Нежность роз

Вдали за лодочной стоянкой В остатках сна рождалась явь. Венеция венецианкой Бросалась с набережных вплавь. Б. Пастернак "Венеция"

— Счастливец, — с оттенком легкой зависти проговорил герр Гассман, кивнув в сторону Вольфганга, мирно прикорнувшего на плече у Антонио, сон которого совсем не обращал внимания на тряску кареты, что неслась по сельской дороге, — Хотел бы и я также с легкостью засыпать где угодно. Сальери слегка повернул голову к плечу и улыбнулся, глядя на возлюбленного, что сидел рядом и безмятежно дремал, доверчиво прислонившись к нему. В волосах Амадея играли нежные лучики утреннего солнца, проникающие в карету через окошко, благодаря чему некоторые пряди его встрепанной шевелюры казались совсем золотыми и безумно хрупкими. Антонио вдруг заметил крошечные, едва заметные веснушки на его носу и сердце его затрепетало: они превращали Моцарта в маленького беззащитного мальчишку, которого хотелось оберегать от любой напасти, спрятать от чужих глаз и чужих рук. Взгляд мужчины медленно соскользнул на тонкие губы Вольфганга, и он с трудом подавил в себе желание хотя бы на мгновение коснуться их. Сальери лишь улыбнулся, стараясь не шевелиться, чтобы не разбудить Амадея и вернул насмешливый взгляд учителю, с которым музыкантам выпала честь ехать в одной карете. — Боюсь, этому таланту нужно учиться годы, — ответил он и легко усмехнулся. — Причем, с самого детства. Тут карету хорошенько тряхнуло на высокой кочке, и Моцарт резко открыл глаза, сразу же просыпаясь. Он поднял голову и, встретившись взглядом с Антонио, который приподнял краешки губ в дружелюбной улыбке, сонно нахмурился и пробормотал: — Извините, Сальери, я совсем не заметил, как уснул, — с этими словами он повернул голову к окошку кареты, за которым так и не сменился вид ярко-зеленых, а местами еще темных, незасеянных полотен полей. «Как рано в этом году пришла весна», — пронеслось в голове у юноши, и он легко улыбнулся своим мыслям. В воздухе уже давно витал сладкий аромат полевых цветов, слышалось птичье щебетание, небо переливалось голубым и лазурным, не опечаленное ни единым облачком, а молодая трава росла всюду, радуя глаза своими сочными оттенками зеленого. Впрочем, в Вене вряд ли можно было встретить такую красоту: в городе было как всегда грязно, мокро и шумно. Только маленькие листики на деревьях, что всю зиму простояли голыми безжизненными статуями, говорили о том, что приближается самая теплая пора года — лето. Собственно, Моцарт пропустил даже и это. У него совсем не было времени замечать что-то вокруг себя, да и появлялся он на улицах либо рано утром, уходя в театр, либо поздно вечером, когда возвращался из него. Что уж говорить о тех моментах, когда маэстро ехал в карете в компании Сальери к нему домой: им обоим было не до красот вечернего города — они стремились насладиться обществом друг друга, ловя любую открывающуюся такую возможность. И вот сейчас юноша с легким радостным чувством чего-то нового, необыкновенного, трясся в карете, прижимаясь боком к любимому Антонио, и счастливо впитывал в себя новые (а может, и давно позабытые) эмоции. Правда, его яркий поначалу, восторг, связанный с наступлением тепла, постепенно стал вновь сменяться дремотой. Хоть пейзаж за окном был зелен и свеж, однообразие мелькающих картинок заставляло музыканта клевать носом. — Черт возьми, когда же мы приедем? — спросил он с легкой хрипотцой в голосе. — Скорей бы уже попасть в Венецию на этот концерт… — О, Вольфганг, сразу видно, что вы ни разу не бывали на подобных мероприятиях, — сказал Гассман и легко рассмеялся. Моцарт спросонья решил, что музыкант над ним подтрунивает, и чуть прищурился, поправляя свой воротничок, который смялся, пока юноша изволил почивать, прижавшись к своему любовнику. Глядя на то, как Вольфи недовольно нахмурился и уже раздумывает, что бы эдакое ответить Гассману, Антонио едва ощутимо прикоснулся к руке Амадея и мягко, неспешно стал говорить: — Дело в том, что до самого благотворительного вечера нас ждет особая «развлекательная» программа. Перед тем как мы должны будем провести несколько репетиций, а после и выступить, Его Величество непременно придумает для своих гостей что-нибудь интересное. В прошлый наш визит была конная прогулка по садам принцессы Анны, сестры императора, — мужчина посмотрел на Гассмана, — Верно, Флориан? — О да! Помнится, вы очень мило разговаривали с одной из её фрейлин во время прогулки, — ответил Гассман и с легким удивлением отметил про себя, что при упоминании о девице, Моцарт мельком взглянул на Сальери и нахмурился, поджав губы. – Правда, щебетала она вовсе не о музыке… — Учитель… Стоит ли вспоминать о том, что произошло столько лет назад? Я ведь тогда не добился и половины того, что у меня есть сейчас, и похвастаться великими достижениями на музыкальном поприще я не мог. Другое дело — Вольфганг, — Антонио тепло улыбнулся и посмотрел на юношу. — Вами восхищались всю вашу жизнь. — Не всю, — возразил Амадей, отвлекаясь от своих мыслей, и покачал головой, а после неожиданно вспылил, — Колоредо постоянно шпынял меня и говорил, что я не музыкант, а самый настоящий нахлебник, живущий лишь милостью Его Святейшества. Напыщенный дурак, будто он разбирается в музыке! — Зато он прекрасно разбирается в политике, в отличие от… — неспешно проговорил Антонио и огладил свою бородку, задумавшись. — Полноте, господа, — Леопольд Гассман поднял руки ладонями вверх и внимательно посмотрел на Сальери, будто он до сих пор был молодым мальчуганом, жадным до знаний и дискуссий, — Стоит ли упоминать имена наших господ в столь неучтивой манере? Тем более, когда мы едем на весьма значимое событие и для мира музыки, и для политики? — Ненавижу, когда пытаются совместить несовместимое, — пробормотал Амадей, вспоминая мерзкую физиономию Колоредо, когда тот, брызжа слюной, доказывал, что музыкант для него такая же прислуга, как и кухарка. — Несовместимых вещей, так же, как и людей, не бывает, Вольфганг. Если внимательно приглядеться, вся наша жизнь — одно огромное произведение, в котором мы сочетаем и минорные, и мажорные звучания. Каждый пишет свою музыку, и наша задача заключается в том, чтобы у неё был настолько достойный и яркий финал, чтобы она запомнилась многим поколениям. — Но разве мы трудимся только во имя финала, Леопольд? — возразил Сальери и покачал головой. — Некоторые акты нашей жизни тоже достойны памяти и восхищения! — Не мне вам говорить, молодые люди, что зритель судит только по финалу, — проговорил Гассман и устало прикрыл глаза, потерев пальцами переносицу. — Никто не будет слушать неоконченного этюда, никто не станет любоваться недорисованной картиной, никто не прочитает недописанный роман и уж точно никто не восхитится недостроенным дворцом. И… О, кажется, наша дискуссия утомила Моцарта. Антонио только сейчас заметил, что Амадей не вступает в горячие споры как обычно, а вновь сладко дремлет на его плече под тихий монотонный стук колес. Казалось, юноша так часто и так долго путешествовал в своей жизни, что дремота в пути — это уже безусловный рефлекс, сформировавшийся с ранних лет. Не говоря больше ни слова, Сальери вытащил из своего саквояжа потрепанный томик Шекспира — тот самый — и раскрыл его, пытаясь углубиться в чтение, ибо сон в пути к нему совсем не шел. — Думаешь, у вас получится написать это произведение вместе? — негромко спросил Гассман и устремил взгляд в окно. — В подобных случаях финал может быть совершенно неожиданным… Сальери замер на миг, безуспешно пытаясь вглядеться в строки перед глазами, после чего медленно поднял голову и посмотрел на мужчину. — Учитель… Музыканты добрались до дворца лишь к вечеру, где их, сопровождающих Его Величество, приняли весьма радушно. После пышного ужина, который продлился совсем недолго по причине того, что практически все гости клевали носом за столом после двух дней пути, музыкантов сопроводили в их покои, сообщив, что император приглашает своих гостей завтра на утреннюю конную прогулку. Очень удобным было то, что все покои располагались близко друг к другу: двери комнаты каждого гостя стояли в ряд по длинному широкому коридору. Заходя в спальню, юноша краем глаза заметил, как Антонио распахивает дверь соседней комнаты, с легкой улыбкой поглядывая в сторону Моцарта... Первым делом Амадей подошел к окну и отодвинул в сторону тонкий тюль, после чего с интересом посмотрел вниз. Его занимало то, что он не слышит привычный цокот копыт о мостовую, хотя дворец находился в центре города. И хотя комната располагалась всего на третьем этаже, и видно было ничтожно мало, Моцарт понял, почему Венецию называют волшебным, даже мистическим городом. Дорог тут практически не наблюдалось, однако всюду, куда только ни достигал взгляд юноши, были морские каналы с «водными каретами» — гондолами и простыми лодочками. Свет от зажженных фонарей зеркально отражался в мутновато-зеленой воде, создавая особую сказочную атмосферу как широким каналам, так и тихим маленьким улочкам. На стенах домов, у самой кромки воды, рос темно-зеленый и рыжевато-медный мох, а яркий желтоватый свет, падающий на влажную растительность, создавал иллюзию переливающихся на солнце мелких каменьев изумруда и янтаря. Местами мощеные серым кирпичом дороги переходили в крутые, но небольшие мостики над водой, настолько узкие, что по ним можно было только пройти пешком или же проехать верхом. Амадей заметил, что в городе практически нет настоящей, живой растительности, кроме вечнозеленого плюща, что вился по стенам домов, и за которым явно ухаживали, и пышных цветочных клумб. Собственно, как же в земле, пропитанной морской соленой водой, могут расти обычные деревья?.. Вдоволь насмотревшись на часть города, что была видна из его комнаты в императорском дворце, Моцарт задернул тюль и зажег свечи, что стояли в красивых серебряных канделябрах, висящих на стене и стоящих на письменном столе и комоде. После Вольфганг подошел к большому зеркалу, отразившему его в полный рост, и залюбовался роскошью, в которую попал волею случая и таланта. Красивые картины в витиеватых позолоченных рамах, написанные маслом; высокая расписная ваза, стоящая на столе, с пышным букетом живых тюльпанов, источавших нежный сладковатый аромат; мебель в стиле рококо, с чудными изогнутыми ножками и с изысканным орнаментом на ткани; гладкий и идеально отполированный паркет — все это напоминало Моцарту времена, когда он был придворным капельмейстером в Зальцбурге. И пусть там он был всего лишь прислугой, увеселяющей знать своей музыкой, то чудное убранство обстановки всегда радовало его и наполняло душу умиротворением, ведь Амадей знал, что он достоин только лучшего. В голове его мелькнула шальная мысль, воспоминанием прокатившаяся по памяти: его жалкая квартирка — лачуга по сравнению с богатством, что сейчас окружало юношу, но он старательно отогнал от себя эти образы, не желая даже мысленно покидать роскошную комнату, служащую апартаментами для гостей императора. — Вот я и добрался до Венеции, — устало проговорил Вольфганг, отходя от зеркала к краю широкой кровати с большим балдахином, ткань которого была алой расцветки, расшитая золотистыми нитями, что придавало постели какой-то сказочный вид, и устало повалился на мягкую перину. Вольфганг подтянул к себе одну из пузатых подушек и прижался к ней щекой, прикрыв глаза и расслабляясь. Легкий сквозняк, проникающий через приоткрытое окно, заставлял трепетать светло-бежевый прозрачный тюль, доходящий до самого пола, и вызывал мурашки по всему телу юноши. Он блаженно зажмурился, ощущая приятную весеннюю прохладу. Вдруг дверь тихо скрипнула, и в помещение вошел никто иной, как Антонио. Он уже успел переодеться и раздобыть где-то целое блюдо шоколадных конфет. Сладости были различной формы, некоторые из них были посыпаны зернышками мака или сезама, а аромат шоколада вызывал у юноши легкое чувство аппетита, хотя ужин был не так давно. Амадей заулыбался, присев на кровати, и, подвинувшись, уступил место своему возлюбленному. — Ты уже успел наведаться на кухню и истребовать для меня венецианских угощений? — спросил Вольфганг и облизнулся, глядя на поднос с лакомством, когда Сальери присел рядом на край кровати и протянул ему блюдо. — О нет, на этот раз сладости сами тебя нашли, — ответил Антонио и легко улыбнулся, когда Вольфганг взял конфету и нетерпеливо, словно ребенок, отправил её в рот. — Наверняка это какая-либо традиция, приглянувшаяся Его Величеству. Помнишь, за столом он рассказывал, что не так давно приехал из Англии и его поразили чудесные манеры и забавные обычаи этой страны. У входа в каждую комнату гостя стоит такое блюдо, а когда я был здесь в прошлый раз, этого не было. — Странно, ведь на ужине сладостей было достаточно. Однако, это весьма приятно. Я чувствую себя, по меньшей мере, герцогом, — пробормотал Моцарт, уничтожив конфету и потянувшись за второй. – Правда, прислуги тут почти нет. — Да, с прислугой для гостей тут не густо, — ответил Сальери и провел ладонью по волосам юноши, приглаживая его непослушные волосы, после чего скользнул пальцами по его щеке. — Но благодаря этому никто не заметил, что я пришел к тебе в комнату, поэтому могу пробыть здесь столько, сколько нам захочется, и это не вызовет подозрений. Услышав это, Амадей отложил сладкое и придвинулся к Антонио, обвив его шею рукой и прислонившись к его лбу своим, хитро заулыбался, смотря в глаза любовника. Сальери ответил таким же долгим и игривым взглядом, погладив своего гения по спине, а после принялся его раздевать. Оба музыканта безумно истосковались по тому времени, когда они могли проводить наедине практически сутки, только вот тогда, в отличие от сегодняшнего вечера, они этим не пользовались. Вольфганг медленно откинулся на спину и тихо охнул, когда Сальери подложил ладонь ему под лопатки, слегка приподнимая и притягивая полуобнаженного юношу к себе, вместе с тем наклоняясь и целуя его грудь и шею. Амадей довольно зажмурился, чувствуя, как бородка мужчины слегка щекочет тонкую кожу и запустил пальцы в его волосы, сжимая их и стараясь притянуть Антонио к себе ближе. Сальери на миг оторвался от Моцарта, и, улыбаясь краями губ и глядя в его глаза, стал не спеша раздеваться. Амадей выпустил пряди его мягких послушных волос и, быстро избавившись от оставшейся одежды, лег на бок, подперев голову рукой, все еще не сводя влюбленного изучающего взгляда с Антонио. Казалось, что им двоим не требуются слова, порой они казались даже лишними. Музыканты понимали мысли друг друга, будто они были вместе не первый десяток лет, хотя не прошло и года их странных и до безумия нежных отношений. И даже сейчас, если бы они были не в постели, а, к примеру, за клавесином, Моцарт мог с точностью сказать, какие ноты выберет Сальери, если его попросят сыграть. Заканчивать предложения друг за другом было уже слишком просто. На миг вспомнилась гримаса Розенберга, когда тот спросил у музыкантов, с чего они собираются начать увертюру их совместной оперы, и оба, не задумываясь, ответили: «Определенно, скрипка!» Заметив, как Антонио опустил голову, развязывая атласную ленту на воротничке, Моцарт не удержался и взялся за края его рубашки, чтобы стянуть её с мужчины и поскорее прикоснуться к его горячему желанному телу. А уж после того, как со всей одеждой было покончено, Вольфганг утянул его на себя, затрепетав, когда мужчина прижался к его груди и животу, и вновь стал покрывать жаркими исступленными поцелуями его лицо и шею. — Вольфи, как же я скучал по тебе, — прошептал Сальери, стискивая в объятиях возлюбленного, и счастливо посмотрел в его глаза. Амадей нежно прижался к его губам своими и закрыл глаза. Видеть Антонио таким счастливым было одновременно и сладко, и больно. Перед глазами Моцарта пронеслась его с Констанцией последняя ночь, когда она смотрела на него таким же преданным и счастливым взглядом, уверенная во взаимности своих чувств, отчего юноше стало горько и тошно из-за собственной трусости. Да и простил бы его Сальери? Внутренний голос едко шептал музыканту, что все и сразу невозможно получить, и если он откроет правду, то потеряет любимого навсегда. — Антонио, — Амадей вздрогнул, услышав в своем голосе холодные нотки, и ощутил, как сердце тревожно забилось с удвоенной силой. — Я… — М-м-м? — Сальери поймал его ладонь и прижался к ней губами, улыбаясь уголками губ и нависая над юношей. — Что такое? «Скажи ему. Скажи ему. Скажи!» — в груди музыканта вился и шипел неведомый зверь, прицельно жаля в сердце предателя, словно ядовитая змея. — «Он заслуживает правды!» — Я так соскучился… — выдохнул Вольфганг и крепко обнял Антонио за шею, чувствуя, как глаза застилает влажная пелена от собственного бессилия и трусости. — Вольфи, тебя что-то тревожит? — спросил мужчина, отстранившись, и слегка нахмурился, заметив, как Амадей побледнел. Моцарт поднялся следом за ним, усаживаясь на постели и провел ладонью по плечам мужчины, скользнул руками ниже, играясь кончиками пальцев с волосками на груди, огладил его живот и мягко опустил ладонь на его пах, краем глаза замечая, как Сальери блаженно закрыл глаза и нервно облизнул губы, задышав чаще и глубже. Амадей читал его, будто раскрытую книгу, давно прознав о самых чувствительных местах на теле любовника. — Меня беспокоит то, что я не умею ездить верхом, — удрученно проговорил Амадей, даже не замечая, как из его головы вылетели все мысли о бедной жене, брошенной в Вене, ради жгучего красавца-итальянца. — Я всегда ездил только в карете. Сальери открыл глаза, и на губах его заиграла лукавая ухмылка, когда он понял, к чему ведет юноша. — Тогда я просто обязан научить тебя, чтобы ты не ударил завтра в грязь лицом, — с этими словами мужчина лег на кровати на спину и поманил к себе Моцарта. — Иди ко мне. Вольфганг осторожно перекинул через него ногу, устраиваясь на своем любовнике верхом, и, опустив ладони на спинку кровати, посмотрел на Антонио, чувствуя, как он уже нетерпеливо заерзал под ним. — Вот так, — прошептал Сальери, мягко опуская ладони на бедра Амадея, и чуть подвинул его назад, чтобы Моцарт ощутил готовность мужчины к чему-то более сладкому и страстному, нежели простое обучение верховой езде в домашних условиях. — Выпрями спину. Когда будешь держать в руках узду, старайся сильно не натягивать её, но и болтаться она тоже не должна. Следи за тем, чтобы ноги стояли ровно в стременах… С этими словами он провел широкой ладонью по спине Амадея от лопаток до поясницы, наслаждаясь нежностью кожи своего возлюбленного. От такого собственнического и в то же время ласкового прикосновения юноша не сдержался и тихо застонал, наклоняясь к мужчине и прижимаясь к его влажным губам своими, чтобы увлечь в долгий и глубокий поцелуй. Ощутив, как крепкие руки обвились вокруг его бедер, Моцарт понял, что на сегодня обучение закончено, поэтому он слегка привстал, чувствуя, как возбужденная плоть Антонио прижимается к его тесному входу, и направил её в себя. Сальери глухо охнул и откинул голову назад, стиснув пальцами бедра юноши, медленно сходя с ума от охватившего его жара. Амадей, видя, с каким наслаждением Антонио прикрыл глаза, счастливо зажмурился, замирая ненадолго и привыкая к чувству полного единения, что возникло между ними, после чего уперся горячими ладонями в грудь музыканта и облизнулся, медленно покачиваясь на нем — двигаться слишком резко поначалу было бы больно. Они давно не были вместе именно так — тихо, нежно, спокойно, никуда не спеша, и Вольфганг пользовался возможностью любоваться мужчиной. Да, Антонио был чертовски красив, хотя сам он не придавал особого значения своему внешнему виду. Он следил за собой, но это скорее была дань его положению в обществе. Даже за своей бородкой он ухаживал сам, лишь подравнивая отросшие островки волос, в то время как многие господа с особой дотошностью мучили цирюльников каждое утро, заставляя их следить за порослью на своем лице, будто за великим сокровищем. Тело Сальери было прекрасным, и Вольфганг невольно улыбнулся, чувствуя где-то в глубине души, что хотел бы иметь такие же широкие плечи и крепкие мышцы груди и живота. Антонио в его воображении был тем самым идеальным мужчиной, которым Моцарту никогда не стать… Словно чувствуя на себе горячий жадный взгляд юноши, Сальери улыбнулся и, опустив ладонь на его шею сзади, притянул Амадея к себе, прильнув к его губам своими, и жарко поцеловал. Моцарт вновь забыл обо всем на свете, тая от столь желанного и страстного поцелуя, а когда мужчина, раздразненный медленными томными движениями, не сдержался и стиснул его бедра, резко и ритмично раскачивая на себе, то юноша и вовсе выгнулся всем телом, протяжно застонав и откидывая голову назад. Вольфганг крепко стиснул коленями узкие бедра мужчины и запустил пальцы в его волосы, второй рукой опираясь на спинку кровати, сходя с ума от глубоких пронзающих проникновений, что-то бессвязно шепча. В это время Сальери согнул ноги в коленях и уперся стопами о кровать, размашисто двигая бедрами вверх, желая войти в горячее тело как можно сильнее и глубже. — Любовь моя, как же сладко, — тихо простонал Антонио, ощущая, будто по венам его бежит чистое удовольствие, пульсируя, разрываясь, проникая в каждую мышцу, в каждую клетку его тела, отчего хотелось открыто и счастливо смеяться. Амадей почувствовал, как от таких движений мышцы ног слегка заныли с непривычки, и он остановился, чтобы немного передохнуть, но не тут-то было: Сальери перевернулся с ним по кровати, придавив своим телом к мягкой перине и, заткнув рот диким поцелуем, стал жестко и часто двигаться, глубоко и мощно проникая. Моцарт взвился под ним, жалобно застонав: «Горячо, Антонио, горячо!», но мужчина знал, что именно от такого дикого темпа Вольфи совсем теряет голову. И точно — через несколько минут легкого сопротивления и возмущений, Амадей закинул обе ноги на поясницу Антонио, скрещивая щиколотки и сжимая коленями его талию, вцепился пальцами в его бедра, громко постанывая, и стараясь вжать его в себя при каждом движении как можно сильнее, моля и даже требуя, чтобы тот не вздумал останавливаться. Для Вольфганга померк весь мир, и он больше не мог думать ни о чем, кроме сильного тела мужчины, что прижимал его к постели и сжимал в крепких объятиях — даже в любовных утехах Антонио проявлял чувство собственничества и ревности. Он проникал настолько глубоко, и юноше казалось, что и души их сплелись, крича от удовольствия, как тела переплетались друг с другом. В какой-то момент Амадей не выдержал первым, сжимаясь в его руках и резко выгибаясь в следующий миг, дрожа от сладостного удовольствия и тонко застонав, чувствуя, как Сальери секундой позже замирает на нём, горячо изливаясь внутрь. — Как же мне не хватало этого… — прошептал Моцарт, прижимаясь губами к плечу Сальери, и прикрыл глаза. Антонио осторожно привстал и лег рядом с юношей, укрываясь с ним легким воздушным одеялом до пояса, и притянул Вольфганга к себе, донельзя довольный. — Чего именно? — хитро зажмурился он, словно сытый кот, и весь превращаясь в слух, разумеется, желая слышать, что именно он является тем, кого так не хватает юному гению. Юноша затих, заново рассматривая эту комнату и ища что-то определенное, но через мгновение до него дошло, что смотреть на все нужно не в частности, а в целом. Казалось, там, где был Антонио, всегда было лучшее: его особняк, обставленный предметами роскоши просто и со вкусом, венский бургтеатр с его помпезными величественными декорациями и украшениями, дворцы, кареты, музыкальные комнаты, черт побери, даже сама музыка Сальери — все, что было связано с мужчиной, носило определенный оттенок аристократизма и величия, которого Моцарт был лишен, стоило ему связаться с семейкой Вебер. Сейчас Амадею казалось, что его жена всегда тянула его на дно. Нет, он ни за что не винил бедную девушку за свои неудачи, но ведь на самом деле — находясь рядом с ней, юный гений стал меньше уделять времени музыке, они заметно обеднели, так как отец Вольфганга больше не мог высылать им и без того небольшую сумму денег на проживание. Вспомнив о том, что после Венецианской роскоши, ему придется возвращаться в маленькую тесную квартирку, в которой, к тому же, всегда был беспорядок, Моцарт поник еще больше. — Всего, — Амадей неопределенно пожал плечами и прижался щекой к груди мужчины, слушая, как быстро стучит его крепкое молодое сердце после такого сладкого труда. — Тебя, а вместе с тобой — этой роскоши. Сладостей, свободного времени, любви, порядка. Иногда мне кажется, что я живу не своей жизнью. — Почему? — удивленно отозвался Сальери и провел кончиками пальцев по губам Амадея. — Мы всегда сами выбираем, по какому пути следовать. Моцарт грустно рассмеялся и сел на кровати, ссутулившись. Почуяв неладное, Антонио приблизился к нему и стал поглаживать его по влажным волосам, свободной рукой прижав к себе. — Выбирает кто угодно, но только не я, — ответил Моцарт и вздохнул, прижимаясь к горячей груди мужчины спиной. — Поначалу я жил так, как требовал того отец, затем мной командовал Колоредо, после этого я вновь был на коротком поводке у моего отца. Когда я женился на Станци, не без помощи её матери, которая тоже нашла способ управлять мной, хозяйкой моей жизни стала жена. Даже ты какое-то время управлял мною, заставив отрабатывать тебе мой долг. И сейчас я здесь только благодаря тебе. Я всегда был зависим от кого-либо… — Вольфи, ты путаешь зависимость и заботу, — ответил Сальери, опустив подбородок на его плечо и крепко обнимая за талию, прижимая к себе. — Если кто-то хочет заботиться о тебе и помочь, почему бы не принять эту помощь? Господь направляет к нам тех, кто способен это сделать, но мы, с высоты своей гордыни, нередко отвергаем их. — Хочешь сказать, что я слишком горделивый? — недовольно отозвался Амадей и усмехнулся. — Или ты возомнил себя агнцом божьим, который спасет меня, заблудшую овцу? Антонио не понял причины такой резкой перемены в своем возлюбленном и отпустил ладони на его плечи, с удивлением в голосе позвав юношу: — Вольфи? От этого нежного и до тошноты заботливого голоса Моцарту стало совсем не по себе. В его голову пришла ясная мысль, подарившая ему прозрение: его нищета и ухудшение жизни с Констанцией, законной женой — вовсе не его вина. Ведь, если бы не Антонио, то он никогда бы не подумал предаться этому сладкому грехопадению, никогда бы не позволил мужчине вытворять то, что позволено Сальери! И самое главное, что он, Вольфганг, обязан был выкручиваться, лгать жене о своих чувствах. И если бы не Антонио, то место придворного капельмейстера должно было достаться ему, поэтому «помощь» музыканта казалась ему сейчас насмешливой подачкой. А раз Сальери так жестоко поступает с ним, то почему юноша должен быть с ним откровенным? Почему должен в чем-то признаваться? Спать с законной женой вовсе не преступление. — Тебе больше подойдет роль демона-искусителя, который ввергает человека все дальше во грех. Хочешь, чтобы я был благодарен тебе за то, что ты со мной сделал? — зло проговорил Амадей и стиснул зубы. — Это я должен быть на твоем месте. Мужчина, не говоря ни слова, поднялся с кровати и, собрав свою одежду, сбившуюся кучей на краю постели, принялся одеваться, стараясь не смотреть на Вольфганга. Моцарт прикусил язык, совершенно не понимая, что на него нашло, и притих, наблюдая за Сальери. — Антонио, прости! — он, наконец, разомкнул губы и, встав на постели на колени, протянул к нему руки. — Прости меня! Я не знаю, что на меня нашло. Клянусь, я не думал о том, что говорю. Итальянец глубоко вздохнул и, поймав взгляд юноши, шагнул к нему, крепко-крепко прижимая к себе и зарываясь носом в его волосах. Он что-то прошептал, гладя Амадея по голой спине, и так сильно обнял его, что Моцарту показалось, что он задохнется. — Не уходи, прошу тебя, не уходи, — прошептал Амадей, стягивая рубашку Антонио, которую тот уже успел надеть. — Не бросай меня из-за моего дурного языка. — Вольфи, — Сальери опустил одно колено на край кровати, прижимаясь животом к груди Моцарта, и обхватил его лицо, слегка приподнимая, чтобы тот посмотрел на него. — Умоляю тебя, не завидуй. Это разбивает мне сердце. Ведь все, что я делаю — ради тебя. Я хочу, чтобы ты не испытывал недостатка ни в чем, чтобы ты не скучал по мне и по роскоши, что должна тебя окружать. Ты достоин лучшего, и я могу тебе это дать. Поэтому, пока не поздно, прими меня в свое сердце. Откажись от Констанции и мы сможем быть вместе, как того хотели. Не беспокойся за эту девочку, я заплачу ей достаточно денег, чтобы она смогла достойно жить до нового замужества. Просто откажись от неё. Моцарт опустил голову, тихо усмехнувшись про себя: а ведь действительно Антонио искушал его, посягая на их с Констанцией священный брак. Но как же сложно было устоять перед тем, кого любишь. Осталось только признаться ему в содеянном, принести своеобразное покаяние, чтобы очистить свою душу и быть счастливым. «Завтра. Я расскажу ему все завтра!» — пообещал сам себе Амадей и опустил руки на ладони мужчины, тихо ответив: — Я люблю тебя. Не услышав желанного согласия на свое предложение, Сальери нахмурился и тяжело вздохнул, наклоняясь и прижимаясь губами к переносице Вольфганга. После этого он мягко поцеловал его нежные губы и отстранился, продолжив одеваться. — Думаю, что нам не стоит оставаться на ночь в одной комнате. Кто знает, какие слухи поползут, если прислуга застанет утром мою комнату пустой, — проговорил он, уже обуваясь, после чего подошел к двери и, взявшись за тонкую резную ручку, обернулся к юноше. — Подумай над моим предложением и реши, с кем ты хочешь прожить свою жизнь. И в каких условиях. После того, как он ушел, Вольфганг откинулся на подушки и сдавленно застонал, растирая лицо ладонями. Он терпеть не мог принимать такие важные решения, которые могли перевернуть всю его жизнь. Но с каждым днем, с каждым часом, судьба подталкивала его к этой развилке дороги под названием «Жизнь», и, хотя направлений было всего два, выбор был невероятно сложен…