Последняя банка пива

      Я прогуливаю школу. Не потому что боюсь этих мудаков, а потому что у меня до сих пор болит тело.       Не думал, что они так сильно разойдутся на моем теле, ведь это было жестоко. Я их, походу, чем-то зацепил. Тело все в синяках, на спине не могу даже лежать, иногда трудно дышать. Посторонним, как назло, нужно меня то по спине хлопнуть, то в бок толкнуть, а потом удивляться, почему я сложился пополам. В такие моменты хочется ответить им тем же или хотя бы выразить благодарность в содействии разрушения моего тела, но я могу только жадно глотать воздух со свистом, пытаться удержаться в сознании.       Первое время я не мог понять, что произошло. Я долго думал, долго пытался встать с пола и все равно продолжал лежать, хоть и боялся, что меня найдут. Мне было на все плевать, как будто я собрался умереть от побоев. Жаль, что этого не произошло. Я не сразу понял, почему они кинулись драться, ведь до драки их еще никто не доводил. Таким пределом был случай, когда тачку одного из них поцарапали, но дракой это было тяжело назвать. Позже, когда сознание начало постепенно возвращаться ко мне, я начал вспоминать, как неоднократно на, казалось бы, безобидные шуточки, я отвечал им матерными комментариями и агрессивными откликами, доводя до бешенства. В наш последний разговор в столовой я так же не проявил должного молчания, а высказал то, что я думаю о них. Хотя, если честно, это скорее назовешь «овца блеет», ведь постоять за себя — не моя фишка. В тот день я слишком часто огрызался, но вспомнил об этом только сейчас. Да это и неважно уже.       У меня часто стоит перед глазами лицо того новенького. Когда оно всплывает, мне становится тошно, кружится голова, и я пытаюсь отогнать эти мысли. Вместе с его лицом появляется и двоякое чувство, но я не понимаю какое. Он участвовал в моем избиении не потому что я ему что-то сделал, а чтобы его не побили самого? Или чтобы остаться в крутой компании? Но его глаза орали: «Спаси меня!».       Мои кости, все до единой, болели. Я был способен только на то, чтобы спуститься поесть или сходить в туалет. Душ казался мне невыносимой пыткой. Руки, которыми я закрывал голову, приняли на себя немало ударов, казалось, что они сломаны на каждом сантиметре и я с трудом держал что-то, было больно сгибать даже фаланги пальцев. Так я пролежал неделю в постели, держа руки перед собой и полуоткрыв глаза, смотря в стену. Я мог лежать так весь день не поднимаясь.       В субботу мне стало лучше. Я смог одеваться, не скручиваясь пополам и не теряя сознание. Я мог терпеть боль, хотя в некоторых местах она неслабо отдавалась. Мне помогло ещё то, что никто в мою комнату не ломился и я был один.       Утром я встаю, чувствуя себя не так паршиво, и могу одеваться, сдерживая стоны от боли и потерю сознания. Надев футболку и свободные штаны после душа, я спускаюсь на кухню и даже готовлю себе завтрак. Я не думаю пойду в школу или нет, оставляю это на спонтанное решение. Я съедаю омлет с беконом и делаю себе кофе. На часах пять утра. Я выхожу на балкон с кружкой горячего напитка и смотрю как просыпается наш район.       Допив кофе, я возвращаюсь в постель и, к моему удивлению, засыпаю. Когда я снова просыпаюсь, близится уже к восьми.       Я снова выхожу на балкон, закуривая, и вижу, что машину соседа вскрывают малолетки, которых я помню ещё в пеленках. Они смеются и даже не боятся, что их кто-то увидит. Когда мимо проходят люди, спешащие на работу, дети не разбегаются в разные стороны, они даже не замечают, продолжая свое дело, увлеченно комментируя действия друг друга. Они потрошат и без того раздолбанную жизнью и временем тачку, вытаскивая из неё все, что можно продать или сдать на металлолом. Никто из прохожих не придаёт этому значения. Всем плевать.       Я одеваюсь, успевая при этом поиграть на гитаре и спеть, точнее промямлить себе под нос, пару песен. Я не готовил уроки и даже не узнавал домашку, но мне плевать. Я кое-как закидываю рюкзак за плечи и выхожу из дома на свежий воздух. Теперь чувствую, как мне его не хватало.       Уроки проходят спокойно. Я получаю замечания о моей отвратительной учебе и о том, что я должен подтянуть предметы до конца семестра. Все это, конечно, я и сам знаю. Поэтому не реагирую.       На перемене я покупаю себе сэндвич и, проходя мимо столовой, заполненной учениками, прохожу на лестничную площадку к мужской раздевалке. Скорее, это похоже на заброшенную часть школы, потому что сюда редко кто заходит и из света здесь только еле живая, вечно мерцающая, лампочка. Я устраиваюсь на ступеньках, достав припасенную заранее банку пива, ем сэндвич и запиваю. Признаться, просто омерзительное сочетание, но выхода нет. Хочу напиться в дерьмо. Стать алкоголиком или наркоманом лишь бы стереть себя — вот чего мне больше всего хочется. Но в школе много пить не получится.       Я ем в идеальной тишине. Как вдруг, ломает эту идиллию скрип открывающейся двери. Я замираю. Жду упреков от учителя и вызов к директору, но это оказывается тот самый новенький, принимавший участие в издевательствах надо мной. Он тоже шарахается, увидев меня. В полутьме его лицо кажется очень грустным. Мы оба долго молчим и смотрим друг на друга.       — Привет, — наконец говорит он тихо.       Я продолжаю молчать, думая, узнал ли он меня и если да, то какого хера он вообще здоровается? Он садится рядом со мной, касаясь своими коленями моих. Наверное, у меня тупое выражение лица, потому что он смотрит на меня, улыбается и опускает взгляд на моё пиво.       — Неплохо день начинаешь, — говорит он и, забирая банку, отхлебывает.       — Слышь, какого хера, отдай, — я выхватываю пиво и ставлю от него подальше, между своими коленями. — Купи себе свое.       — А чего мы такие злые? — он корчит грустную мордашку. — Я думал, что здесь вечеринка.       — Да, вечеринка, но не для таких уебков, как ты, — огрызаюсь я.       Новенького будто током ударило — он дернулся ко мне и начал обеспокоенно на меня смотреть. Обхватил себя руками, поджав колени, и будто о чем-то задумался. Его молчание начало меня раздражать и я не выдержал:       — Слушай, если это все, что ты хотел, то съебись, пожалуйста. Я собирался поесть в одиночестве.       — Я тоже, — тихо произносит он.       Ответ меня удивил. Не знал, что сюда кто-то ходит, кроме меня.       — И кто тебе показал это место? — интересуюсь я.       — Сам нашёл, случайно. Думал, что никакой придурок сюда не сунется.       — Спасибо за придурка, — хмыканье само вырывается из меня. — Но я сюда приходил всегда.       — Меня Джерард зовут, — он вдруг улыбается и протягивает мне свою руку. — Я тоже, если что, придурок. Таких на вечеринку пускают?       У меня даже аппетит пропал. Я допиваю алкоголь, но продолжаю на него смотреть как на душевнобольного. Ощущение, что он не помнит, что натворил, или это сделал его брат-близнец.       — А тебя как зовут? — он видит, что я не горю желанием отвечать, и пробует снова разговорить меня.       — Мое имя Отъебись. Таких как ты ни на одну вечеринку не пустят, — снова огрызаюсь я.       — Почему? — интересуется Джерард, наивно поглядывая на меня своими глазищами.       — Угроза здоровью, — я почти шиплю это, зажевывая наплывающую злость сэндвичем.       Джерард не понял моего намека, он никуда не уходит. Сидит рядом со мной, соприкасаясь со мной плечом и коленом, смотрит на меня, будто хочет выпросить еды. А я не дам.       — Извини, — нарушает тишину Джерард. — Я… Я не хотел.       — Ммм, — протягиваю я, не в силах больше ничего сказать.       — Сначала я думал, что это шутка, — Джерард начал запинаться, — а потом я испугался, что и в этой школе надо мной будут издеваться и бить. Не хотел больше быть чмошником.       — Ты им остался, — уже спокойно говорю я. — Ты, несомненно, выбрал правильный путь — бить тех, в ком ты видишь себя. — Я говорю с набитым ртом, стараясь не смотреть на этого мудака.       Джерард замолкает. Я доедаю сэндвич, прячу банку в рюкзак и выхожу в коридор как раз вместе со звонком.       Я иду на урок. Коридоры постепенно заполняются опаздывающими учениками и снова пустеют. Разносится приятный запах из столовой. Я заплываю в кабинет, где уже начался урок, выслушиваю остроумное замечание учителя и тихие смешки класса. Сажусь за свою парту и пытаюсь вникнуть, ради приличия, в предмет. Но мне это быстро надоедает.       После занятий я решаю пройтись пешком. Проходя мимо стадиона, выбрасываю пустую банку пива, которую я убрал в рюкзак, подальше от любопытных глаз учителей. Затыкаю уши наушниками и иду по сырому асфальту.       Когда я прихожу домой, мне звонят двое одноклассников поговорить об учебе и просто о новостях школы, и они, сами того не зная, проболтались о том, что сегодня будет вечеринка дома у одного крутышки нашего класса. Приходят, конечно же, все, кроме лузеров. Лузеров никто не приглашает.       Я никогда не был на вечеринках, но почему-то мне очень хочется пойти. Я долго колеблюсь, не зная, стоит ли это делать, но народу там будет полно, и я думаю, что меня никто не заметит. Поражаюсь своему странному желанию прийти на вечеринку человека, который недавно меня избил и к тому же регулярно издевается надо мной.       Около десяти часов вечера я выбираюсь из дома и направляюсь в лучший район города. Иду пешком, надеясь, что сверну обратно, продолжая колебаться в правильности своего решения. Ищу причины, чтобы идти и не идти. В итоге не замечаю, как подбираюсь к нужному дому.       Я слышал звук музыки ещё издалека, а по мере приближения и смех и невнятный шум. Повсюду крутые тачки, некоторые даже на газоне, но чем дальше стоит машина, тем она дешевле.       Я прохожу к входу и начинаю проталкиваться сквозь толпу внутрь. Вокруг много полуголых пьяных девиц и парней, еле ворочающих языком. Ужасно воняет перегаром, блевотиной, чипсами и чем-то еще. Вечеринка в самом разгаре.       В доме стоит облако непонятного дыма, как будто туман забрался с улицы в каждую комнату, и от него у меня начинает слегка кружится голова. Дышать трудно. Многие танцуют. Я ничего не слышу. Хожу по комнатам, сам не зная, что ищу и зачем сую нос в каждую дверь. Некоторые целуются. В одной небольшой группе подростков аплодируют и свистят двум девчонкам, которые сплетают свои языки и глядят грудь друг друга у всех на виду. Я прохожу мимо и захожу в одну из комнат, где парни и девушки, собравшись в круг, курят косяки. Одна парочка уже расслабилась и они лежат на полу. В центре круга у них низкий маленький столик, на котором лежат сигареты, травка с табаком, зажигалка, пара бутылок с пивом и белый порошок. Я подхожу к ним и неуверенно сажусь с краю. Девушка из старших классов аккуратно делает для меня дорожку и приглашает меня. Я долго думаю.       — Что это? — интересуюсь я.       Одни улыбаются, другие лениво тихо смеются. Но ни единого намека на издевательства. Девушка снова приглашает меня.       Я не знаю, как это делается, зажимаю одну ноздрю, а другой втягиваю, но начинаю кашлять и даже чихать, потому что вдохнул слишком много или не так, как надо. Старшеклассник показывает мне, как нужно делать на своей дорожке, и я совершаю попытку номер два. Через какое-то время я чувствую легкость.       Теперь, когда меня уносит, и я чувствую себя свободно в этой укуренной компании, до меня доходит, что всем сейчас плевать к какой группе я отношусь: крутым, средним или лузерам. Никто даже не пытается надо мной издеваться. Сейчас никто ни к кому не относится. Они передают мне косяк и я начинаю курить. Я расслабляюсь вместе с ними.       Мне так легко. Перед глазами предметы расплываются, разбегаются и расползаются, становятся яркими и невидимыми одновременно. Вещи всплывают прямо передо мной, но когда я пытаюсь дотянуться, оказывается, что они в нескольких метрах от меня. Кажется, я выпил не одну бутылку. Голова сильно кружится, так что я ложусь на пол. Потолок вращается с бешеной скоростью, и я закрываю глаза. Мне хорошо. Я вырубаюсь.       Точнее, я не помню, что было дальше. Когда я прихожу в себя, я могу кое-как двигаться и думать. В комнате остался я и ещё двое. Я выхожу в коридор, сразу же по мозгам бьёт шум толпы и громкая музыка.       Я иду по коридору, картинка перед глазами ещё плывет и качается. Представляю, как меня сейчас шатает. Я добираюсь до гостиной и вижу, что там играют в «бутылочку». Но это особенная «бутылочка». По кругу стоят стаканчики с алкоголем, в пяти из них лежит таблетка. Участники крутят бутылку и тот, на кого она показывает, выпивает свой стаканчик до дна. Счастливчик тот, кому попадается таблетка.       Джерард — один из участников, и как я понял, он стал счастливчиком в прошлой игре, потому что он катается по полу и хохочет, а какая-то девица пытается уложить его к себе на колени. Его взгляд падает на меня, и он подскакивает.       — Эй, Отъебись! — орет он, привлекая внимание окружающих. — Это же мой друг, познакомьтесь, его зовут Отъебись! Я его отмудохал на прошлой неделе!       Сидящие рядом начинают смеяться.       Нет. Только не это. Не снова.       Джерард подползает ко мне и хватает меня, обнимая за плечо. У него сильная хватка. Его качает во все стороны, и он еле держится на ногах. Затем он начинает всем рассказывать о том, почему он принимал участие в избиении, куда именно он бил, как я корчился от боли, какого ему было в прежней школе и прочий шлак. Меня это не слабо раздражает.       — …он лежал такой жалкий на этом вонючем…       — …а потом они говорили, что я ушлепок и давали мне подзатыльники…       — Завались, блять, — толкаю я его, и он чуть не падает, задевая стол.       Слышно пьяное хихиканье.       — Эй, чувак, — невнятно мямлит он, выпрямляясь, и снова тянется ко мне. — Я говорю…       Джерард меня хватает за рукав рубашки и тянет, чудом ее не порвав. Я беру его за шкирку и выталкиваю из гостиной. Ищу туалет, но везде занято. Тогда я пинками под зад провожаю его на кухню. Джерард все это время что-то бормочет, потом громко смеётся. Он скатывается на пол, споткнувшись. Глаза у него стеклянные, а улыбка не сползает с лица. Я вижу, что он наполовину в сознании. Я швыряю его на пол кухни.       Почему-то внутри меня просыпается такая ярость, злость, гнев, все смешивается в один ком, и я не могу совладать с этим. Мне хочется колотить Джерарда до беспамятства.       Джерарда конкретно разнесло. Не знаю, сколько он принял, но колбасит его сильно. Он падает на четвереньки и ходит, как собака, хохочет, падает, снова встает, хватает всех подряд за ноги и воет. Болтает своей башкой в разные стороны, не попадая в такт музыки. Ужасное зрелище. Меня это пугает.       Я держу голову Джерарда под холодными струями воды, наслаждаясь тем, что он недовольно мычит. Затем, мокрого до плеч, я выталкиваю его на улицу. Свежий воздух прочищает мозг от остатков тумана. Я быстрыми шагами направляюсь подальше от этого дома. Джерард продолжает валяться на траве.       — Эй, — стонет он, пытается встать и снова падает. — Подожди.       Я не обращаю на него внимания, иду дальше. Я собираюсь бросить этого ублюдка. Джерард смолкает, начиняет трястись, и я слышу бульканье. Я поворачиваюсь, но продолжаю идти. Джерарда рвет прямо на траву. Его рвет очень долго, и иногда мне кажется, что он начинает захлебываться. Потом он падает на спину, и мне кажется, что у него идет пена изо рта.       Я долго разрываюсь между двумя решениями: бросить его и уйти домой, потому что он это заслужил или помочь ему. Я не хочу спасать его блядскую задницу, но страх, что он умирает и у него приступ, заставляет меня помочь ему. Я закидываю его на спину и тащу домой. Джерард без сознания, только странные звуки доносятся из его горла.       Вот же блять. Не умеет пить. Не умеет во время остановиться с наркотиками.       Дорога домой кажется мучительно длинной, хотя до моего района несколько кварталов. Я быстро устаю, Джерард кажется невыносимой тяжестью, и я чувствую, что вот-вот упаду вместе с ним. Но я падаю только на пороге дома, когда пытаюсь открыть дверь.       Я кидаю Джерарда в ледяную ванную, надеясь, что он отморозит себе хер, потому что так ему и надо. Бью его по щекам, пытаясь привести в сознание. Его снова рвет. В его блевотине все: пол, ванная, унитаз, моя одежда и руки, несколько полотенец. Движения превращаются в какой-то механизм — бить, умывать, бить, умывать. Время летит с оглушительной скоростью и одновременно стоит на месте. Мне даже начинает казаться, что оно остановилось. Мне страшно, потому что мне кажется, что Джерард сейчас откинется. Каким бы подонком он ни был, не хочу быть тем, кто мог его спасти, но не спас. Знаю, что не смогу потом жить с этим. Я бью его по лицу со всей силы и у меня получается заставить его чуть-чуть открыть глаза. Джерард начинает стонать. Хороший признак.       — Как плохо, — еле выговаривает Джерард в бреду.       Я вытаскиваю его из ванной и понимаю, что мне предстоит переодеть его и бросить где-то в горизонтальном положении. Еще несколько часов я пытаюсь это сделать, а затем еще несколько часов пытаюсь вымыть себя и ванную, но когда дело доходит до дивана, то Джерард не дает мне уснуть. Он то и дело падает с него и начинает стонать и в бреду что-то бормотать, от чего я просыпаюсь, в ужасе думая, что он умирает или его снова рвет. Ужасно боюсь трупов. Только не в моем доме.       Я перетаскиваю его на второй этаж на свою кровать. Поднимать его было еще труднее, чем мыть — там, по крайней мере, он не соскальзывал с рук, потому что не дергался. Несколько раз я спотыкаюсь и бьюсь разными частями тела. Наконец, я кладу его на кровать. Сажусь на пол рядом с ней, чтобы поправить одеяло и думаю о том, как отомщу ему. Я вырубаюсь прямо на полу и больше ничего не помню.