***
— Милая? Хартфилия с опаской обернулась на сидящего на полу Бога, который не отрывал сосредоточенного взгляда от экрана телевизора. Кажется, Саламандр был абсолютно спокоен и не зол, а на смуглом лице прорезалась лишь складка сосредоточенности и концентрации. — Что? — Что это такое? Люси перевела взгляд на ящик. По каналу как раз крутили последние музыкальные новинки современного мира, и Люси сразу поняла, что так изумило бессмертного рогатого сожителя. — Это клип, — начала разъяснение блондинка, продолжая свое прерванное занятие — прекрасное и бессмысленное залипание в соцсети. — Люди пишут песни, а потом снимают клипы, соединяя музыку и изображения вместе. — А это зачем? Адепт повернула голову и задумчиво посмотрела на вперившийся в нее взгляд зеленых глаз. Вот тут, если честно, Люси и запнулась. Зачем? Для чего людям нужны эти клипы? Для чего в принципе нужна музыка и все к ней прилагающееся? Удовлетворение эстетических потребностей? Люси задумчиво перевела взгляд на пляшущие изображения. М-да уж. Вряд ли тверк почти голой женской задницы на весь экран хотя бы приблизительно походил на эстетическую потребность. Скорее уж, на вполне себе физиологическую. — Я не знаю, — честно призналась блондинка под аккомпанемент поползших вверх розовых бровей. — Людям просто они нравятся. — И тебе? Люси снова скользнула взглядом на экран. — Не все. Этот — нет. — Почему? — Слишком много похоти, — лаконично ответила студентка, возвращаясь к пролистыванию ленты обновлений соцсетей в полной уверенности, что разговор закончен. — Почему тебе не нравится похоть? Эх, не насладиться Хартфилии благодатной тишиной! Этот розоволосый черт — слава богу, он никогда не узнает, что Люси так его обозвала — достанет ее из-под земли, пока его бесконечные вопросы не иссякнут. — Потому что похоть — это плохо. — Почему? — Потому что… — Люси снова запнулась. Ну вот как он умудряется задавать такие вопросы, на которые она не в состоянии ответить?! Хотя, Бога нельзя за это винить — его понимание мира далеко от обыденного людского мировоззрения. Для него не существует границ «плохо» и «хорошо». В этом плане Саламандр действительно напоминал ребенка, которому нужно досконально объяснять азы поведения. За время знакомства с ним Люси примерно поняла, как Нацу относится к миру: есть он, а есть окружающая среда, которой нужно пользоваться. Если он что-то хочет, то он должен это взять из среды, как ребенок, берущий конфету из вазы — и Саламандру невдомек, что между конфетой и живым человеком есть масса отличий. Если ему что-то не нравится, он должен избавиться от дискомфорта, и убийство в таком случае приравнивалось к обычному чесанию зудящей кожи. Отсюда и вытекает, что Бог не видит ничего зазорного в похоти, насилии и прочих вещах, которые человечество держит в папке «аморальное», потому что это самое «аморальное» делал он, а не кто-то с ним. Хартфилия тяжело вздохнула. Зеленые глаза также выжидающе смотрели. — Просто потому что так принято. Похоть — это плохо. — Но тогда зачем делать это? — Нацу недоуменно вильнул хвостом, чья кисточка многозначительно смотрела на экран телевизора, где девушка в очень откровенном купальнике облизывала кувалду. — Потому что кому-то это нравится. Тем, кто не считает, что это неправильно. Нацу снова вернулся взглядом к телевизору, переваривая поступившую информацию. Он определенно не понимал людей. Что за глупое разделение на «хорошо» и «плохо», когда они и сами-то не понимают, что есть что? Зачем нужна вся эта до ужаса сложная система, в которой столько противоречий? Вот, например, Люси считает похоть чем-то плохим, но ведь для кого-то это «плохое» самое что ни на есть «хорошее»? Поэтому люди такие слабые. Придумывают себе какие-то проблемы, а потом вязнут в них так, что и за уши не вытянуть! И вопреки размышлениям Хартфилии, Нацу точно знал, что для него «хорошо», а что — «плохо». Воображаемый список делился на две колонки. В левую были записаны все те вещи, которые Бог на дух не переносил, справедливо считая их худшими в мире. Во-первых, это войны. Да, как бы странно не звучало это из уст древнего Божества, собственными руками погубившего очень и очень много людей, войны на его взгляд были чем-то абсурдным, глупым, нелепым и ужасным. Почему? Потому что в большинстве случаев люди понятия не имели, за что окровавленными пачками укладывались под пропитанной смертью настил земли. Нацу видел много войн, кропотливо наблюдая за развивающимися событиями, как ребенок часами разглядывает кишащий обитателями муравейник, и парень мог с уверенностью сказать, что людишки, бьющиеся бок о бок на одной стороне, зачастую с радостным улюлюканьем складывали головы за совершенно разные идеалы. Которые, между прочим, на взгляд розоволосого, были не менее дурацкими, чем сама война. В общем, все это действо Саламандр мог описать двумя словами: бессмысленно и расточительно. Такие хрупкие существа, как люди, должны держаться особняком от окружающей их действительности, силясь воспроизвести потомство в забавных попытках стать хоть капельку сильнее, а не вырезать себе подобных почем зря. Логично всплывающий саркастический голосок «кто бы говорил» Нацу быстренько заткнул, прогоняя воспоминания о недавнем желании собственноручно подарить своему железному брату огненный саркофаг. Ведь вся его Семья — бессмертна, и, как бы это ни было печально, Бог чисто физически не смог бы отправить Гажила на покой. Да и к тому же это желание как-то быстро прошло само по себе. Все же Хартфилия — замечательное успокоительное, когда сама не выводит Нацу из равновесия и сопит под боком. В голову невольно забрались каверзные мыслишки о его адепте и жертвоприношении, и рогатый внутренне содрогнулся. С их последнего поцелуя — того, когда Люси плакала в коридоре, осыпая его розовую макушку человеческими ругательствами — прошло уже несколько дней. Саламандр вдруг испугался. Хоть плачь, хоть смейся — Бог боялся собственного последователя! Хорошо, не совсем так. Люси Нацу совершенно не боялся, наоборот, питал к ней некое странное чувство, отдаленно напоминающее то, которое Отец питал к Хэппи. Блондинку хотелось беречь, чтобы она хорошо себя чувствовала, чтобы как можно чаще была в зоне видимости и по максимуму проводила время с ним. И это хрупкое существо, которое шипело от боли, когда ударялось мизинчиком ноги об угол тумбочки, не вызывало в нем ничего, кроме какого-то приятного, эфемерного чувства. Нацу боялся своей реакции. Мягко говоря, то, что происходило с Богом во время жертвоприношения, Саламандр считал не совсем ненормальным.Вообще ненормальным.
Сравнение с собачкой на цепи отягощало Божью розовую голову своей невозможностью и несуразностью, но именно этим несчастным и ошалелым от счастья от уделенного ему внимания существом Нацу себя и ощущал в те моменты, когда женские губы касались его рта. И снова поправка. Не женские, а Люсины. Потому что предположение о том, что у Бога обычный дьявольский недотрах от четырехсотлетнего воздержания (он же спал!), можно было смело отметать в сторону. Во-первых, желание ощутить прелести женской плоти он смог бы отличить от того, что его накрывало во время принятия жертвы. Во-вторых, та утренняя прогулка, о деталях которых парень промолчал, когда девушка спросила, куда же он отлучался, подсунула Саламандру еще несколько интересных загадок наряду с парой ответов. В то утро Бог довольно быстро нашел то, что искал — нимфы-соблазнительницы всегда ошивались в местах, подобных этому. Нацу почти не глядя выбрал свою жертву, которой оказалась коротко стриженая брюнетка, на что, в принципе, было похер примерно также, как и на то, что после Божьего истязания будет с бедняжкой. Розоволосый получил то, что хотел, но при этом чувствовал себя глупо обманутым и разочарованным, как ребенок, которому обещали шоколадное мороженое, а принесли ванильное. Физические потребности тела были с лихвой удовлетворены, девушка даже осталась в сознании, а Бог был максимально задумчив, переваривая в голове поступившую к нему информацию. Во-первых, ему не нравилось, когда эта шлюшка касалась его губ. Не нравилось до противного чувства в горле, хоть эта женщина не была некрасива или неприятна. Она вообще была ему по боку. Просто в голове невольно проплывали обрывки воспоминаний о поцелуях блондинки, вызывая безотчетное сравнение, и какой-то маленький и незаметный отдел мозга Саламандра, словно счетная машинка, незамедлительно выдавал результат обработки данных.Не то. Не нравится. Неприятно. Она не нужна. Нужна Люси. Не трогай мои губы, сука.
Во-вторых, помимо того, что прикосновение к своим губам Нацу встречал чуть ли комком рвоты, эти поцелуи не вызывали в нем ни грамма того чувства, которое он окрестил «собачьим». И никакого дикого прилива сил вперемешку с мыслями о нездоровой заботе тоже не наблюдалось. Вообще ничего не наблюдалось, кроме желания поскорее удовлетворить себя и вернуться в храм. В-третьих, образ прижатой к стене блондинки никуда не делся, разве что тело перестало так рьяно реагировать на это изображение, раз за разом проносившееся в голове. Однако, после какой-никакой, но разрядки, буйная фантазия чуть ослабила напор, давая захмелевшему от желания вожделеть блондинку мозгу маленькое, но свободное пространство для раздумий. Нацу вернулся в храм, где его ожидал Хэппи, упрекнувший друга в таком резком исчезновении, и сел в свою «медитативную» позу в воздухе, собираясь все хорошенько взвесить. Кот с интересом наблюдал за парившем в воздухе розоволосым парнем, который закрыл глаза и приготовился к активной мозговой деятельности. Итак, что он имеет. Первое. Ему противны чужие прикосновения к своим губам. Все, кроме Люси. Второе. Ничьи другие поцелуи, судя по недавнему опыту, не имеют такого странного воздействие на тело и душу Бога. Третье. Он все еще хочет Хартфилию. Сложив в уме дважды два, Саламандр пришел к одному единственному выводу — всему виной контракт. Ведь Люси подписала договор собственной кровью, и, видимо, эта глупая бумажка считает, что только Люсины жертвоприношения должны поддерживать в нем силы и приносить удовольствие, а неожиданные приступы заботы и вожделения — побочные эффекты. Она же его адепт, а пока его культ коснулся одного единственного человека, Нацу относительно слаб, и, как следствие, «божьи инстинкты» трубят ему в уши, что блондинку нужно беречь, как зеницу ока, покуда она его единственный источник подпитки. Довольный проделанной работой и успокоившийся на этом Бог понесся на кухню, уловив тонкий блинный аромат. И только на задворках сознания неприятно шебуршилась мысль, не дающая покоя: почему он чувствует себя привязанной к блондинке псиной?***
— Ты собираешься мне помогать или нет? Нацу тряхнул головой, сбрасывая оковы затянувшей его сознание куда-то в никуда памяти, и воззрился на девушку. Та складывала вещи аккуратной стопкой, чтобы потом убрать всю эту художественную красоту в шкаф. Саламандр действительно сильно надебоширил во время приступа безотчетной радости, и Люси бегала по квартире, разгребая последствия розоволосого торнадо с хвостом, который, оказывается, причиняет не меньше вреда ее порядку, чем сам его владелец. Блондинка стояла к нему спиной, неосознанно демонстрируя взгляду зеленых глаз свою попу в домашних текстильных шортах. Пускай они и не были короткими — края ткани доходили чуть ли не до середины бедра, что для шорт, в принципе, много — но ни капли не прикрывали округлости и упругости данной части тела. Нацу сглотнул, силясь поднять взгляд выше, хотя бы на уровень поясницы Хартфилии, ибо только недавно приведенный в относительный порядок мозг снова подсовывал хозяину картинки, содержащие в себе то, что адепт называла «плохим». — Почему я вообще должна за тобой убирать? Ворчливые нотки с примесью легкой обиды слегка отрезвили Саламандра, который снова вернулся мыслями к стене гостиной. И к дивану. К кровати. Подоконнику… — Потому что ты мой адепт, — сухо отозвался розоволосый, стараясь думать о чем-нибудь отвлеченном. Например, о той куче одежды, валяющейся на полу, которую блондинка еще не успела убрать и на которую можно это самую блондинку положи… — Не припомню, чтобы верующие убирали за Богами их одеяния, — деловито выдала Люси и со вздохом подняла с пола полоску клетчатой чешуйчатой ткани. Нацу удивленно опустил глаза вниз. — Горе луковое, а не Бог, — причитала девушка, подходя к застывшему Саламандру. Два быстрых движения ловкими руками — и черно-белый некогда пояс красуется на крепкой мужской шее наподобие шарфа. Его же владелец растерянно хлопнул глазами, пытаясь осознать, что произошло, почему пояс был на полу, почему блондинка все еще стоит рядом и почему сверлит его взглядом карих глаз. — Если бы меньше носился, то и не обронил бы, — строго отчеканила Хартфилия и возвратилась к прерванному занятию, продолжая причитать. — Как ты вообще столько лет жил без меня? За тобой же глаз да глаз нужен! — Не знаю, — на автомате выдало розовое горе, теребя кончиками пальцем теперь уже клетчатый шарф в том месте, где его касалась Люси — ткань была чуть теплее и будто бы приятнее на ощупь, а еще источала слабый нежный запах девичьей кожи. Нацу втянул носом воздух, и язык автоматически зашевелился во рту, вызвав искреннее удивление хозяина. — Люси, я хочу поцелуй. Хартфилия недоуменно уставилась на Бога через плечо. Тот ответил ей таким же взглядом, потому как до парня еще не совсем дошло, что источник внезапной просьбы был он сам. — Сейчас? — Да. Бог не верил самому себе. Не верил шевелящимся на автомате губам, не верил принявшему расслабленное выражение лицу, не верил Люси, которая с тихим вздохом отложила в сторону сложенные джинсы и направилась к нему. Йохт! Он ведь не хотел этого! Сам же решил, что будет отсрочивать момент следующего жертвоприношения как можно дольше, а пока силы есть, будет терпеть! Но нет же! Сам, гребаный в рот, сам попросил об этом! Внутри Саламандра началась откровенная паника. Вот сейчас она подойдет, потянется к нему — лицом, руками, губами — и он снова превратится в эту побитую шавку, жалкую пародию на всесильного и могущественного Бога. На короткий миг, ненадолго, но он снова явственно ощутит цепь, сдавливающую горло, а по венам потечет желание угодить блондинке, сделать ее счастливой… Он вообще удивился, что она так легко согласилась. В первый раз она краснела, как невеста на выданье, второй можно не считать, это был просто какой-то всплеск адреналина, и Люси сама проявила инициативу к поцелую попросту на эмоциях. Сейчас же девушка только слегка зарумянилась, встав напротив и с улыбкой заглядывая в изумрудные растерянные глаза. Нацу хотел отшатнуться и сказать, что передумал, но не успел. Его будто бы с двух сторон приложили чем-то тяжелым — точнехонько в виски, намертво оглушив, заставляя с особой чувствительностью ощущать бешеные толчки крови во всем теле. Видимо, без сильных эмоциональных переживаний Люси не была такой смелой, как в прошлый раз, поэтому спустя пару секунд решила, что ее святая миссия выполнена с лихвой, и отступила, силясь восстановить сбившееся дыхание. Все-таки, как бы девушка ни старалась вбить себе в голову, что эти поцелуи лишь ее обязанность, сердце все равно перетягивало одеяло на себя. Люси млела, млела и млела. Долго и упорно — во время жертвоприношения и позже, лежа под одеялом в собственной постели. Блондинка ругала собственную недальновидность и откровенную бестолковость, но, увы, поздно. Она поняла это тогда, когда начала ловить себя на мысли, что хочет приготовить что-нибудь такое, чтобы Нацу понравилось. Когда начала улыбаться над горой грязной посуды, с улыбкой бурча что-то про свинюшку и дурака. Когда по утрам с искреннем сожалением выбиралась из постели — кого она обманывает? из теплых, немного сдавливающих рук и объятий хвоста, которым Бог любил во сне обвить ее ногу. Но по-настоящему поздно стало несколько дней назад, когда трепыхающееся в груди от страха и волнения сердце успокоилось только тогда, когда его глупая хозяйка осознала, что он дома. Хартфилия как-то прошляпила тот переломный момент, который ознаменовал собой конец ее отчаянным желаниям выдворить Саламандра из своей жизни и вернуть все в прежнее, спокойное и монотонное будничное русло и начало, приветливо открывающее ей свои запертые до этого двери. Когда рогатый маньяк с перекошенной набекрень психикой перестал быть таковым, превращаясь в Нацу с тараканами в розовой макушке и безграничной любовью к сладким блинчикам. Когда каждый взгляд зеленых глаз перестал вбивать под кожу ледяные иглы страха, когда его прикосновения перестали быть болезненно-холодными ожогами, вызывающими дрожь в коленках. Когда «милая» перестало гнать табуны жутких мурашек, заменяя их на слегка щекочущие до порозовевших щек мурашечки. Хэппи и Нацу стали чем-то настолько привычным для Люси, что иной раз она ловила себя на мысли: а разве они не были здесь всегда? Разве год, два назад она вот так же не отчитывала Бога-дурака за погром в комнате? Разве она не всегда слегка просыпалась, когда он и синий мягкий кот забирались в ее постель, стараясь не потревожить ее сон, устраиваясь поудобней? Вот именно тогда девушка и поставила себе тот страшный диагноз, который боялась произносить даже мысленно. Когда слово дом стало ассоциироваться не с недопитым чаем и звенящей пустотой, а с радостным «Люси!» при звуке открывающейся квартирной двери. Она допустила непоправимое.Она стала считать их своей семьей.
Карие глаза удивленно распахнулись, когда тело Хартфилии резко дернули за руку, возвращая обратно, и губы снова слегка обожгло.тольконеотходи
Он хотел сказать это вслух, но цепи сдавили горло так сильно, что вышел едва слышный выдох прямо в девичьи губы. Он хотел вдруг сказать ей кучу каких-то несуразиц, которые крутились на языке, готовые вот-вот соскочить с него, чтобы быть услышанными, но почему-то не получалось. Но донести смысл до нее хотелось так сильно, что бороться было заведомо бессмысленно, и Нацу сделал единственное, что смог придумать, чтобы поделиться чем-то, что разрывает его изнутри, с Люси. Горячий язык проскользнул по нижней губе, очерчивая ее контур, затем повторил движение в обратную сторону.неотходиотменяпожалуйсталюси
Два острых клыка едва ощутимо, почти что нежно прикусили трепещущую от прикосновений плоть, и Люси почти упала.целуйменяеще
Теплые пальцы мягко обхватили подборок — легко, ласково, как никогда прежде. Нацу задыхался, цепи почти лишили его способности дышать, а он, как заведенный, продолжал терзать обомлевшую, дрожащую девушку.мненужнобольшетебя
Если бы он мог кричать, он бы обязательно это сделал — издал бы звериный вопль ей в рот. Не было никаких сил вынести то, что было внутри. В одиночку — нет. Он хотел нести эту невообразимо сладкую боль вместе с Люси, делить с ней все это напополам через прикосновения. Его тело стало нагретым, как раскаленный металл, и когда он весь прижался к ней, вдавливая себя в нее, Люси чувствовала, будто бы ей ставят огромное клеймо, выжигающее каждый миллиметр кожи, прожигая ее насквозь, забираясь дальше, вовнутрь.мнемалотебямненужнобольшелюсипожалуйстадаймнебольшесебя
Она дала. Взяла и дала, будто бы услышала то, что он хотел ей сказать, будто бы донес до нее через скользящий по ее губам язык, через клыки, покусывающие уже покрасневшую плоть, через его рот, который жадно вбирал ее в себя. Она дала ему то, о чем он умолял ее, таким простым действием. Маленький юркий язык несмело провел по его губам, и все. Можете похоронить Саламандра. Можете забыть про него, не вспоминая, что он когда-то существовал, был грозным и могущественным Божеством, олицетворял собой силу. На то время, когда она отдала себя ему — не всю целиком, только поделилась, только дала на время небольшую частицу ее души, ее сути — от него ничего не осталось, кроме пламени, которое то грозило раздуться до размеров вселенной, поглощая все на свете, уничтожая и возрождая из пепла, то почти затихало, становясь крохотным, ручным. Цепи уже не давили. Они просто вгрызлись в него, залезли под кожу, обвили грубыми звеньями кости, сжали легкие. Что-то внутри него взвыло против такого обращения, но этот голос был таким слабым, что звон наматывающихся на жилы цепей перекрыл его, будто бы специально посылая толчки крови в виски, оглушая хозяина. Нацу снова чувствовал себя побитым, голодным, больным, хромым, усталым…плеватьлюситымненужнанужнанужнанужна ближелюси яхочутебяусебявнутри
…скованным, лишенным свободы…ещеближелюси
… привязанным. Все закончилось с кружащимся в вихре цветных пятен миром. Комната плыла куда-то, стены, потолок, пол — непонятно, что где. Блондинка проморгалась, все еще немного подрагивая, когда ее тело слегка отдалили, как куклу. Когда же мир вокруг перестал кружиться в бешеной пляске, совершая последний кульбит и твердо вставая на ноги, Люси увидела пару изумрудных глаз, которые смотрели так, будто бы она только что убила человека. Нет, не человека, а саму себя или же обладателя этого взгляда, а то и вовсе их вместе. Нацу отошел на пару шагов, хотя и шагами это было тяжело назвать — он просто падал назад, едва передвигая копытами, которые грозились не удержать ставшее вдруг тяжелым тело и уронить его на пол, а потом на несколько этажей вниз, а потом дальше, глубже и глубже, прошибая полы-потолки, пока не настанет черед земли, в которой он увязнет навсегда.Привязанный.
Вот это слово. Он привязан. Накрепко, до боли в теле. Нацу снова поднял глаза на адепта. Она смотрела перед собой, но ничего не видела — взгляд карих глаз был максимально отсутствующим, будто бы она вышла из тела, оставив оболочку дожидаться своего возвращения. Однако, тело, кажется, тоже имеет предел, и оно достигло его — Хартфилия только по счастливой случайности избежала встречи с полом, вместо этого упав на стоящий рядом диван. Хотя, наверно, большую роль тут сыграла внезапно взметнувшаяся в воздух рука Саламандра, резко изменившая траекторию падения блондинки. Нацу в один прыжок, превозмогая безвольное подгибание копыт, оказался возле дивана, бегая взглядом по бледному лицу. Нет, адепт в сознании, дышит, иногда моргает, но — то ли это крайняя степень шока, то ли некий транс — Люси была не в себе в прямом смысле слова. Бог шумно выдохнул, позволив — наконец-то — подогнуться ногам и опустить тело на пол, собирая мозги в кучу. Его разрывало на куски от двух противоречивых чувств. Он чувствовал себя смертельно вымотанным и одновременно с тем бесконечно сильным и могущественным. Он чувствовал себя глупо обманутым и удовлетворенным. Чувствовал счастье и разочарование.Привязан.
До глупого смешно, но они с Люси будто бы ролями поменялись — теперь ему хотелось скакать вокруг нее, исполнять любые девичьи желания. Даже если бы она пожелала, чтобы он убил себя, он бы сделал это. Плевать, что это от природы невозможно, он бы перевернул мир вверх дном и исполнил бы каприз связавшей его волю в узелок девушки! Он должен знать, что она хочет. Сейчас же, иначе он свихнется. — Люси? Нацу легонько потормошил хрупкое плечико, выискивая в карих радужках крупицы сознания, которых там пока не наблюдалось. — Люси? Милая, чего ты хочешь? Лю? Он затряс оба плеча, надеясь добиться вразумительного ответа. Бог сам себе изумлялся — сейчас желание сделать что-нибудь для его блондинки казалось таким важным, будто бы он и вправду умрет, если ничего не сделает. А девушка отказывалась ему говорить, что она хочет! Отказывалась, не приходя в нормальное человеческое сознание. Но Нацу так это не оставит. Он добьется от нее ответа, добьется обязательно, а потом сделает ей что-нибудь приятное, все, что она захочет, но только бы она ответила ему, только бы эти цепи, которые до сих пор сжимали кости и жилы, не переставали тянуть. Люси моргнула, в глазах появился осмысленный отблеск. Саламандр снова тряханул женское тело за плечи — не сильно, слегка — и взгляд карих глаз остановился на его лице. Девушка уже открыла рот, чтобы что-то сказать, но Бог не дал ей этого сделать. — Лю, маленькая, чего ты хочешь? Блондинка, кажется, оторопела от такого вопроса. И, возможно, не столько от вопроса, сколько от формы, в которой он был задан. Время для Хартфилии сейчас было чем-то абстрактным и размытым. Вот только она услышала вопрос, а вот ее снова трясут за плечо, берут за руки, трясут за них, хватают ладони, разгоняя кровь по онемевшим конечностям ритмичными поглаживаниями. Люси чувствовала себя так, будто бы из нее все силы высосали. Не было сил даже на маломальскую работу мозга. Ей срочно нужен сон. Спать. И плевать, что за окном еще светит солнце. — Хочу спать. Нацу удивленно моргнул, всматриваясь в бледное лицо перед собой. Он хотел