Нежность роз

Спорить — это так вульгарно. Ведь в приличном обществе всегда придерживаются одного и того же мнения Оскар Уайльд "Замечательная ракета"

— Сальери, стой! Антонио замер перед зеркалом, глядя на отражение Вольфганга, который сидел на краю постели и натягивал чулок на правую ногу. Мужчина обернулся к нему, и вопросительно поднял брови, все еще держась за края атласной ленты, что хотел повязать на своем воротничке. Моцарт живо натянул чулок и подошел к музыканту, озорно улыбаясь, а затем собственноручно завязал пышный бант на его шее. После юноша взял со столика черную брошь Сальери с синим сапфиром, отделанную бисером, и прицепил её к банту. После этого Амадей хотел сделать шаг назад, чтобы полюбоваться проделанной работой и продолжить сборы, но Антонио скользнул пальцами по его бокам, талии и резко притянул к себе. Мужчина нетерпеливо прижался губами к сладким устам Вольфганга в жарком поцелуе, и юноша обвил руками его шею, отвечая на желанное касание губ. Но когда ладонь Сальери сползла с талии на спину Вольфганга и ниже, тот протестующе замычал в губы музыканта и легко отстранился, продолжая, впрочем, озорно посматривать на капельмейстера. — Ты же сказал, что мы должны поторопиться, а иначе опоздаем на прием к императору. — Как же я могу следить за временем, когда у меня перед носом вертится игривый и такой ненасытный австриец? — пробормотал Антонио, бросив осуждающий взгляд в зеркало на отражение Моцарта, который прыгал на одной ноге, натягивая узкие кюлоты. — Как ты думаешь, что скажет Иосиф? Амадей обулся, отчего стал казаться на полголовы выше, и надел свою рубашку через голову, взлохматив и без того растрепанные волосы, торчащие во все стороны. Как бы он ни хотел выглядеть беспечно и игриво, от Сальери не утаились нотки тревоги в его голосе. Мужчина надел свой неизменный черный сюртук и, в последний раз кинув взгляд на свое отражение в зеркале, повернулся к Амадею. — Меня особо беспокоит то, что скажут придворные музыканты во главе с герром Орсини-Розенбергом. Его величество обычно прислушивается к чужому мнению больше, нежели к собственному. Не думаю, что герр директор был в восторге от того, что мы учинили. Он вообще не любит самодеятельности в своем театре, и считает, что все всегда должно идти по четко сформулированному и одобренному им плану. Поэтому прошу, Вольфи, — с этими словами Антонио подошел к юноше и помог ему надеть его сюртук, заботливо расправляя складки на одежде, — не вступай с ним в пререкания. — Разве я когда-нибудь…?! — тут же вспылил Моцарт, вспоминая вечно кислую физию Розенберга, но Антонио прижал указательный палец к его губам, а после ласково коснулся их своими. — Неужели ты забыл нашу первую встречу? Ты умудрился задеть не только герра директора, но и меня. Хотя я пришел чисто из любопытства — посмотреть на твой непревзойденный талант. А встретил чрезвычайно дерзкого, невоспитанного, взбалмошного юнца… — проговорил Сальери, едва ощутимо касаясь его губ, и улыбаясь от того, что маэстро воспользовался такой их близостью, и уже закрыл глаза, ожидая получить сладкий поцелуй. — Никак не пойму, ты сейчас оскорбляешь меня или соблазняешь… — промурлыкал Вольфганг, обхватив его лицо ладонями, и открыл глаза, влюбленно глядя на капельмейстера. Мужчина медленно обвил руками талию Амадея, прижав того к себе так сильно, что тот тихо охнул, лишенный малейшей возможности вдохнуть. Но, как казалось, все, что сейчас требовалось юноше — прижаться щекой к его груди и прикрыть глаза, слушая, как часто бьется сердце в груди музыканта. Зажмурившись, Антонио зарылся носом в его волосах, затихая и не смея прервать такой нежный и волнующий душу момент. Наконец, Вольфганг сделал шаг назад и опустил ладони на плечи Сальери, вновь поймав его взгляд. — Знаешь, ты очень изменился с тех пор. Я думал, что мы станем врагами — так свирепо ты смотрел на меня тогда. И пускай твой голос был полон холодной вежливости, я понимал, что ты желаешь уничтожить меня. Но я уверен, что из всех придворных музыкантов, которые меня недолюбливали, ты был особенным. — Почему же? — мужчина легко склонил голову на бок и вопросительно поднял брови, едва ощутимо поглаживая его руки от локтей до хрупких запястий. — Все они боялись того, что я займу высокую должность при дворе и вытесню их с теплого местечка! — Моцарт слегка пожал плечами и задорно рассмеялся. — А ты выглядел так, будто я украл твои ноты и сыграл вместо тебя. Ты недолюбливал меня из-за моей музыки. Ты признавал, что я действительно талантлив. Только тот, у кого есть дар, может распознать талант и в других, даже если сам обладает им в недостаточной степени. — Теперь ты оскорбляешь меня, — хмыкнул Сальери и растрепал его шевелюру. — Нам пора, Вольфи. Не хочу дарить ни минуты лишнего времени Розенбергу, чтобы перемывать нам кости. — Ты так дорожишь своей репутацией, но ведь это — ничто! Единственное, что должно беспокоить музыканта — это музыка! — пылко возразил Амадей, не желая покидать дом Антонио. Будь на то его воля, он бы весь этот день провел в постели вместе с герром придворным капельмейстером, и они бы вовсе не дремали на этих белоснежных перинах… — Безупречная репутация — залог того, что твою музыку будут слушать и оценят по достоинству, — ответил музыкант, подходя к двери комнаты и открывая её. — В Вене, пожалуй, есть несколько музыкантов, которые пишут весьма недурную музыку, но публика никогда не оценит её, так как они слывут постоянными должниками и пьяницами. С такими людьми предпочитают не связываться, чтобы не опорочить собственное имя. Репутация в наше время значит всё. В первое время даже ко мне Его Величество был благосклонен потому, что Леопольд Гассман был моим учителем… — Я мог бы ожидать это от Моцарта, но вы, герр Сальери… Как вам в голову могло придти такое?! — прошипел Розенберг, брызжа слюной и нервно сжимая набалдашник своей трости. — В моём театре, при столь высокоуважаемой публике! Директор Венского бургтеатра покраснел от злости и свирепо посмотрел на Вольфганга, который, казалось, был доволен тем, что довел бедного Орсини до нервного срыва. Моцарт упер руки в бока и смотрел на него сверху вниз, с видом победителя, хотя виновником торжества являлся вовсе не он. Император молча наблюдал за происходящим, сидя в мягком удобном кресле и спокойно попивая чай из фарфоровой чашки, изящной работы китайских мастеров. Возможно, сегодня Иосиф II был в хорошем настроении, а возможно, изысканный чай был очень вкусен, но он одним жестом руки прервал гневную тираду директора и, приосанившись, спросил: — Так кто же является истинным автором этой работы? Музыка была восхитительна. Арии — бесподобны, божественны! И, пускай, «сюрприз» с переодеванием в конце постановки произвел настоящий фурор на публику, не могу не признать, что опера прошла весьма удачно. Герр Розенберг? — с этими словами Его Величество обратился к музыканту, который умолк от возмущения и хватал ртом воздух, будто выброшенная на берег рыба, когда вместо провозглашения наказания для музыкантов (особенно для Моцарта) за подобную выходку, Его Величество их похвалил. — Я хочу, чтобы эта опера была поставлена пятнадцать, нет, двадцать раз на сцене вашего театра! Антонио с Вольфгангом переглянулись, и Моцарт весело рассмеялся от счастья – его оперу признал сам император! Сальери улыбнулся уголками губ и, приложив ладонь к своей груди, учтиво поклонился императору, выразив свою признательность. Амадей, глядя на него, низко поклонился, а потом подскочил к креслу Его Величества и, поймав ладонями его руку, стал отчаянно целовать её, приговаривая: — Спасибо, спасибо, Ваше Величество! Вы не пожалеете об этом! Орсини-Розенберг медленно, словно кошка, крадучись, подошел к императору с другой стороны и, используя свою трость, несильно стукнул юношу по мягкому месту, отгоняя наглеца от Иосифа. Затем мужчина наклонился к императору и тихо проговорил, испепеляя взглядом наглеца и Сальери, стоявшего в сторонке и наблюдавшего за действом, уже представлявшего сюжет для новой оперы: — Ваше Величество, это слишком много для одной оперы! Какой бы она ни была чудесной, — он фыркнул и посмотрел на возмущенного Амадея, после чего продолжил, — она быстро надоест публике. Несомненно, двадцать постановок слишком много. Говорю вам это как директор Венского бургтеатра и как человек, который понимает настроения публики. Если ваше желание таково, то я выполню ваше указание с превеликим удовольствием. Однако мне не хотелось бы, чтобы вас упрекали в фаворитизме и однообразии… — Как вы смеете? — вскрикнул Вольфганг, вспылив, и оглядываясь на Антонио в поиске поддержки. — Это лучшая опера, что звучала в вашем театре за последнее десятилетие! Даже если она будет поставлена сто раз, она не потеряет своего шика и красоты. — Ваше Величество, если вы позволите, — Сальери шагнул к Вольфгангу и опустил ладонь на его плечо, будто желая удержать его от дальнейших возможных глупостей. — Я уверен, что опера не потеряет своей актуальности. Она написана стройно и гармонично, и в то же время раскрывает всю гамму чувств простого человека. Опера показывает, что вам не чужда судьба ваших подданных. Однако не могу не согласиться с герром directore — опера должна быть на слуху, но если ставить её так часто, то она, возможно, потеряет своё первозданное величие и первоначальный шик. — Вы, как всегда, хитры, герр Сальери, — проговорил Иосиф, с легкой усмешкой посмотрев на композитора, после чего осушил свою чашку с ароматным, но уже остывшим чаем. — Как же вы предлагаете поступить? — Возможно, между постановками нашей оперы стоит ставить работы менее известных, но весьма одаренных композиторов? Я уверен, публика оценит их по достоинству, — мужчина легко поклонился императору и продолжил, — Господин Глюк не так давно создал Общество в поддержку талантливых молодых музыкантов и я, как помощник герра Леопольда, готов лично заняться этим, если вам будет угодно. Вольфганг удивленно посмотрел на Антонио и замер на несколько секунд, пытаясь осознать услышанное. Он знал капельмейстера не первый год, но сейчас, когда они стали общаться намного ближе, Сальери поражал его каждый час, если не каждую минуту. Самое интересное, что никакой личной выгоды в том, чтобы дать возможность молодым музыкантам проявить свой талант, Антонио не получал. Амадей совсем запутался и перевел взгляд на Орсини-Розенберга, который, казалось, тоже не был в восторге от предложенной идеи. Герр директоре, как называл его Антонио на итальянский манер, всплеснул руками и взвизгнул: — Молодых музыкантов да на сцену Венского театра? Что скажет публика?! Что мы, за неимением настоящих талантов, подсовываем зрителям неопытный молодняк? — Действительно, Антонио, — встрял в разговор Моцарт и, заметив, как расширились глаза у Розенберга от того, что молодой маэстро назвал придворного капельмейстера по имени, тут же поправился: — Герр Сальери, зачем? Венская публика достойна слушать только лучших музыкантов. — А кого вы считаете лучшим, герр Моцарт? — ответил Антонио, глубоко вздохнув и сжав ладони в кулаки — он не ожидал понимания от Вольфганга, но надеялся на то, что юнец не станет задавать подобных вопросов, загоняя его в тупик, и заставляя выкручиваться. — Кого вы считаете лучшим, или хотя бы так: кого вы считаете достойным музыкантом, стоящим наравне с вами, о, богоподобный? Откровенный сарказм в его голосе заставил Моцарта вспылить и поумерить свою гордыню. Несмотря на то, что между ними установились очень нежные чувства, Сальери продолжал отстаивать свою позицию. — Моцарт прав, — неожиданно сказал Розенберг, заходив по комнате и с непониманием глядя в сторону двух композиторов, которые обменялись долгим и подозрительным взглядом. — Почему бы молодым музыкантам не опробовать себя в наших театрах для простого люда? Там им будет комфортнее, да и нас не коснется дурная слава о том, что в императорском театре извелись достойные музыканты. — Я не говорю о том, что оперы будут поставлены неопытными музыкантами, - процедил сквозь зубы Сальери, недобро прищурившись. — Постановки будут проходить под моим наблюдением, или же этим займется герр Глюк. Выступая в Венском театре, молодые композиторы ощутят всю ответственность и величие своей работы. Стоит им выступить в театре менее высокого ранга, они и дальше будут относиться к музыке с неким чувством равнодушия и в скором времени станут посредственностью. И тогда, герр директор, в вашем бургтеатре действительно переведутся достойные музыканты. Антонио скрестил руки на груди и слегка приподнял голову, глядя на Орсини-Розенберга с легкой ноткой раздражения. Иосиф, наблюдавший за музыкантами, только сейчас позволил себе издать тихий смешок и подняться с кресла. — Знаете, Антонио, еще никто не умудрялся переспорить герра директора, но вам это удалось, — император опустил ладонь на плечо мужчины и крепко сжал его. — Ваше радение достойно похвалы. Вы действительно достойны должности придворного капельмейстера. Но все же, работать с постановками молодых музыкантов придется герру Глюку, а не вам, так как у меня для вас есть более важное задание. Вольфганг, оно касается и вас. Амадей с удивлением подошел ближе и едва ощутимо коснулся кончиками пальцев до ладони, желая поддержать Сальери, который выглядел слегка усталым после этого небольшого спора. — Да, Ваше Величество? — спросил Моцарт, почувствовав на себе тяжелый взгляд Розенберга, и слегка поежился. — Я хочу, чтобы вы, лучшие из лучших, написали новую оперу. Как оказалось, вдвоем у вас получается лучше, нежели поодиночке, — Иосиф хмыкнул, глядя как музыканты, словно по команде раскрыли рты от удивления. — Итальянская опера… — начал Сальери, поймав взгляд Моцарта. — С немецкой музыкой! — продолжил за него Амадей и счастливо заулыбался. — О, Ваше Величество, вы не пожалеете! — Вот и славно, — Иосиф II слегка улыбнулся и, решив, что разговор окончен, направился в свои покои, сопровождаемый слугами. — Не хотите ли прогуляться, чтобы обсудить предстоящую работу? — негромко спросил Антонио, посмотрев на Моцарта, который озорно улыбнулся после услышанного. — И все-таки я не понимаю, почему ты решил уступить сцену неопытным музыкантам, Антонио? — молвил Вольфганг, медленно ступая по заснеженной дорожке, ведущей вглубь императорского сада, любуясь бурным снегопадом вокруг. — Не всем уготовано родиться в золотой колыбели, как тебе, Вольфи, — ответил Сальери, когда они отошли на приличное расстояние, и никто не мог подслушать их разговор. — Разве я родился в золотой колыбели? И у нашей семьи были времена, когда… В общем, не самые лучшие времена. Покровительство коронованных особ длилось совсем недолго, меня и моего отца воспринимали не более, чем как прислугу, — возразил Амадей, но, завидев недалеко узкую дорожку, ведущую к искусно выполненной каменной альтанке, весело рассмеялся и побежал по тропке к ней. Он быстро поднялся на ступеньки и обнял одну из колонн небольшой беседки, спрятанной от чужих глаз в самой гуще сада, поджидая, пока подойдет Антонио, который, как всегда, не спешил. Мужчина подошел к юноше и остановился, с легкой улыбкой глядя на него, после чего пригладил его растрепанные волосы и накинул на его голову капюшон плаща, чтобы тот не простудился. Вольфганг озорно рассмеялся и, взявшись за края большого капюшона, приблизился к Сальери, глядя в его глаза, а после едва ощутимо прижался к его губам своими, слегка влажными от растаявших на них снежинок. Антонио на миг закрыл глаза, ощутив это нежнейшее мимолетное прикосновение и шагнул вперед, утягивая Моцарта вглубь беседки и прижимая его к колонне, за которую юноша только что держался. Маэстро с готовностью обвил руками шею капельмейстера, тихо застонав, и ловя его нетерпеливые кроткие поцелуи, которыми мужчина покрывал все его личико. — И все же, с рождения у тебя было громкое имя благодаря твоему отцу, — прошептал Антонио, обвивая руками талию юноши и прижимая к себе как можно сильнее, словно пытаясь защитить от того снежного бурана, что начался несколько минут назад. — А у этих молодых людей нет ничего, кроме таланта. Я хочу помочь им. — Но почему? Я не понимаю, — прошептал Амадей, покрывая нежнейшими поцелуями его висок и скулу, а после зарылся носом в его густых иссиня-черных, как вороново крыло, волосах. — Ты ведь взрастишь из них конкурентов, врагов! — Друзей и последователей. Вольфи… Неужели ты считаешь, что я был врагом герра Гассмана? Или же Глюка? Я достиг всего, что имею сейчас, только благодаря им. Если бы не их благосклонность ко мне и моему таланту, я бы так и остался прозябать в Леньяго в качестве знатного торговца древесиной, как и мой отец. Благодаря им я смог заниматься любимым делом. — Что? Разве ваш отец не был музыкантом? Удивлению Вольфганга не было предела, он даже разжал объятия, присаживаясь на изящную скамейку у стенки альтанки, крепко задумавшись. Моцарт полагал, что все знает об этом человеке, но оказалось, что не знает практически ничего. Впрочем, Амадей, желающий перескакать придворного капельмейстера, не особо стремился узнать своего врага хорошенько, в то время как Антонио знал про него практически все. Заметив, что юноша задумался о чем-то, итальянец присел рядом с ним и взял его ладони в свои руки, нежно и едва ощутимо поцеловав каждый тонкий пальчик. Сейчас, сидя в этой беседке, спрятанные за её каменными стенами и за снежной бурей, что никак не желала униматься, музыканты были словно отрезаны от всего мира. Ветер гулял под крышей альтанки, принося с собой крохотные ледяные кристаллики снега. Покрытые белыми шапками деревья с потрескавшейся от холода корой только глухо поскрипывали под порывами ледяного ветра. Тропинки уже заметало снегом, и погода стремительно ухудшалась. Так всегда бывает в последние деньки этого холодного времени года, будто зима борется изо всех сил, стараясь подольше задержаться и не уступить неумолимой весне и теплу. Сальери наклонился к изящному ушку юноши и едва коснулся его губами, чувствуя, какое оно холодное, после чего он опустил ладонь на щеку Амадея и повернул его лицо к себе, глядя в его глаза. — Вольфи, — негромко сказал он и нахмурился, — ты ведь замерз. Может быть, мы вернемся… Предложение прервалось на полуслове. Антонио не знал, стоит ли произносить это «домой». Ведь для Моцарта домом является совсем не особняк Сальери, в котором он провел эту ночь. — Домой? — словно прочитав его мысли, грустно улыбнулся юный маэстро. — Я должен вернуться, ты же понимаешь… Констанция и её матушка наверняка места себе не находят, может быть думают, что я опять пропал. Я эгоист, но не могу снова заставить их так волноваться. — Я понимаю, — тихо ответил Антонио, чувствуя, будто его полоснули по сердцу ножом. — Как же мне не хочется делить тебя с другими. Я бы все отдал, лишь бы засыпать и просыпаться с тобой в одной постели, Вольфи. Моцарт не выдержал и крепко обвил руками его шею, тихо всхлипнув и прижимаясь к его слегка подрагивающим губам своими, жадно и нетерпеливо целуя его. Капельмейстер вздрогнул от этого резкого движения и ласково ответил на поцелуй, успокаивающе поглаживая юношу по спине. — Я вернусь. Сегодня, — прошептал Моцарт в его сладкие губы и, прижавшись к его лбу своим, открыл глаза, поймав его грустный взгляд. — Не смей засыпать без меня. — Хорошо, Вольфи, — шепнул мужчина в ответ, поглаживая его по щекам и едва улыбаясь. — Я буду ждать. После этих слов юный маэстро поднялся с места и, поправив свой плащ, направился к выходу, желая поскорее вернуться в их с Констанцией жалкую лачугу, чтобы солгать жене о чем угодно, лишь бы дать ей понять, что в ближайшее время он не будет появляться дома.