For the love of God

Пока Ангел восстанавливался, Псайлок не покидала мужа ни на минуту, но как только тот почти исцелился и начал уже уверенно ходить, оба всадника практически постоянно и, как им верилось, незаметно, следили за повелителем, и чуть что, сразу вспархивали, будто два воробышка, словно и Бетси была крылатой, и исчезали. Боялись потревожить. Понимали, что господину требуется побыть наедине со своими мыслями после всего случившегося. Ждали, когда позовёт. При этом опасались оставить одного. А он думал вовсе не о прошедших событиях, а – о них, о всадниках. Какие они странные. Не похожие ни на кого из виденных им ранее. Будто с иной планеты. Но нет. Планета всё та же. Время другое. Как бы то ни было, они не просят у своего повелителя ничего сверхъестественного. Ни даже тех вещей, что он мог бы им дать. Ни могущества. Ни власти. Ни несметных богатств. Просто хотят быть рядом. Тогда он коснулся их сознания и сказал «не прячьтесь». И они больше не прятались. Вот и сейчас их было трое. Эн Сабах Нур сидел на троне, держа в правой руке книгу, а левой гонял по воздуху из одного угла в другой жестяную коробку, пожертвованную для этих целей Бетси – привыкал. Разумеется, в теле Чарльза он не проваливался в доспех, как смеялся тогда Ангел, профессор был достаточно натренирован, как и все, кто волей несчастного случая вынуждены пользоваться только руками. К тому же, когда его сила заставила тело ходить, он укреплял его физическими упражнениями. Основным его оружием с юности было копьё. Вообще, копья – для конников, но в умелых руках и обычная палка способна творить чудеса. Однажды он возле пирамиды ранним утром выполнял серию выпадов, и краем глаза заметил, как Уортингтон и Брэддок исподтишка наблюдают за ним, любуясь отточенными грациозными движениями. Он тогда подумал, что надо на досуге заняться с ними – для общего развития. Ещё и любое захваченное тело он видоизменял – цвет глаз, кожи, лицо, волосы – точнее, их отсутствие, ещё кое-что, по мелочи. Так что и тело Ксавьера Эн Сабах Нур вскоре довёл до нужной конституции, насколько это было возможно. Но в накачанном сталелитейщике Эрике было… комфортнее. Привычнее. Как в том молодом мутанте, что отдал повелителю себя пять тысяч лет назад. Итак, они находились втроём. Ангел, не спросясь, по-хозяйски расположился подле трона и разгадывал кроссворд. Псайлок пошагивала вдоль стен зала, с ленивым любопытством осматривала разукрашенные стены. Сам Эн Сабах Нур вновь читал – на сей раз «Илиаду» Гомера, навязанную неугомонным всадником. Уоррен утверждал, что её надо именно читать, вдумчиво проговаривая про себя плавные тягучие слова. То, что «Илиаду» он преподнёс в переводе на испанский, дарителя не смутило – какая, мол, разница для знающего все языки! Была ли поэма Гомера на испанском хуже, чем на языке автора, Апокалипсис, если честно, не разобрал. Он вообще не понял, к чему такое плескание водою. Нет, он добросовестно попытался, по совету всадника, именно читать – медленно, внутренне напевно, - язык располагал - но, как бы выразился сам Уоррен, «не втупил». Убрать из текста половину слов – и повествование только выиграло. Он быстро просканировал сочинение мастистого грека, узнал, чем всё закончилось, и с облегчением положил книгу на подлокотник. Ангел подозрительно стрельнул глазами на повелителя, но предусмотрительно промолчал. И обратно занялся кроссвордом. Эн Сабах Нур пытался понять, почему в тот раз не пожертвовал всадниками, если это помогло бы избавиться от угрозы. Зачем удержал. Нет, он не собирался отдавать свою жизнь за личную стражу – пусть даже они и стали ему, правда, дороги. Это не его – их работа. Их путь, каковой они избрали себе. Он же не мог предвидеть, что так выйдёт с Фениксом, и Ангел фактически спасёт его впоследствии. Но искренне спрашивал себя снова и снова – почему, ещё не зная о том, что сила той девчонки сможет превзойти его силу, и он не выживет без охраны - а гораздо прежде, когда в него стрелял Леншерр - в критический миг всё ж таки дёрнул назад, не пустил под пули, не позволил умереть за себя. Было бы ему больно потом? Несомненно. Его бы сильно опечалила и надолго надломила потеря тех, кто любит его больше жизни. Он ещё после гибели прежних всадников не оправился. Но эта жертва была необходима. Естественна. Логична. И – вот – не смог. Впервые – не смог. Так. Взглянем иначе, решил Апокалипсис. А он сам всегда ли совершал только логичные поступки? Да весь его путь от начала пробуждения в Каире и заканчивая посланием миру до того, как тот был захвачен, являлся чередой каких-то бешеных скачков понёсшей лошади. Чего стоит одна эта выходка с ракетами. Уоррен потом доказывал ему с пеной у рта и потемневшими от ужаса глазами, что так нельзя, что всё гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, что один малейший сбой в ментальном захвате – и повелитель подорвал бы сам себя, а ещё бывает радиация, «от которой и слоны дохнут». Он даже попытался разъяснить устройство ядерной боеголовки, но только сам запутался, и повелителя запутал, поскольку разбирался в физике, как свинья в жемчугах. Однако, Эн Сабах Нур Ангелу поверил на слово. И пообещал себе, что в следующий раз, если он действительно чего-то досконально не знает, следует посоветоваться с всадниками. Иначе зачем их вообще при себе держать. Не для красоты же. Они убьют за него, умрут за него, отрежут от себя живьём кусок плоти и бросят ему под ноги, если он прикажет, они благоговеют перед ним, и не прислушиваться хоть иногда к их советам было бы верхом глупости. Тем более – и ему пришлось это признать – кое в чём они разбираются лучше, нежели он. Времена меняются. Любил ли он их в ответ? Без сомнения, они сделались ему близки. Если любить – значит заботиться, если означает – оберегать, награждать, приближать к себе – то да, любил. По-своему. Не было в нём, правда, этого стержня, этого плещущего тепла, как в них, но, если рассудить здраво, так ли сие нужно? Они никогда ничего подобного от него не ждали. Им было достаточно того, что он позволяет поклоняться себе. И обе стороны это более чем устраивало. Вот он, Ангел, весь в этом – потянулся, расправляя онемевшие от сгорбленной позы плечи, раскрыл крылья и, словно невзначай, погладил перьями спинку трона, думая, что повелитель ничего не заметит. Ага, как же. Да делай ты, что хочешь. Они такие, как есть. Не изменишь. Можно сломать, только зачем?.. как это Уоррен говорит? Ах, да. Чего теперь поднимать кипиш. Любопытное выражение. И старинное. Только раньше звучало – не так. Раньше было – про базар. Ещё неизвестно, что ценнее: неприступная крепость закалённой в боях души воина или вот эдакая непривычная трепетная ласковая преданность с головой ушедших в своё счастье детей. Да и где им было закалиться? Одна трудилась наёмницей, другой мордовал противников на гладиаторской арене. Ничему там правильному не научишься. Но всё впереди. Научит он. Они являлись не просто охраной, а ещё и по совместительству парой жрецов, для которых главной наградой от бога и был бог. Получался замкнутый круг, и в нём не находилось места предательству по той простой причине, что всадникам было нужно не абстрактное божество, наделяющее силой, от коего можно переметнуться к другому божеству, наделяющему чем-то иным, и так далее, а нужен был он, он сам, Эн Сабах Нур, повелитель – вне зависимости от статуса – сильный ли, слабый ли, могучий или беспомощный, неважно. Они не просили его даров, но принимали их, а принимая, не считали, что должны чем-то специально расплачиваться за всё это, однако расплачивались, сами не замечая, каждый день – тем, что любили его просто за то, что он есть. И вот это отсутствие меркантильной мотивации поначалу даже пугало. Поскольку не имело рационального зерна, и было явлением необъяснимым. Апокалипсис, приглядываясь к всадникам, в первые дни сторонился их, подозревая если не подвох, то юродивость, но вскоре окончательно убедился - удара ждать неоткуда. И если правду говорят – всем воздастся по делам их – то и ему воздалось, наконец-то, за то, что у него отняли когда-то. Он вытянул счастливый жребий – служение ради служения, чистый огонь которого никогда не вспыхивал в душах, отягощённых хоть малой толикой мрака. И не смотря на все перипетии судьбы, случившиеся в жизни Уортингтона и Брэддок, они шли по ней, смеясь над невзгодами, и не сломались. И за этот непростой путь досталось им чувство, столь редкое в мире. Эн Сабах Нур часто вспоминал легенду об Иове – не то из жреческого кодекса, не то из Яхвиста, а, может, и вовсе из других источников – целиком и полностью выдуманную первосвященниками, дабы продемонстрировать время от времени ропщущему иудейскому народу, как следует поклоняться богу, даже если тот забирает последнее, а теперь с изумлением наблюдал перед собой сразу двух Иовов, которые воистину благословят занесённую над ними руку с жертвенным клинком. Времена меняются. - «Сказание об Осирисе», четыре буквы. – Вслух произнёс Ангел. - Ложь. – Немедленно, почти машинально откликнулся Эн Сабах Нур, погружённый в раздумья. Ангел оживлённо рассмеялся. - Что же там ложь, повелитель? - Всё. – Безапелляционно заявил тот. – От первого и до последнего слова. - А я знал, знал! – Возликовал Ангел. – Не мог Сет Осириса кубиками порезать. Ну что это за расчленёнка криповая? Мало ли, что Сет заклял! Осирис же не лошара какая-нибудь! Но тут что-то другое… так, а по вертикали? «Французский писатель, неоднократно заполнявший опросник» , а, «Опросник Марселя Пруста, это даже дети знают… подходит? Подходит. П-р-у-с-т. Тогда тут вторая «п». Он задумался. И Апокалипсис снова задумался. Он тогда пересобрал на новое тело то, что осталось от брони – сапоги, поножи, наручи, наплечники, многослойную юбку – на первый взгляд ерунда, но на самом деле отличная скользящая защита, - весь сохранившийся поддоспешник и тончайшие, как вторая кожа, перчатки, позволявшие чувствовать живое биение земли словно оголёнными нервами, а вот с новым нагрудником и шлемом не стал, по ещё одному меткому словечку Ангела, заморачиваться. В мире, где существовали машины, способные отнять силу мутанта, механизмы, выпускающие снаряд с такой скоростью, что тот пробивал нерукотворный материал, нужно было нечто посерьёзнее древнего доспеха. Апокалипсис решил заняться этим как-нибудь позже. А пока сваял себе утилитарный сирийский нарамник густого фиолетового оттенка искрасна, а на голову – некое подобие обычного немеса – даже без урея – только немного более закрытого покроя, да в полоску не золото-голубую, а серо-кобальтовую, и успокоился на этом. Он теперь стал ко всему проще относиться. Отчасти, молодые всадники были тому причиной. Их бесхитростный быт, лишённый всякого церемониала, на многое открыл ему иную точку зрения. И хотя он сам никогда не был слишком охоч до роскоши, при этом умея ценить и понимать красоту, однако, суть крылась не в роскоши, не в вещах и не в предметах, каковые супруги имели в избытке, а в незамутнённой простоте души, в непонимании смысла всяких сложностей и нагромождений правил, кодексов и прочего. Для них единственным кодексом была – любовь и верность. Его прошлые всадники даже на ночь, кажется, не снимали дорогих украшений, а уж при самом властелине появлялись только в полном боевом облачении и при всех регалиях, не иначе. А Уоррен шлялся по пирамиде в халате и тапочках, и однажды наткнувшись на повелителя, сладко зевнул с широкой улыбкой, пожелал «доброго утречка», поинтересовался, не притащить ли чего-нибудь интересненького снаружи, когда они с Лиззи полетят на прогулку. - Знаешь, - сказал он, - если взять такую резиновую шапочку для плавания, размером побольше, выкрасить серебрянкой и присобачить отрезки гофрированного шланга, то можно сварганить что-то наподобие твоего старого шлема. И посмотрел на Эн Сабах Нура с критическим прищуром. - Да не, нафиг. – Вынес он свой вердикт. – Это полосатое полотенце тебе тоже идёт. Аутентичненько. Ангел поправил сбившийся конец немеса, стряхнул с повелителя несуществующую пылинку, поцеловал в плечо и, как ни в чём не бывало, зашагал по своим делам и, только, не оборачиваясь, весело махнул рукой. Замурлыкал какой-то мотивчик. Апокалипсис надолго замер недвижной статуей посреди полутёмного коридора. Вплоть до поры, когда в том же направлении зашлёпала купальными китайками Псайлок в майке и трусиках, и Эн Сабах Нур, очнувшись от оцепенения, понял, что всадники шли в бассейн, вот только заботливый Ангел отправился первым, дабы распорядиться заранее. - Повелитель, а ты чего здесь? Так стоишь? – Спросила она с некоторой тревогой, заглядывая ему в глаза. - Что такое гофрированный шланг? – В ответ произнёс Эн Сабах Нур. - Не поняла? – Не поняла Бетси. - Что. Такое. Гофрированный. Шланг? – На одной тональности неземного хора повторил Первый. - Ну… шланг. – Псайлок пыталась подобрать слова. – А! Помнишь, у тебя на шлеме такие были штуковины – здесь и здесь? Взгляд Апокалипсиса сверкнул отчаянием. Бетси, испугавшись его глаз, схватила повелителя за руку, прижала к виску. - Ну вот, вот гофрированный шланг! Смотри! Из моей головы смотри! Сейчас представлю! Для душа, там, для стиральных машин… чтобы гнулся и не ломался. А что ты зациклился на шланге? – Всадница нахмурилась. – Опять муженёк ляпнул что-то, да? Не обращай ты на него внимания. Мне самой иной раз так хочется дать этому шуту в лобешник. Всемогущего немного отпустило. - Он не шут. – Проговорил Эн Сабах Нур уже миролюбивее. – И он ничем меня не обидел. - Уоррену – обидеть – тебя? – Улыбнулась Псайлок. – Да он скорее себе язык отрежет. Холодный порыв ветра пронёсся по узкому коридору, Псайлок поёжилась и неожиданно чихнула. - Иди, дитя. – Велел Эн Сабах Нур. – Зачем мне простуженная всадница? Из глубин своей кристальной совершенной памяти, из услышанных обрывков фраз, из фрагментарного телеэфира, из спутанных мыслей населения планеты, прочтённых через Церебро, он вычленил одно, и ему даже понравилось, и он сказал Элизабет: - Без сопливых и так скользко. Бетси воззрилась на него с таким неистовым восхищением, словно ей только что преподнесли все сокровища гробниц мира. Повелитель подхватил её под локоть, потому что она, кажется, начала опускаться перед ним на колени. Как мало им нужно для счастья. Как мало им нужно для счастья. Времена меняются. Псайлок уже ушла, а Апокалипсис всё стоял и размышлял. Да, он не забывал ничего, но всё никак не мог привыкнуть, что живёт в конце двадцатого, в пасть его Сету, столетия, где ходить с напыщенным лицом не то, что не поощрялось – осуждалось, а отсутствие чувства юмора приравнивалось к психическому расстройству. Детей с пелёнок учили дружить, общаться и быть весёлыми, вот и эти дружат, общаются, веселятся. Ещё один шанс, подумал Эн Сабах Нур, первый – вернуть Земле былое величие её истинных правителей, второй – дать планете отдохновение от засилья тупых и жадных слабаков, истерзавших её, и появился третий – отдохнуть самому. Погреться в лучах любви двух всадников. Возможно, их будущих детей. Это продлится недолго, век, другой, и опять всё вернётся на круги своя, и повторится вновь, ибо все, все, все, кто кланялся ему, выкрикивая его священное имя в день Перевоплощения, все, и он это твёрдо знал, ринулись в миг катастрофы от рушащейся пирамиды прочь. И ни один – не побежал обратно. Эти бы побежали. Не для того, чтобы помочь и спасти – уже невозможно – а для того чтобы умереть с ним. Они не станут жить без него, и он не имеет права их упустить, оттолкнуть никому не нужными гордыней и чванством, ни за что он не повторит своих ошибок, хватит. Времена меняются. Ангел не шут, нет, не шут, не кривляется и не глумится, он смеётся не над повелителем, а вместе с повелителем, поскольку того немногословность и привычно серьёзный вид принимает за печаль, а ни Уоррен, ни его жена не в состоянии стерпеть, когда их бог опечален. Вот и радуют, чем могут. Говорят и живут – как дышат, без оглядки. Надо либо принимать это, либо отлучать от себя, но они ведь не вынесут, зачахнут. Да и к чему? Принимать. Разве не этого он хотел? Разве не о подобном беззаветном преклонении грезил? - «Сказание об Осирисе», четыре буквы, вторая «п». А, въехал! Эпос! И он бодро зачиркал грифелем. Эн Сабах Нур наблюдал за Ангелом. И опять размышлял. Всадники во всех жизнях сопровождали его. Не только в битве. На пирах, на аудиенциях – четверо стражей постоянно присутствовали около, восседая блистательным полукругом или стоя позади, гордые, прямые, открыто демонстрируя доблесть и свою особую, высшую принадлежность к свите. К касте избранных. Мыслимое ли дело, чтобы хоть кто-нибудь из них мог усесться на полу у трона, поджав под себя ноги, и пялиться в журнал? Ангел же, как нарочно, ещё и задумчиво почесал темя карандашом, запустив заострённый конец в нечёсаные отросшие кудри. Или, вот, как, например, Элизабет, что в присутствии повелителя вальяжно расхаживает по залу, разглядывая инкрустации на стенах, сунув руки в карманы и что-то про себя насвистывая? Непочтительно же! Невозможно! Недостойно! А эти как будто вовсе не считают своё поведение неприемлемым с точки зрения этикета. Но это не небрежение. Не нахальство. Не нарочитый вызов всевластию божества. Это их нормальное состояние. У них даже в мыслях не было оскорбить своего бога. Они относились к нему без грамма пиетета. Без даже малейшего намёка на раболепие. Зато сила их любви к нему была такова, что этой любовью, как молотом, можно крушить стены. Времена меняются. - Приток Миссури, восемь букв. – Протянул Ангел. И вскипел. – Не, ну кто так кроссворды составляет? Их, этих притоков, как… повелитель, ты не знаешь притоки Миссури? Но Эн Сабах Нур не слышал. Он припоминал тот день, когда зашёл в ритуальную комнату, и пустота на месте убранных фигур двух бывших всадников показалась ему неприятной и неестественной. И он решил её заполнить. Сел на один из алтарей, выпрямил спину, упёрся ногами в пол, размял пальцы и начал творить. Саркофаг получался великолепный – золотой, массивный, с тончайшими вставками из эмали и перламутра, с редкими вкраплениями скромных, но идеально огранённых самоцветов. Вездесущий Уоррен уже, конечно, сопел за спиной, наблюдая процесс, но повелителю льстило, что всадник видит, как его бог из ничего создаёт произведение искусства. - О-о-о… - Выдохнул Ангел. Присмотрелся. – А ты не перепутал? Посох в правой, серп в левой… или наоборот… право, лево… а, нет, всё верно. Маска, правда, нетипичная. Тогда так тонко не умели. Я, понятное дело, обычных мастеров имею в виду… - На тебя похожа. – Вдруг изменившимся голосом отметил всадник. – Очень. Вот эти линии… - Именно. - Эн Сабах Нур кивнул, гордый тем, что удалось сходство. Поскольку, например, статуя не походила на него совершенно. Делались правки несколько раз, но получалось только хуже. Всадники – как живые, а великий бог, властелин мира – хоть стой, хоть падай. «Зеркало, что ли, поставить во время работы», с досадой подумал он, а то ведь так всегда – других нарисовать или вылепить легко, а себя – нет, потому что не видишь. Он неприязненно оглядел собственное изваяние. Нет, не нравилось. Когда Эн Сабах Нур оторвался от горестного созерцания неудачного труда, Ангел с перекошенным лицом сползал к его ногам по боковой стенке алтаря, будто всадника подкосило. - Убери эту мерзость. – Просипел он побелевшими губами. Упёрся взглядом в саркофаг уже без восторга, но с отвращением, будто на раздавленную мокрицу. – Убери. Апокалипсис уставился на Уоррена, как на душевнобольного, и решил впервые нарушить клятву. Копнул его сознание – так, слегка, поверхностно, и понял, каких ужасов впечатлительный всадник себе напредставлял. - У тебя слишком богатое воображение. Так нельзя. Я буду жить вечно, дитя моё. Это просто дань традиции. Но всадник приник к его руке и взмолился: - Убери! Пожалуйста… - и плечи его затряслись. – Повелитель, прошу… Ангел побледнел, похолодел, так, словно оказался сражён моментальной горячкой. - Хорошо! – Сдался Апокалипсис. – Убрал! Всё! Угомонись! И развеял своё творчество – не без сожаления. Ангел вздрагивал и целовал его ладонь. Эн Сабах Нур не отнял руки, но был всё ещё очень рассержен на всадника. Какого Сета этот мальчишка решает что ему, властителю, можно строить в своей пирамиде, а что нет? Но тут же велел себе самому успокоиться и рассудить здраво. Во-первых: это в его эпоху к смерти готовились с рождения и не усматривали в подобном ничего зазорного, а ритуальные предметы – например, те же ушебти, которые стоили немало – являлись лучшим подарком. Во времена Уоррена же подобное считается кошмарным и даже неприличным. Во-вторых: он, бог, теоретически всё-таки смертен. Его можно убить, он знал несколько способов, и всадники, разумеется, знали. Посему наблюдать напоминание о данном неуютном факте было бы для Ангела слишком тяжёлым испытанием. С его-то нервической натурой. В-третьих же: после недавних событий, когда один из таких способов чуть было не сработал прямо на глазах у всадника, того ещё долго будет дёргать при малейшем намёке. Может, не один год. Теперь понятно, отчего Ангел так завёлся. И Первый сжалился. - Встань. – Приказал он. – А теперь садись. И думай, что мне поставить в тот угол. Раз ты решил здесь распоряжаться. - Так. – Сходу пошёл перечислять разом повеселевший Уоррен, не загибая, а разгибая по одному пальцы сжатого кулака, на немецкий манер. – Кадку с фикусом. Клетку с канарейкой. Бильярдный стол. Концертный рояль. Клумбу… - Долго собираешься нести чушь? – Спросил Эн Сабах Нур, но уголки его губ непроизвольно ползли вверх. - Ты улыбаешься, повелитель. – Тихо ответил Ангел. – А ради твоей улыбки – хоть всю жизнь. Повелитель же нарочито сокрушённо вздохнул. - Всадник, что мне с тобой делать? Уоррен просиял: - Да что хочешь! – Но внезапно окаменел лицом и всем телом, и прошептал: - Только больше не надо такого. Никогда. О том, насколько у всадника воображение на самом деле богатое, Эн Сабах Нур удостоверился и после ещё одного случая. А дело было вот в чём. В пирамиде оставалось только два мутанта, нуждавшихся в пище и питье (рабы не в счёт, им изысканных блюд не полагалось), а, следовательно, штат поварской прислуги можно было сократить, переведя остальных на более непыльные должности, к примеру – уборку комнат. Два раба подрались на этой почве и поубивали друг друга кухонными ножами. И вот теперь пришедший к повелителю Уоррен доказывал, что стоит выдать придуркам пластиковые – и пусть кромсают ими кого угодно сколько влезет. - Не понимаю тебя, всадник. – Сказал Апокалипсис. Он принял Уоррена в смежных покоях, где царил полумрак и имелся минимум каменной мебели. – Два идиота избавили мир от своего существования. Кому от этого стало хуже? - Вот приходишь ты, к примеру, на кухню. - Сварливо начал Ангел. - Зачем-зачем… ложки серебряные в буфете пересчитать. А тут тебе сзади эдак – р-р-раз – котёл на голову и нож слева под лопатку. И что делать будем? Эн Сабах Нуру пришла мысль продемонстрировать Уоррену часть своих способностей. Он зажал маховое перо Ангела меж ладоней, чтобы не порезаться, но очень крепко, а потом, ничего не говоря и даже особенно не прицеливаясь, с каким-то отрешённо-ленивым и даже скучающим выражением лица вдруг с размаху всадил себе слева между рёбер с такой силой, что конец прошёл навылет и звякнул о каменную спинку скамьи. Уоррен заорал благим матом и немедленно потянул крыло назад, но оно будто бы застыло в бетоне – стальной капкан ладоней бога нельзя было преодолеть. - Убедился? – Спросил Апокалипсис. - Вытащи… - Провыл Ангел не своим голосом. - Утихни. И смотри. Что происходит? Правильно. Ничего. Этим меня не убьёшь. - Вытащи… - скулил Ангел. Эн Сабах Нур холодно рассмеялся и разжал руки. Ангел полетел навзничь. С недоверием наблюдал, как моментально зажила рана и даже заросла ткань одежды. Ни капли крови не осталось на пере. Потом закричал, что повелитель псих ненормальный, и его следует закатать в дурку, в комнату с мягкими стенами. А после этого застонал и зарылся лицом ему в колени. - Подними голову. – Резко велел Первый. – Подними голову! Смотри на меня. И сядь прямо! Хватит надо мной трястись. Я не ваза. Я помню, что ты спас мне жизнь. И никогда не забуду этого. Но не путай первозданное пламя Феникса с мясницким ножом. Уоррен помолчал. Поглядел. Поразмыслил. - А нельзя, - сердито заговорил он, - перепилить тебе горло этим ножом и держать на отлёте, чтоб не срослось? Через сколько наступит смерть головного мозга? Пять минут – норма. Через сколько – у тебя? Десять минут? Двадцать? А уж как лишить сознания… ты вообще в курсе современного арсенала подручных средств? Которые, в теории, ещё можно добыть? Нервнопаралитический газ. Химическое оружие. Бактериологическое. Инъекции. Видел когда-нибудь шприц, или у вас там лечились подорожником? - А граната, - почти радостно продолжил всадник, быстро переведя дух. – Граната – знаешь? Под ноги кинул, и башка в одну сторону отлетит, всё остальное – в другую, а кишки прилипнут к потолку. И попробуй тогда, соберись обратно, а я посмотрю. Апокалипсис с изумлением слушал этот жутковатый перечень. Он не всё знал, но кое о чём догадался. Например, про нервнопаралитический газ. По названию понял – штука стоящая. Но сие был далеко не конец. - А ещё, - с мрачным удовлетворением маньяка Ангел перечислял далее, - Есть бетономешалка. Промышленная мясорубка. Кстати, о мясце. Если тебя сунуть в воздухозаборник авиалайнера при работающих лопастях, то оттуда через компрессор в турбину за три секунды прилетит даже не фарш, а паштет, тонким слоем размазанный по внутренней поверхности. Этюд в багровых тонах. С нежными вкраплениями тёмно-синего цвета. Но всё можно гораздо проще, без сложных квестов. Циркулярная пила. Сварочный аппарат. Гвоздомёт. Перфоратор. С пистолетом ты уже знаком. Каюсь, недоглядел. Но я-то шкет, пацан, а ты? Я даже не спрашиваю, как они умудрились разрушить пирамиду – ту, первую. Я спрашиваю – как её надо было строить, чтоб её разрушили? Она что – вверх ногами стояла? И Уоррен показал ребром ладони, как именно, по его мнению, стояла пирамида. - Ну, что молчишь? Нечем крыть? То-то же. И добавил, уже успокоившись: - Не умеешь – не берись. Получил своё всевластие – ну и сиди, кайфуй, вышивай крестиком. А нашу должность позволь отправлять нам – мне и Лиззи. Мы сможем тебя защитить, повелитель. И снова обнял его колени. Замолчал. Не шевелился. - Ты – свет… - прошептал он. – Но ты – как свеча. Налетит порыв ветра - и она угаснет. И мир погрузится во тьму. Ты думаешь, ты – колосс, непобедимый, но это не так. Ты – чудо, которое беречь нужно. Очень беречь. - Тебя следовало бы наказать за столь дерзновенные речи. – Задумчиво проговорил Эн Сабах Нур. Но вместо наказания положил руку на крыло Ангела. – Я не стану этого делать. В тебе говорят любовь и преданность, оказавшиеся даже сильнее пламени Феникса. Кроме того, ты желаешь защитить меня. Разве можно за это карать? Хорошо. Распоряжайся. Только докладывай о своих действиях – я должен знать. - Всенепременно каждый день по внутренней почте! – Просиял Ангел. И засокрушался. – Эх, а как же мне теперь – крылья не чистить? - Отчего? – Удивился Эн Сабах Нур. - Ну что ты! – Ангел даже обиделся на его непонятливость. – Когда фана касается его кумир – руку, там, пожмёт, - то поклонник это место не моет – ну, чтоб, значит, не смыть след прикосновения. А моё перо не просто коснулось тебя – оно побывало в тебе. - Крылья – твоё оружие, а оружие воина всегда должно быть в идеальном состоянии. Если у тебя такие извращённые традиции – я потом дам тебе воткнуть ещё. - Да ну тебя! – Уоррен чуть не сплюнул. – Шуток не понимаешь? В твоём Египте, вообще, смеялись? - Смеялись.- Чуть улыбнулся Эн Сабах Нур. - Сожрёт крокодил какого-нибудь зазевавшегося беднягу – смеются. А ещё ехал один разодетый купец в паланкине. Левый передний носильщик оступился, вслед за ним и правый, и купец полетел из паланкина прямо в грязь… смеху было много. - Ха! Ха-ха!– Заржал Уоррен. – Так, а если бы это был ты – что бы стал делать? - Сперва встал бы и отряхнулся. Потом казнил носильщиков и свидетелей. Но я редко пользовался паланкином. Когда состаривалось тело и становилось трудно… я предпочитаю твёрдо стоять на земле. - А неужто не было с тобой так – идёшь себе, идёшь, даже трезвый. И вдруг запнёшься на ровном месте, ка-а-а-ак долбанёшься носом… - Разве что, когда был ребёнком. – Задумчиво произнёс Эн Сабах Нур. - А ты был ребёнком? – Удивился Ангел. Апокалипсис посмотрел на него с не меньшим удивлением. - Всадник. А как ты представляешь себе моё появление на свет? Из ниоткуда, сразу взрослым и в доспехах? - Если честно, именно так и представлял. А, оказывается, у тебя было детство… тяжёлое, да? - Не тяжёлое. Но суровое. - Ты мне потом расскажешь. – Даже не просьба, а утверждение. - Расскажу. – Эн Сабах Нур улыбнулся. - Всадник, на тебя совершенно невозможно сердиться. - Ну, и не сердись. – Честно ответил Уоррен. - Зачем? Отсердился уж своё. Отдыхай. Больше никто не причинит тебе боли. - Наивное дитя. Ты думаешь, мне было так уж больно сейчас? От твоего пера? - А я не об этой боли. – Заговорил Ангел с суровой грустью. - Забыл, кто я? Чем на хлеб зарабатывал? Но по-настоящему мне было больно, только когда родитель отвернулся от меня. Сейчас даже отцом назвать не могу – противно. Поскольку я не соответствовал его представлениям об идеальном сыне. Так и Эрик отвернулся – от тебя. Ибо ты не соответствовал его представлениям об идеальном боге. Но он никогда и не почитал тебя за властелина. Ты был для него – орудием мести. И вот когда он понял, что ты пришёл не мстить, то ударил – предательством. И больше тебя никто и никогда так не ударит, повелитель. Ангел встал. Просиял. - А теперь, раз уж мне можно пойти раздать люлей – я взаправду пойду и раздам. Не переключайтесь, дорогие телезрители. – Он коснулся своего виска, намекая на ментальную связь. – Всё самое интересное после рекламы. - Притоки Миссури! – Врезался в сознание повелителя требовательный голос Ангела. Тот очнулся от воспоминаний, но ответить не успел. - Погоди. – Встряла Псайлок. – У меня всегда по географии была «А». Что там у тебя? Она подошла, нагнулась. Всмотрелась. - Во, на пересечении по твоей части. Можно открыть первую букву. «Персонаж книги Макса Фриша, притворявшийся слепым». - Гантенбайн! – Сходу обрадовано выдал Уоррен. - Первая «г», значит, приток – Галлантин. Больше на «г» нет, а Гранд-Ривер не подходит. Пиши – «Гал-лан-тин». - Умничка! – Засиял Уоррен, и, покончив с притоком, занялся следующим вопросом: - «Спутник Юпитера, открытый Галилиеем»… Он четыре открыл, я только Каллисто помню… Они как будто даже не замечали повелителя, но тот знал – душой они всегда с ним. Верность не измеряется глубиной поклонов. И незачем что-то менять. И ещё решил, что других всадников, – пока есть эти, - не будет. Пусть остаются единственными, до тех пор, когда неумолимое время и беспощадный палач – старость – не заберут их у него, как забрали всех, бывших доныне. Пускай проживут те несколько десятков отпущенных им лет в мире и покое, не думая, что нужно ходить с оглядкой, не вглядываясь в лица чужаков, ища подставы, не пряча оружия под кроватью. Они здесь для того, чтобы защищать его, но теперь он их защитит и сам станет свидетелем их последнего вздоха, и сам закроет им глаза. Они заслужили это. Быть посему. Впрочем, он продлит их годы настолько, насколько это возможно. Всадники меж тем соприкоснулись лбами, склоняясь над страницей журнала, у подножия трона своего бога, отчаянно споря по поводу названий спутников. А бог смотрел и улыбался. И радовался. Да. Времена меняются. И мы меняемся вместе с ними. А ещё иногда нас меняют наши дети.