним бежал лакей Его Величества. Сальери выпрямился и отпустил юношу, убедившись, что он может стоять и без его помощи, а Вольфганг, не говоря ни слова, запрыгнул в экипаж и наглейшим, абсолютно бесцеремонным образом схватил Антонио за плечо, буквально втащив его за собой. Убедившись, что капельмейстер (по крайней мере, большая его часть), уже в карете, Амадей, что есть силы, забарабанил по стенке и завопил кучеру: — Поехали! Поехали уже! Возница, громко выругавшись, погнал лошадь вперед, и экипаж, тронувшись с места, быстро набрал скорость и помчался по заснеженным улицам Вены. Антонио, не понимающий ровным счетом ничего, принял вертикальное положение, прислонившись спиной к холодному сидению, и с нескрываемым удивлением посмотрел на Вольфганга, отрешенно уставившегося в окно. Его взгляд вскоре переместился на руки, которые он спрятал в рукава от мороза, затем куда-то вниз, и снова в окно, очевидно, не желая встречаться с глазами капельмейстера. Сальери вздохнул, понимая, что заговорить первым снова выпала честь ему. Мужчина провел ладонью по своим волосам, которые недавно растрепал ветер, еле ощутимо скользнул пальцами по затылку, спускаясь ими на шею, и перевел взгляд на юношу, раздумывая, во что же тот умудрился ввязаться на этот раз. Ведь несколько часов назад придворный музыкант преподнес ему славу — это изысканное блюдо, чуть ли не на серебряном подносе, и все, что оставалось Моцарту — в полной мере насладиться ею. — Вольфганг… — негромко начал он. Но итальянец был прерван на полуслове; Амадей вдруг быстро прильнул к нему, крепко обвив руками за шею, и уткнулся носом в его густую шевелюру. Сальери захлопал глазами, понимая, что этот мальчишка никогда не перестанет удивлять его, и замер. Антонио медленно, будто боясь спугнуть самого известного смутьяна и вольнодумца, поднял руки и опустил ладони на его спину, приобняв. Но опасаясь, что переменчивый австриец в любой момент может оттолкнуть его, объятия у него вышли несколько скованными. Моцарт затих, и музыкант терялся в догадках, что же произошло на сцене бургтеатра. — Вольфи, — прошептал Сальери и попытался отстранить юношу от себя, чтобы заглянуть в его глаза. — Что случилось? — Прошу вас… — еле слышно выдохнул Амадей, прижимаясь сильнее, и на один короткий миг случайно коснулся губами до его уха. — Не сейчас. Ничего не говорите. Антонио медленно закрыл глаза, затаив дыхание. Это едва ощутимое прикосновение губ заставило музыканта затрепетать, а чувства к Вольфгангу, которые он долго и упорно старался уничтожить в себе, всполохнули с новой силой. Но Сальери не мог позволить себе вновь раскрыть душу перед этим юнцом — слишком больно было в прошлый раз, когда его удар слепой ненавистью пришелся прямо в сердце мужчины. — Хотите, я отвезу вас домой? — негромко спросил он и погладил Вольфганга по спине и пояснице. — Нет! — глухо ответил Моцарт и отчего-то сердито засопел, сжимая тонкими пальцами плечи капельмейстера. Этот ответ вновь удивил мужчину и он, затаив дыхание, медленно повернул голову к изящному ушку юного маэстро, прошептав: — Вы… хотите поехать ко мне? Амадей поднял голову и, встретившись взглядом с глазами Антонио, уверенно кивнул ему. Сальери сглотнул, опустив глаза на его нежные, слегка припухлые губы, но мысленно одернул себя, и снова откинул голову назад, прижимая к себе юношу, как бесценное сокровище. Вольфганг вновь тесно прильнул к нему, крепко обнимая и устраивая подбородок на его плече. И только тогда капельмейстер позволил своей до невозможности самодовольной ухмылке расползтись по губам. Путь от театра до особняка Антонио был недолгим. Летом придворный капельмейстер предпочитал ходить на работу пешком, так как это занимало у него не больше двадцати минут. Он и зимой нередко устраивал себе пешие прогулки, так как поездки в душных каретах не любил с самого детства. Отец частенько брал его с собой на лесопилку, что находилась в нескольких десятках миль от их дома. Сальери вспоминал, как жарко и тесно было ехать в их маленькой карете, которая то и дело подскакивала на каждой кочке лесной дороги. Но хуже всего было то, что отец, не любивший тратить время и деньги впустую, заставлял мальчика весь этот путь заниматься счетом, хотя уже в те годы его интересовала восхитительная, столь желанная и, казалось, недосягаемая музыка. Будто его, как редкую птицу, запирали в тесной клетке, да еще и петь заставляли так, как желали окружающие, а не как того требовала душа. И сейчас мужчина думал о том, что Вольфганг находится в том же положении, что и он когда-то: либо пой, как положено, либо вон из императорского сада. В конце концов, сколько еще молодых да ранних, неоперившихся птенцов припасено у Его Величества… Вольфганг наслаждался теплом, что дарил ему Антонио. Было видно, что капельмейстер крепко задумался о чём-то, прижимая юношу к себе. Не решаясь прерывать его раздумья, Амадей повернул голову и прижался щекой к его плечу, глядя из окна на мелькающие по обочине дороги фонарные столбы, дома и редкие деревья. В карете стало уже намного теплее, и вскоре оконные стекла запотели. Моцарт медленно протянул к одному из них руку и принялся выводить пальцем большой скрипичный ключ. Карету хорошенько тряхнуло на ухабе, и знак получился слегка кривоватым. Сальери, заметив это художество, легко улыбнулся. Мужчина прикоснулся к окошку кончиками пальцев, как вдруг повозка замедлилась, и, спустя несколько секунд, остановилась. — Приехали, — произнес Антонио с легкой хрипотцой в голосе, и выпустил юношу из рук, чтобы открыть дверцу. — Пойдемте скорее. На улице холодно, а мы одеты слишком легко. Он вышел из кареты и подал руку Амадею, на что тот тихо фыркнул, но принял помощь музыканта. Несколько поспешных шагов по скользкой обледеневшей дорожке и они уже дома. Сальери потер замерзшие ладони друг о друга, чувствуя, что если сейчас не отогреться как следует, то завтра можно проснуться с жутким насморком, или того хуже — жаром, потому и отдал распоряжения своему камердинеру: — Заплати извозчику и подай нам горячего чая в гостиную, — с этими словами мужчина направился в комнату, но тут остановился, словно вспомнив о чем-то. — Если я кому-либо понадоблюсь, то меня нет дома. Даже для Его Величества. Идемте, Вольфганг. Прислуга поспешила выполнять указания хозяина, а Амадей послушно поплелся за капельмейстером, стуча зубами от холода — стоило им только выйти из кареты и пройти до крыльца, он снова замерз. Поэтому, как только музыканты зашли в гостиную, юноша кинулся к камину, в котором ярко горел огонь, и тихо потрескивали дрова, и протянул к нему озябшие руки, чтобы отогреть. Антонио прошел к креслу, стоящему недалеко от тепла, и устало опустился в него, положив руки на подлокотники. — Вольфганг, — вновь начал он, решив, что хватит откладывать важный разговор в долгий ящик, — вы же понимаете, что я поставил под удар собственную репутацию, чтобы дать вам этот шанс. Поэтому я имею право знать, как на ваше выступление отреагировала публика и Его Величество. Моцарт легко улыбнулся ему и опустился перед камином прямо на дубовый паркет, не желая отходить далеко от приятного тепла. Он рассеянно почесал в затылке, а после ответил: — Всем понравилась опера. Император сказал, что он и не ожидал меньшего от Антонио Сальери. А когда я снял маску, то все были просто шокированы! — Вольфганг рассмеялся и посмотрел в его глаза. — Моё «воскрешение» прошло удачно, не беспокойтесь, герр. Когда мужчина услышал это заявление, у него немного отлегло от сердца, и он позволил себе улыбнуться. Тут открылась дверь, и в комнату вошел слуга с большим подносом, на котором стояли две чашки из тонкого китайского фарфора с дымящимся в них ароматным напитком. Сначала слуга подошел к гостю, и Вольфганг благодарно кивнул ему, взяв чашку, а затем чай был подан и хозяину дома. — Тогда ответьте мне, почему же вы дали стрекача, как только открылись всем? Я уже подумал о худшем… — спросил мужчина, взяв чашку за тоненькую изящную ручку и, помешав его ложечкой, чтобы немного остудить, осторожно сделал глоток. — После всего, что случилось… — начал Вольфганг, обхватывая ладонями хрупкий фарфор и рассматривая ароматный напиток, — После того, как вы показали своё истинное лицо… Герр Сальери, я даже не мог подумать о том, что всё это вы сделали для меня. До самого последнего момента, я считал, что вы ищете методы, чтобы испортить мою репутацию и мою жизнь. Более того, я поддался всеобщим слухам, что вы завидуете мне и мечтаете сжить со свету… Тут Амадей услышал какой-то шум и удивленно повернулся на звук. Антонио держал в одной руке блюдце, со стоящей на нём чашкой, а второй ладонью прикрывал рот, тихо смеясь. На возмущенный взгляд Моцарта он, отсмеявшись, ответил: — Неужели вы думаете, что ваша судьба так волновала меня? Для меня вы — всего лишь талантливый музыкант. Коллега, если угодно. И у меня не настолько низкая самооценка: рассчитывать на славу только после вашей смерти. Вы оригинальны, не спорю… Но завидовать вам? Увольте! — мужчина улыбнулся и покачал головой. — Так вот, как я уже начал, — продолжил юный маэстро и вновь повернулся к огню, явно недовольный тем, что его откровения были прерваны, — после всего, что произошло, я хотел задать вам один вопрос… — Какой же? — с интересом спросил итальянец, вновь взяв искусно выполненную чашку за ручку, и поднес её к губам, чтобы сделать глоток горячего напитка. — Что значит «Mostro insaziabile»? — негромко спросил юноша, замирая, и весь превращаясь в слух. В комнате воцарилась немая тишина, прерываемая только тихим потрескиванием дров в камине, а в следующую секунду за спиной у юноши раздался звон разбитой чашки. Вольфганг поднялся с места и, не спеша, подошел к мужчине, который странно побледнел и смотрел на австрийца с замешательством, широко распахнув глаза. У его ног в лужице чая лежали фарфоровые осколки, будто посуда сама, зажив своей отдельной жизнью, выскользнула из рук капельмейстера. — Ч-что вы сказали? — тихо произнес Антонио, внезапно севшим голосом. Амадей хищно облизнулся, подходя к нему еще ближе и медленно опуская ладони на подлокотники кресла, по бокам сидящего в нем Сальери. Юноша с каким-то садистским наслаждением рассматривал растерянное выражение лица музыканта, заглядывая в его глаза, напоминавшие при тусклом освещении два живых блестящих уголька, в которых где-то в глубине отражался золотисто-оранжевый огонь. — Я помню каждое ваше прикосновение… Каждый поцелуй и стон. — совсем тихо прошептал Вольфганг, продолжая непрерывно, с вызовом смотреть в глаза музыканта. — Мне пришлось соврать, чтобы вы не могли воспользоваться ситуацией в свою пользу, но я помню всё, что произошло с нами в ту жаркую ночь, герр Сальери. Антонио… Мужчина резко поднялся с места, обхватив лицо юного маэстро своими ладонями, и прислонился лбом к его лбу, глядя в глаза и едва ощутимо касаясь губами нежных уст Амадея. — Какой же ты негодяй… — прошептал он, чувствуя, как в нем все затрепетало, а душа запела, расправляя свои невидимые крылья. — Вольфи… Он, больше не тратя времени на слова, немного жестко стиснул тонкими пальцами челюсть этого интригана и увлек его в жадный, властный и колючий поцелуй, после захватив в свои объятия, обвивая его одной рукой за талию, а второй - за плечи. Амадей тихо пискнул, так тесно сжатый в собственнических объятиях, и зажмурился, сминая в пальцах его высокий белый воротничок. Через несколько мгновений юноша почувствовал, как руки капельмейстера бесцеремонно схватили его рубашку и выдернули её из кюлот, а в следующую секунду горячая ладонь мужчины пробралась под одежду и стиснула тонкую кожу австрийца на спине. — Ах… Антонио, — тихо прошептал Моцарт, глядя в его горящие страстью глаза, и стал поглаживать по щекам, пытаясь угомонить. — Подожди… Не сейчас! Сальери, не церемонясь, прижал Амадея к себе еще крепче, ладонью нетерпеливо скользя по худой спинке юного маэстро, поглаживая и спускаясь ею вниз, пробираясь пальцами под край его кюлот, чувствуя, как сердце начинает биться чаще и отчего-то тревожнее. Облизнув пересохшие губы кончиком языка, Антонио спросил, ощущая, как жгучее желание начинает медленно охватывать его тело и разум: — Почему? — Когда ты нормально высыпался? — прошептал юноша, поднявшись на носках своих туфель, и нежно прижался губами к его переносице, соскальзывая тонкими пальцами с воротничка маэстро на его грудь. — У тебя очень усталый вид. Сальери опустил взгляд, задумавшись, а затем тихо произнес: — Уже и не помню. Вольфганг мысленно поблагодарил Господа за то, что Антонио уродился итальянцем — он мог мгновенно вспыхнуть, но и успокоить его можно было также быстро. Юноша переплел свои пальцы с его перстами и медленно поднес к своим губам, касаясь его ладони нежнейшим поцелуем. — Я хочу, чтобы ты хоть немного поспал. Я побуду с тобой, пока ты не уснешь. Или лягу вместе с тобой… Хочешь? Этот переход музыкантов на «ты», был совсем не заметным, но обращения друг к другу, казалось, стали от этого ближе и теплее. Будто тяжелая гранитная стена недоверия, возникшая между ними совсем недавно, рухнула, и вновь возникло былое влечение и нежная привязанность друг к другу. — Хочу, — ответил ему капельмейстер и прижался к его сладким устам в коротком ласковом поцелуе, а затем хитро улыбнулся. — Ты еще помнишь, где находится моя спальня? — Как я могу забыть? — озорно ответил ему юноша и звонко рассмеялся, откинув голову назад. — Тогда пойдем, — произнес Сальери, приобняв его за талию и шагнув к двери. — Завтра нас ждет трудный день. Нужно же как-то объясниться перед императором за эту выходку в бургтеатре. — Думаю, он не слишком огорчился, — ответил ему Вольфганг и счастливо улыбнулся. И уже в спальне Моцарт подошел к мужчине и опустил ладони на его грудь, где, даже сквозь ткань рубашки, чувствовалось тепло его тела. Молодой маэстро вытянул рубашку капельмейстера из кюлот и стал медленно расстегивать её, едва касаясь кончиками пальцев постепенно обнажающейся кожи. Добравшись до воротничка музыканта, юноша отцепил брошь, и взялся за край атласной ленты, потянув за него и развязывая пышный бант на шее Сальери. Положив тонкую полоску ткани на прикроватный столик, Вольфганг поймал взгляд Антонио и стянул с него рубашку, после чего опустил ладони на его широкие плечи и повел ими вниз, наслаждаясь бархатистостью его кожи. Мужчина приподнял руки и коснулся локтей австрийца кончиками пальцев, позволяя тому любоваться собой. — У тебя такая смуглая кожа… — проговорил Амадей, задумчиво кружа ладонями по его груди и животу, спускаясь ими ниже к шнуровке кюлот. — А у тебя белая, словно молоко, — улыбнулся итальянец и принялся раздевать юношу, с удовольствием прикасаясь к нему, как и в тот вечер. Избегая желания разжечь страсть этой ночью, музыканты быстро избавили друг друга от одежды и забрались под теплое пуховое одеяло, в уюте которого Антонио вновь притянул к себе Моцарта. Вольфганг устроил голову у него на плече и стал поглаживать по его груди и животу, чувствуя под ладонью его крепкие мышцы. Эти прикосновения казались ему такими правильными, будто он стремился к ним всю свою сознательную жизнь. Словно эти прикосновения и подобная нежность не могли быть запретными и уж точно не греховными. Чувствуя, как юноша принялся выводить на его груди невидимые ноты, Антонио сделал глубокий вдох и прикрыл глаза, наслаждаясь такой близостью и чувствуя, как его тело полностью расслабляется, принимая заслуженный отдых. Где-то на краю сознания он все еще опасался, что это какая-то уловка, или, может быть, просто сон, ведь не может на самом деле быть так хорошо… Веки стремительно тяжелели. Мужчина слегка повернул голову и зарылся носом в растрепанной шевелюре Вольфганга, которая пахла сухим и знойным летом, июльским солнцем и цитрусами – Антонио словно вернулся на родину, где не был уже столько лет. — Вольфи, я… Амадей замер, чувствуя, как сердце пропустило удар, и затаил дыхание, совершенно уверенный в том, что знает, какие сейчас слова произнесет капельмейстер, но Сальери уже унесся в царство Морфея, так и не выпустив юношу из рук. Моцарт осторожно поднял голову и легко прикоснулся к его сухим и мягким губам своими, украв у него нежнейший поцелуй, и закрыл глаза, ощущая себя самым счастливым человеком в Вене.