Нежность роз

Ах, если великая страсть овладевает нами во второй раз в жизни, у нас, к сожалению, нет уже прежней веры в её бессмертие, и мучительнейшее из воспоминаний говорит нам о том, что в конце концов она сама себя пожирает… Генрих Гейне

Вольфганг еле поспевал за Антонио, все стараясь приноровиться к его широкому шагу, хотя Моцарт, по своему обыкновению, был весьма прыток, а Сальери чуть долговяз и скуп на движения. Небольшой рынок представлял собой десяток лавок, что располагались под цветастыми навесами, отдаленно напоминавшими бархатные балдахины из восточных сказок, но именно здесь, посреди оживленной толпы, где встречались и бедняки в потертых костюмах, снующие туда-сюда, и знатные пышно разодетые дамы и господа, величаво шагающие между лавками; посреди ароматов продаваемых специй и фруктов, цветов и самых разнообразных украшений и масок, радужных, отделанных различными каменьями, что поблескивали в свете вечерних фонарей, нарядов, чувствовался настоящий живой дух Венеции. - Мы ищем что-то особенное? – Амадей всплеснул руками, запоздало похлопав ладонями по своим карманам. - Ах, жаль, что я не захватил с собой ни флорина! Почему ты не сказал, что мы… О! Сальери не успел открыть рот, чтобы заверить прыткого юношу, что с финансами у них проблем не будет – мужчина оказался более усмотрительным на этот счет, как Вольфганг, будто сорока, кинулся к блестящим украшениям и маскам, что были разнообразных форм и расцветок: одни блестели и ярко переливались, другие же были черны и навевали некое чувство тревоги, а третьи и вовсе представляли собой нечто среднее между маской и хвостом какой-нибудь райской птички – столько разноцветных аляпистых перьев было пущено на эту безделицу. - Побудь здесь. Я куплю кое-что и сразу же подойду, хорошо? – довольно-таки громко сказал Антонио, стараясь, чтобы голос его звучал отчетливо посреди гудящей толпы. – Можешь выбрать себе что-нибудь, если приглянется на твой вкус. Дважды упрашивать Вольфганга не пришлось – он, со свойственным ему веселым искристым смехом, тут же согласился и принялся вертеться у лавок, жадно разглядывая все то великолепие, что было представлено для покупателей. Порой он хватал ту или иную маску и прикладывал её к лицу, разглядывая своё отражение в небольшом зеркальце, подвешенном у одной из лавчонок. Зеркало было весьма старым – на его поверхности была заметна тонкая глубокая трещина, которая делила отражение пополам. Моцарту это не нравилось, но иной возможности посмотреть на себя в маске у него не было, разве что подбежать к одному из высоких, дугообразных мостиков и посмотреть сверху вниз на своё отражение в мутноватой воде. Антонио подошел как раз в тот момент, когда Амадей надел одну из масок, убранство которой состояло из множества ярких цветастых перьев – ярко-желтых и зеленых, а прорези для глаз были окантованы золотистой краской, что весьма подходило к его яркой радужке глаз янтарного цвета. Сальери даже не узнал его сперва, ища глазами в толпе, но малиновый камзол привлек внимание музыканта, и он подошел к возлюбленному, с улыбкой приподнимая его маску. - У нас будет время прогуляться по местным лавчонкам, а сейчас, пока еще не совсем стемнело, хочу пригласить тебя на прогулку в одно весьма любопытное место в Венеции. Обещаю, что будет очень интересно. - Ты меня уже заинтриговал, - ответил Моцарт, обратив внимание на то, что в руках у Антонио был небольшой саквояж, и нетерпеливо спросил: – А что там? - Сюрприз, - ответил мужчина и ласково улыбнулся, проведя кончиками пальцев по маске, что облюбовал юноша. – Если она понравилась тебе, то… - Нет, - поспешно ответил Амадей и совсем стащил цветастую безделицу с лица, ощутив нежность и мягкость перьев кончиками пальцев. – Возьмем её в следующий раз. Тем более, что вместо этой маски может подвернуться еще лучше. Вольфгангу отчаянно не хотелось, чтобы Сальери платил за него, несмотря на весьма безбедное положение придворного капельмейстера. Моцарту безумно хотелось верить, что он стоит на одной ступени со своим возлюбленным, как на музыкальном поприще, так и по социальному статусу, и может самостоятельно баловать себя как и безделушками, так и дорогими подарками. Ведь, черт возьми, Вольфганг был замечательным музыкантом, которому с детства прочили потрясающую музыкальную карьеру, и являться чьим-то фаворитом, который только и живет благодаря подачкам своего господина, он не желал, и более того, несмотря на то, что никакого самодовольства ни в голосе, ни в выражении лица у Антонио не было, Амадей чувствовал себя несколько ущемленным. Странное, непонятное чувство постоянно навевало на него состояние некоего смущения и даже небольшой зависти к тому, как же легко Сальери покорить ту или иную вершину, достичь того или иного желания или намеченной цели, будто бы у мужчины в рукаве всегда было несколько крупных козырей, которыми он не скупился пользоваться. Даже сердце Моцарта покорилось красавцу-итальянцу, практически без боя. И порой Амадей думал – не была ли их любовная связь благодарностью Вольфганга за то, что Сальери жестом доброй воли отказался от авторства их, практически совместно написанной оперы в его пользу, за то, что мужчина не только спас его жизнь той холодной дождливой ночью, но и помог «взлететь», прославиться после унизительного краха «Фигаро»? Пока он был занят своими мыслями, Антонио повел его к причалу, где стояла одинокая лодка. Сальери что-то сказал на беглом итальянском, и лодочник кивнул, слегка нахмурившись (скорее от усталости, нежели от недовольства). Моцарт с удивлением и восхищением в глазах посмотрел на Антонио и, с легким счастливым смехом заметил: - Да, пожалуй, это лучше бала, ведь во время танцев мы не смогли бы быть настолько близко друг к другу. Сальери улыбнулся лишь уголками губ и, когда оба музыканта заняли место на небольшом, но удобном сидении, подал знак гондольеру, чтобы он мог тронуться в путь. Юноша прикрыл глаза и прижался щекой к плечу Антонио, счастливо улыбаясь и чувствуя приятное тепло родного и любимого тела. И, не смотря на то, что Моцарту хотелось как следует повеселиться на венецианском балу, это тихое и мирное путешествие с Сальери было ничуть не хуже. Лодка сначала плыла по широким и хорошо освещенным каналам, но спустя некоторое время, Моцарт заметил, что улицы становятся все темнее и безлюднее. Вскоре они приплыли в совсем не освещенный район города, с затопленными заброшенными домами, которые смотрелись мрачновато и совсем одиноко, освещенные лишь тусклым фонарем лодочника. Амадей поежился, разглядывая темные дыры в домах, некогда бывшие окнами. От воды шла неприятная холодная влажность, наводя музыканта на мрачные раздумья. Да, Сальери его действительно удивил. - Вольфганг, ты идешь? – Антонио взял свой саквояж, а второй рукой фонарь, что протянул ему лодочник, и ободряюще улыбнулся возлюбленному. - Куда? – сначала не понял он, но когда их лодка медленно пристала к полузатопленному крыльцу одного из домов, то кивнул и, стараясь не намочить туфли, перебрался из лодки на сухой островок еще не ушедших под воду ступеней, что находились весьма выше первых, затопленных. Музыканты прошли в дом, в котором не было ни намека на мебель – очевидно, бывшие жильцы дома успели забрать все до того, как их выгнала отсюда стихия. - Здесь ужасно темно, - прошептал Моцарт, радуясь, что они захватили с собой фонарь, света которого, впрочем, едва хватало, чтобы осветить путь. - Это ненадолго, - ответил ему Антонио, и протянул ему свой саквояж, в котором Моцарт обнаружил множество свечей. Амадей улыбнулся и, с присущим ему любопытством стал подниматься на второй этаж по красивой изогнутой боковой лестнице. Остановившись на самом верху и дождавшись мужчину, Амадей дрожащими руками зажег свечу от огонька фонаря, наблюдая за тем, как Сальери расставляет остальные, чтобы в сыром и пока еще пугающем заброшенном доме стало светлее. Вольфганг тонко улыбнулся и, держа в руке горящую свечу, стал помогать Антонио расставлять и поджигать свечи. Он поставил несколько крупных восковых свеч на верхние ступени и те, что находились немного ниже того места где они с Сальери расположились, освещая небольшое пространство крохотными, едва покачивающимися на легком сквозняке огоньками. Из-за большой сырости фитильки свечей загорались не сразу, слегка потрескивая, но спустя несколько секунд они разгорались ярче и уверенней, создавая легкую и до безумия романтичную атмосферу. Закончив с этим нехитрым делом, Амадей сел на одну из ступенек, стараясь выбрать место в самом центре меж горящих свечей, с восторгом наблюдая как старый мрачный и заброшенный холл затопленного дома превращается в волшебное и необычное место. Сальери сел на несколько ступеней ниже и слегка погладился щекой о колено юноши, хитро улыбнувшись. Крохотные огоньки неуловимыми искорками отражались в его глазах, и Вольфганг зачарованно смотрел в них, пытаясь угадать – или это место своею атмосферой придавало Антонио безумно притягательный и очаровательный вид, или же мужчина сам обладал неизвестными Моцарту силами, с помощью которых любой человек покорился бы нежной и в то же время жаркой власти потрясающего темного омута его глаз. Юноша протянул ладонь к музыканту и медленно провел по его голове, лаская черные, слегка спутанные пряди волос, будто атлас лоснящиеся на свету, после чего скользнул рукой ниже, оглаживая его давно не знающую бритья щеку, слегка покалывающую от жестких волос бородки, а затем прикоснулся подушечками пальцев к мягким, красиво очерченным губам мужчины. Сальери ласково посмотрел на него, прислонившись другой щекой к его колену, а после того как ощутил прикосновения к своим губам, едва заметно провел по ним кончиком языка и тихо, с волнением и с возвышенными нотками в голосе, начал декламировать излюбленные строки по памяти: - Что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты как день! Стань у окна, убей луну соседством; Она и так от зависти больна, Что ты ее затмила белизною. Вольфганг склонил голову набок и опустил взгляд вниз, еле слышно прошептав: «О, горе мне!» Но после вспомнил и другие строки из пьесы, удивляясь самому себе, ведь он читал книгу один-единственный раз: - Кто это проникает в темноте В мои мечты заветные? И не важно, что он ответил, скорее всего не впопад, он чувствовал, что именно это нужно сказать сейчас, так как Антонио своими сладкими речами вызывал у него чудесное возвышенное и восторженное чувство, отчего хотелось и весело смеяться и даже пустить слезу от нежности и умиления этого момента. Сальери очень глубоко затрагивал внутри него что-то такое ранимое и живое, о существовании чего юноша до встречи с мужчиной даже и не догадывался. - Не смею Назвать себя по имени. Оно Благодаря тебе мне ненавистно. Когда б оно попалось мне в письме, Я б разорвал бумагу с ним на клочья… Моцарт чувствовал, что это не просто декламирование самых красивых строк пьесы Шекспира, он каждой своей клеточкой и всем своим существом одновременно, ощущал, что Антонио и сам испытывает целую гамму чувств и эмоций, от нежной и трепетной любви к Амадею, до жгучей и страстной ненависти к самому себе за свои прошлые проступки, за то, что раньше относился к Вольфгангу иначе. Антонио вновь продолжил цитировать эту грустную романтическую историю в стихах, вкладывая в каждый слог столько чувств, будто он и был влюбленным Ромео, что стоял под балконом своей возлюбленной Джульетты, которая затмила своей красой для него весь мир. Амадей, зачарованно глядя на любимого мужчину, и чувствуя себя невероятно хорошо здесь, в волшебной обстановке, окружающей их густой тьмы затопленного заброшенного дома, которую разбавляли крохотные огоньки свечей с тонкими потрескивающими фитильками, что окружали музыкантов и создавали сказочную атмосферу. Юноша ловил взгляд капельмейстера, пребывая в волнительном чувстве сладчайшего умиления и любви. Когда Сальери затихал на миг и опускал красивые чарующие глаза вниз, вспоминая следующие строки, Вольфганг нежно убирал пряди его волос, спадающие на лоб и нежно целовал его то в висок, то в переносицу, то украдкой прикасался к кончикам его волос. Антонио улыбался и вновь поднимал глаза на возлюбленного, поглаживая его тонкие пальцы и хрупкие, будто у молодой девицы, запястья. - Святая ночь! А вдруг Все это сон. Так непомерно счастье, Так сказочно и чудно это все! На последних строках Вольфганг не выдержал и прильнул к его губам, нежно и трепетно обвив руками шею Антонио, который приобнял его в ответ, скользнув ладонями по спине юноши и крепко прижал его к себе, целуя. Через мгновение мужчина тихо рассмеялся и притянул Моцарта к себе на колени со смехом: «Иди ко мне, моя Джульетта!» Они так и сидели, греясь в объятиях друг друга, чувствуя прекрасное настоящее единство их душ. Время от времени Моцарт скользил кончиком носа по щеке мужчины, довольно улыбаясь и жмурясь от счастья. Только когда небосклон, видимый музыкантам в одном из зияющих пустотой проемов, где раньше были окна, с иссиня-черного стал постепенно синеватым, а после серым, светлея, а звезды стали гаснуть, Вольфганг нехотя отлип от мужчины и прошептал, глядя в его глаза: - Я так счастлив, что мне хочется смеяться, кружиться с тобой в танце, целовать, ласкать и нежить на глазах у всех. И плевать, что о нас будут думать. Моя душа поет, и поет так чудно, что я еле могу удержаться на одном месте. Ох, Антонио, поедем на бал? Мы будем кружиться с тобой посреди разряженной в шелка и атлас толпы, ярко одетых, будто попугаи, будем смеяться, глядя в их глаза, и читая в них осуждение… Как же я люблю тебя! Сальери прикрыл глаза, чувствуя непомерную сладость во всем теле после этих жарких признаний юноши, который так и трепетал в его руках, будто маленькая нетерпеливая пташка, раньше всех спешащая оповестить всех, что наступило утро. - Завтра мы обязательно пойдем на бал, любовь моя, и будем кружиться в танцах, хотя я не слишком в них хорош, до тех пор, пока ты, обессиленный не упадешь в мои руки, после чего мне придется отнести тебя к себе в комнату… - Звезды начинают гаснуть, - с нотками сожаления в голосе произнес Амадей и нехотя поднялся с колен мужчины. – Нас ждет еще один день холодной и деликатной небрежности друг к другу. Ненавижу! Ненавижу эту игру на публику! - Всего лишь день, - ответил ему Антонио, поднявшись следом и мягко провел ладонью по его волосам. – Жаль, но нам действительно пора возвращаться. Обратный путь они провели в молчании, не обращая внимания на заспанного лодочника, который, судя по его потрепанному виду, провел ночь в одной из местных таверн. Добраться до своих комнат не составило никакого труда, но Амадей так прильнул к Сальери, что тот не сдержался и затащил юношу в свою комнату. После того как музыканты разделись, помогая друг другу, они вместе легли в постель, забравшись под легкое одеяло, и крепко обнялись, не желая заменять возвышенное нежное чувство единства и глубокой любви друг к другу, на телесную страсть. Амадей проснулся от яркого света солнечных лучей, проникающих в комнату через приоткрытое окно. Вспомнив о безумно романтичной ночи, он сладко потянулся и инстинктивно пошарил рукой по кровати в поиске возлюбленного, но пальцы юноши только наткнулись на смятые прохладные простыни, что говорило о том, что Сальери покинул постель намного раньше, чем проснулся Моцарт. Наскоро умывшись (вода в кувшине тоже была совсем прохладной) и одевшись, Вольфганг, едва ли не пританцовывая отправился на поиски возлюбленного. Он узнал у прислуги, что через полчаса гостям императора будет подан обед и направился в обеденную залу, весело насвистывая затейливый мотив, что только что пришел ему в голову. «Интересно, Антонио хоть немного отдохнул или моя ранняя пташка с утра занялась делами?» - озабоченно подумал юноша, но услышав знакомый голос замер. Он остановился у двери в комнату Гассмана, не понимая, на самом деле он услышал Антонио, или ему показалось. Беспардонно прильнув ухом к двери, Моцарт с любопытством вслушался в разговор музыкантов. - Антонио, дорогой мой Антонио. Ты должен понять, что такой шанс выпадает раз в жизни, понимаешь? - Да, учитель, - голос Сальери был беспристрастным и вежливым, однако Вольфганг уловил все же нотки волнения. – Но что же от меня требуется? - Дело в том, что ты один из тех музыкантов, которые удостоились чести писать оперу, заказанную самим императором! Ходят слухи, что она будет даром французскому самодержавцу. - Но насколько я помню, моего имени не было в документах, - с сомнением произнес мужчина, и Моцарт, что подслушивал этот разговор, невольно облизнул губы, чувствуя, как его настроение медленно начинает меняться на отнюдь не веселое и радостное, будто юноша предчувствовал что-то ужасное. - Разумеется это не должно быть предано огласке, так как официальный исполнитель заказа - герр Глюк. На первых порах ты будешь значиться как помощник композитора, но после премьеры, которая, я уверен, принесет тебе незабываемый триумф, твое имя будет звучать на устах не только в Вене и в Париже, но и по всей Европе! Вольфганг с дико колотящимся сердцем отпрянул от двери, не желая верить в услышанное. Этот итальянец, настоящий негодяй, вновь обвел его вокруг пальца, прикрываясь своими «чувствами». А в итоге, он, Вольфганг, так и остался для двора шутом, в то время, как Сальери увековечит славой своё имя. Неужели Моцарту навеки уготовано жить в его тени? - А как же Вольфганг? – тихо спросил Сальери и вздохнул. – Если бы мы вдвоем взялись за эту работу… «Лицемер» - подумал Амадей, горько усмехнувшись и стиснув пальцами своё пышное жабо, что начало вдруг душить его. - Антонио. Я вижу, что происходит между вами. Это в вышей степени возмутительно и недопустимо, - судя по голосу, Гассман говорил сквозь зубы. – Разве ты не понимаешь, что связь с этим… с этим… - Леопольд! - …с этим шутом крайне опасна для тебя! Моцарт – взбалмошный и своевольный мальчишка, с донельзя испорченной репутацией. Я знаю тебя с малых лет и поэтому дам тебе совет – оставь его. Иначе ты навлечешь позор не только на себя, но и на тех, кто тебя окружает. Ваша мимолетная страсть не стоит всего, чего ты добился. Или ты забыл, что я сделал для того, чтобы помочь тебе подняться на музыкальном поприще? А Теодор? Ты вообще помнишь, на какие жертвы пошел он? Подумай об этом, мой мальчик, иначе ты можешь оказаться перед сложным выбором – этот мальчишка или расположение Его Величества. - Хорошо, учитель. Я подумаю, - тихо ответил мужчина. Не в силах больше слушать этот возмутительный разговор, Моцарт, стиснув зубы, направился в свою комнату, не желая больше видеть мерзавца Антонио, который приложил максимум усилий, чтобы вновь унизить Амадея. И как же этот чертов итальянец все просчитал! Усыпил бдительность музыканта, всю ночь не давал уснуть, а утром помчался уже занимать самое тепленькое местечко, пока Моцарт отдыхал, утомившись после ночи. А чего стоит этот разговор о чувствах Антонио к нему? И к чему приведут его раздумья о чести и любви? Да может ли он вообще любить? Вольфганг не выходил из комнаты до самого вечера, а в ответ на расспросы прислуги отвечал, что неважно себя чувствует. Он действительно был подавлен, чувствуя растоптанным и уничтоженным морально, будто внутри него что-то сломалось. А Сальери из доброго и заботливого любовника превратился в холодного и расчетливого предателя, представая в глазах Амадея змеёй, которая подобралась, пригрелась на груди так тесно, что от укуса её спастись было невозможно. Моцарт никогда в своей жизни не испытывал настолько сильные чувства зависти, злобы и душевной боли. И, несмотря на прежнее отношение и духовную близость с Антонио, Вольфганг понимал, что никогда не простит ему то, что он был выше него самого в глазах других. После диких тревожных переживаний душевных, Моцарт почувствовал себя плохо и физически. Разыгрался ревматизм – старый враг юноши, отчего во всем теле разлилась тягучая и болезненная ломота. Императорский врач принес юноше лекарство, от которого ему становилось немного легче, но душевные муки, в отличии от телесных, излечить было невозможно. До самой премьеры Амадей метался по постели в полубредовом состоянии, часто дыша и всхлипывая от боли во всем теле, а когда к его постели приближался Антонио, с испуганным и весьма заботливым взглядом, Моцарт кричал во все горло, срывая голос: «Змея, змея! Это ты виноват, предатель!» Совершенно не понимая странного поведения юноши, Антонио, весьма уязвленный этими обвинениями в свой адрес, больше не пытался поговорить с Моцартом, хотя по нескольку раз в час справлялся о его здоровье у лекаря и прислуги. К сожалению, Вольфгангу не стало лучше ни на следующий день, ни к премьере концерта, и Сальери, который проводил теперь репетиции не только своих произведений, но и творений Амадея, взял на себя обязанность и на концерте дирижировать музыкой, что написал Моцарт. Узнав об этом, молодой маэстро будто совсем свихнулся, обвиняя капельмейстера в том, что он специально все подстроил: подговорил музыкантов, умаслил Его Величество, и даже отравил Амадея, чтобы он не мог подняться с постели. Однако мало кто прислушивался к этим бредням, так как даже те, кто почти не знали Антонио, не видели на его лице признаки дурных свойств, а его искреннее беспокойство о Моцарте внушало доверие. На следующий день после концерта музыканты вернулись в Вену, но на этот раз Моцарт, которому стало немного легче, и Сальери ехали в разных каретах, до самого города не перекинувшись ни единой фразой.