Мир вращается вокруг тебя

      — Давай вернёмся в нашу старую квартиру?       Мама сонно протёрла глаза, и Серафим уже знал, что лучше бы попросился в прошлый дом сам, чем попытался утянуть её с собой. Время он выбрал, как ему казалось, удачно — ночь: старший Ворон опять на дежурстве, младший спит, мама разморена сном и податлива. Ошибся. Она проморгалась и тут же посуровела.       — Фима, мне надоели твои подковёрные интриги. Ты с ума сошёл? Какое «старая квартира»? Мы живём здесь, в тепле, уюте, под защитой… У нас семья!       — У нас и раньше была семья!       — Два человека — одинокая женщина и мальчик, которому нужна мужская рука? Фима, заечка, я устала тянуть лямку, я хочу приходить домой и не переживать, что же положить в кастрюлю, я хочу быть слабой.       Серафим готов был называться хоть котичкой, хоть солнышком, лишь бы ему не впихивали чужаков в семейное древо, а мама вспомнила, что умеет жить самостоятельно.       — Родион Игоревич, он хороший. И ты его уже столько лет знаешь, он не такой, как другие, которых ты… ну…       …отгонял. Да, Серафим без зазрения совести расшугал всех, кто отирался рядом с матерью, и до сих пор не стыдился. Один алкаш, второй иждивенец, третий не чист на руку, четвёртый умеет писать прекрасные стихи и уже несколько лет, высокодуховный наш, сидит на пособии по безработице, к чёрту таких. Они даже не успевали построить матери глаза, как Серафим уже закатывал их за горизонт, потому с Воронецким она поступила мудро и подло — сначала выскочила замуж, а потом уже обрадовала сына.       — Ты же видел, он идёт тебе на уступки, терпит твоё отношение, не ругался, что ты удрал из парка и приехал домой на маршрутке. Он правда не ругался, даже мне. Он хороший.       — Зато сын у него плохой, — не сдержался Серафим, и мамино настроение тут же понизило градус с уговоров до раздражения.       — Значит так, — сердито сказала она, — чтобы я больше таких разговоров не слышала. Родион…       …чудесный, милый, общительный мальчик, у которого было трудное детство, сумасшедшая мамаша, занятый отец и бла-бла-бла. Дальше Серафим не особо вникал, он покладисто кивнул и вышел, стараясь не думать о том, что их первый разговор за все месяцы маминого замужества так бездарно спустился на обсуждение посторонних людей.       Раздумывал Серафим недолго, как раз успел дойти до своей спальни. И открыл соседнюю дверь.       — Спишь?       Да даже если бы он спал, поднялся бы от пинка-двух, ноги просто разочарованно зачесались, когда Родион сел и посмотрел на ночного гостя. Лежал он на полу, даже подушку с кровати не взял. Серафим шагнул к нему. Надавил ногой на грудь, опрокидывая назад на пол, прижал сильнее, выжал воздух.       — Задавить тебя, что ли? Вот точно шикарный повод предкам разъехаться, твой папаша наверняка бросит тётку с сыном-убийцей. — Нога сползла на открытую шею, под ступнёй явственно дёрнулся острый кадык. Если бы хотел, Родион скинул душителя, но он распластался по полу послушным ковриком. — Умничка, хороший пёсик.       Было что-то невообразимо сладкое в том, как подчинялся этот отмороженный именно ему. Серафим, у которого отобрали маму, вязал узлами сына того, кто отнял.       Он убрал ногу. И прижал к губам Родиона. Даже приказывать не пришлось, Родион понятливо прикрыл глаза и поцеловал.       — П-шш, притормози! — Серафима словно ошпарило, когда горячий рот вобрал пальцы и юркнул по подушечкам горячим языком. И его тут же отпустили. Сильный упрямый Родион — послушный тихий извращенец. И вот этот придурок смог разлучить их с Лилей? Пф, каникулярная неделя только считается неучебной — все кружки работают в штатном режиме, плюс это время подтягивания хвостов, а ещё Лиля была ответственной за сохранность декораций и должна была проследить, чтобы после хэллоуинской недели их вернули в кладовую, подкараулить её будет не так уж сложно.       Серафим ещё раз тюкнул Родиона ногой в грудь и вдруг, поддавшись весёлому порыву, надавил на пах. Хотел больно, но почувствовал под стопой натянувшиеся от стояка спортивки.       — Т-ты… — Всю браваду как будто водой смыло. Он должен был садануть побольнее, обматерить лежащего под ногами урода, выбить из того всю эту голубую муть… Родион подался бёдрами вверх и потёрся о ногу сам. И простонал.       Серафим вылетел из спальни на ватных ногах. На ступне всё ещё оставался жар от последнего горячего прикосновения.       Лиля попалась сразу же в понедельник — они столкнулись у гардеробной.       — Только тронь меня, — мрачно предупредила девушка. — Заору.       Может быть, Серафим её и отпустил бы, среди десятка старшеклассников он чувствовал себя не слишком уютно, но живая дерзкая Лиля смотрела потухшими заплаканными глазами, мигом напомнив его собственную мать, которая точно так же притворялась сильной, а на самом деле ломалась от любого порыва.       — Тогда я тебя поцелую, — почуяв слабину, надавил он, и взял за руку.       — Ааааааааа! — Обещала — заорала.       Серафим склонился и впился в губы, обещал — поцеловал. В рот ударил задавленный крик пополам с сигаретным шоколадом; слишком много шоколада, видать, курила сутки напролёт после вчерашней сцены в скейтпарке. Лиля замолотила кулаками по плечам, ребята у гардеробной стали оборачиваться.       — Это что за порнография? — цыкнула от поста гардеробщица, и Серафим потянул подружку подальше от досужих глаз. Времени и без того в обрез, он удрал из дома, пока Родион принимал душ. Не сказать, чтобы Серафим ждал, что тот побежит за ним в лицей, но… а вдруг побежит?       — Не пойду с тобой, — упрямо прошипела она, но без друзей, и вообще свидетелей, управиться со слабой девчонкой оказалось проще простого.       На второй этаж они не пошли, там все кабинеты набиты преподавателями, заучками или должниками, а вот на первом было полно укромных мест. С одной стороны гардеробную подпирала лестница, с другой примыкал спортивный сектор. Вот там как раз было укромно — физрук забрал атлетов и учухал на какие-то междугородние соревнования, так что живых душ здесь сегодня не водилось. Двери, двери, душевая, раздевалки и подсобка со спортинвентарём перед закутком в спортзал.       — Да ты с ума сошёл! — аж взбеленилась Лиля. — Ты хоть знаешь, что это за дыра?       Ну да, не самое подходящее для такой примерной девочки — сюда парни всех местных давалок перетаскали, подсобка всегда открыта снаружи и имеет маленький миленький крючок изнутри. Зачем он там, официально никто не знал, но неофициально его вовсю юзали парочки, приходящие в тёмную тесную комнатёнку не для интеллектуальных заседаний.       — Мы бы могли поговорить у гардеробной, но ты орала. А на улице опять собирается дождь.       — Говорить нам не о чем, и я туда не пойду, я не шалава! Я знаю, чем там девчонки занимаются!       — Ну да, ты же у нас не такая, ты же у нас честная — до свадьбы ни-ни.       — Слышь ты, ещё пообвиняй меня, что на стороне трахался!       — А что, разве не ты виновата? Я живой и молодой, мне это нужно.       Лиля на мгновение одеревенела от такой наглости, и Серафим ловко запихнул её в подсобку. Здесь было пыльно и тесно. На одной стене висела авоська с баскетбольными мячами, в углу притулились ракетки вперемешку с мелкими гантелями, вповалку лежали кегли, ещё на одной стене висела теннисная сетка, рядом подцепили на крюк две футбольные, в обвислом состоянии больше напоминавшие рыболовецкие изношенные. Последнюю свободную стену загородили полки, забитые старыми грамотами и кубками. Под ногами стопкой складировались маты.       Лиля переступила их и с вызовом посмотрела на бывшего парня.       — Ну что, будем лишать меня девственности, чтобы ты перестал голодать и бросаться на шлюх?       Серафим посмотрел, как она вцепилась себе в плечи. Захотелось обнять её, чтобы не тряслась от страха. Захотелось дожать, чтобы перестала притворяться сильной и наконец позволила себя защищать.       — Да не трону я тебя, просто поговорим, — он демонстративно прикрыл дверь, но крючок не накинул — захочет, уйдёт.       — Я виноват.       — Да!       — Я знаю, что не должен был обманывать.       — Нет, ты не должен был распускать свой член!       — Ну да! Ты же у нас можешь без секса! Почему бы и мне не завязаться узлом?       — То есть, я ещё и виновата, что ты мне рога наставил? Ну ты и сво-олочь.       — Я просто не понимаю, зачем делать культ из девственности. Секс — это не наркотики, он не запрещён, это как… разрядка для организма, как занятие спортом — полезно для здоровья.       — То есть, ты вот сейчас прямым текстом сказал, что я бы тебе дала, а ты бы мне потом ВСЁ РАВНО изменил?       — Я бы не изменил. Это было бы чудесно, если бы я был у тебя первым, так бы ты точно никуда от меня не удрала. Девчонки же носятся с этим, кто у вас первый, кто первее первого…       — Ага, я бы не удрала, а ты продолжил стрекозлом скакать по всем встречным козам. Ты хоть понимаешь, что мелешь?       — Слушай, — он помассировал ноющие виски. Ночью спал плохо, потом ещё и удирал из дома, как шпион, чтобы чокнутый из соседней спальни не успел перехватить. — Я же не лезу к тебе под юбку. Ты против, а я не хочу ставить условия.       — И поэтому наставил мне рога?! Решил, что это оправдывает левых девок? А если бы мне приспичило перепихнуться и тебя под боком не оказалось, ты был бы не против, если бы я сделала это… да хоть с Анечкой?       Вообще, можно было бы ответить, что приспичь ей секс, он бы примчался с другого края планеты, да беда в том, что секс в её случае под замком. Никто же не заставляет её быть второй Галей, но и зажимать сладенькое для законного парня, а потом обижаться, что сладкоежка не удержался и поел у другой кормушки, глупо.       — Анечка явно не по этой части, он же от Лёли не отлипает. — Он просто хотел отвлечь, но Лиля скривилась, как от кислицы.       — Это этот педик от Анечки не отлипает! Думаешь, почему тот так бесится и Лёлю ненавидит? Лёля на него слюни пускает!       — Да ну. Он же… забитый. Даже глаза не поднимает.       — Ага, забитый! В прошлом году на школьной попойке Анька налакался какой-то бадяги и попёрся в туалет обниматься с унитазом. А там этот голубь, тогда ещё с нами был. Воспользовался анечкиной невменяемостью и полез к нему в ширинку. Ну, а тот бухой-бухой, но запомнил. Лёля даже не отпирался потом. В общем, с тех пор он не с нами и вообще фу. — Лиля шмыгнула, вдруг вспомнила что-то. — Ты вправду целовался с Родионом?       — Мы просто дурачились.       — Брось его, это дурно пахнет.       — В смысле «бросить»? Мы парни, мы не можем встречаться.       — Мы только что уже выяснили, что парень с парнем хоть и мерзко, но бывает. А он липнет к тебе, и это не шутка.       — Нашла к кому ревновать, он мне никто.       Лиля замахнулась и двинула кулачком в плечо.       — Бывших не ревнуют! — высокопарно, но без яда, заявила она, открыла дверцу и вышла в коридор. Серафим вздохнул и шагнул следом.       И в тот же миг кулак, сильный и жёсткий, влепился с дикой силой в то же плечо. Его откинуло на старые награды, на пол и маты посыпались потускневшие кубки и статуэтки. Вскрикнула Лиля и в подсобку, сжимая кулаки, шагнул Родион.       — Никто, значит? — тихо прошипел он. Вытолкнул налетевшую на него Лилю, защёлкнул на крюк дверь и повернулся к оглушённому Серафиму. В тёмной пыльной комнатке вдруг оказалось очень мало места. — Ну сейчас я покажу тебе, какой я тебе «никто».       …Серафим не стал ждать второго кулака, отклеился от полок и с низкого старта прыгнул на взбесившегося Родиона. Они уже это проходили: Родион увернулся, сцапал за куртку, тряхнул и сорвал, а запутавшегося в рукавах Серафима развернул и откинул назад на маты. Снаружи загрохотала по двери Лиля.       — Эй, пустите меня!       — Ты чего, белены обожрался? — сплюнул Серафим.       Родион отбросил отвоёванную куртку, скинул свою, расправил плечи.       — Перестань ломиться к нам, — не отрывая тусклого зелёного взгляда от Серафима, ответил Лиле. — Вы с ним поговорили, теперь моя очередь.       Серафим опять бросился, его опять перехватили, безжалостно пнули коленом по животу и обратно отшвырнули на маты. Всего месяц прошёл, а тумаки и ненависть Родиона оказались как будто из другой жизни. Ныло ушибленное плечо, горел отбитый живот, не желая переваривать поступающий кислород. Он и забыл, какая тяжёлая рука у психа.       Родион склонился, сгрёб рыжие лохмы и потянул.       — Давай я кое-что объясню, — спокойно, как будто не было короткой взрывной потасовки, сказал он. — Я тебе не «никто», я твоя семья. И я далеко не такой терпеливый, как ты думаешь. Мне надоело, что ты вечно бегаешь и выставляешь меня цепной собачкой. Отныне на привязи будешь ты. Никаких девиц, никаких друзей и никаких вечерних посиделок.       — Ты пил? Или дурь смолил? Да я в жизни не буду у тебя разрешения спрашивать!       — Ты уже живёшь по этим правилам, раз удираешь из дома, как шпион. Знаешь, что я буду недоволен. Ну так вот, я действительно недоволен.       Серафим вскинул кулак, Родион отбил. И вернул удар в живот. Серафим позорно заскулил, как вытрепанный щенок. Лиля разобрала звук удара, взвыла сама.       — Ты сам заставляешь делать тебе больно, не сопротивляйся.       Он не собачка, он сумасшедший! Единственная семья Серафима — это мама, и ему, наконец, надоело делать вид, что он не замечает, как подтекает крыша сводного родича и как тот гадит исподтишка. Всё. Они возвращаются, и он всё рассказывает предкам, громко и чётко, чтобы мама схватилась за сердце, чтобы отчим перестал кривить невозмутимую рожу. Пускай будет большой семейный скандал, больше проблем — быстрее развод!       Родион, как будто прочитал его мысли, улыбнулся. Жуткой ласковой улыбкой.       — Мой отец и так всё знает. Я тебе даже больше скажу, ты — это его подарок мне, чтобы подлизаться за брошенную маму. И у него получилось.       Горячая ладонь пропекла по рубашке, огладила чёртово крыло на лопатке. Вторая, предчувствуя сопротивление, крепче вцепилась в волосы.       — Всё из-за шрама? — Серафим тянул время и шарил по сторонам взглядом. Где-где-где? Что-нибудь, ну хоть что-то… Завешенные, заставленные стены. Сетка слишком высоко, с пола не сорвёшь, авоська с мячами неудобно перекрыта треснутой бамбуковой палкой, которой выбивают застрявшие в корзинах баскетбольные мячи. Штангу не поднимешь. Трамплин притулен в углу и завален обручами, тоже сходу не откопать и не ахнуть по сумасшедшей макушке. — Ну включи ты голову, это просто ожог.       — Но почему он именно такой? И здесь?       Палец прочертил по крылатому контуру. По спине потекла волна зуда, как бывало всякий раз, когда случалось что-то поганое. Маму, с её грёбаным невезением, угораздило вляпаться в семейку сумасшедших! Главное сейчас выбраться из закутка, в тесноте с Родионом драться почти невозможно, а в темноте ещё и мысли скачут перепуганными зайцами, и тяжесть чужого тела остро придавливает к матам, и стук сердца не заглушается ни чужим перестуком, ни криками Лили из коридора.       — Потому что мамин хахаль уронил на меня кастрюлю с кипятком!!! Нет в этом уродстве никакой мистики!       Серафим боднул куда-то в лицо. Волос на голове по ощущениям стало вдвое меньше, а Родион покачнулся и завалился на те же маты. Серафим перебрался через оглушённого, потянулся к двери, за которой подвывала на одной ноте перепуганная Лиля.       Пальцы рванули крючок. И в этот миг подрезанное подсечкой тело потянуло вниз. По стенке и двери, ногу зажало ногами, Родион вывернул захват — и Серафим с воплем тюкнулся в пол. Его вволокли на маты, припечатали на живот, и следом завернули кисть, чтобы даже не вздумал развернуться на спину и отбиться. Ударенное плечо обожгло выкрутом. Дверь так и не отпёрлась.       — Я завхоза позову, если не откроете! Вас за драку отчислят! Пустите меня-а! — Лиля забилась с той стороны испуганным воробьём.       А Родион слизнул вязкое тёмное с губ, зарылся носом между лопатками, чуть прикусил.       — Кажется, я уже говорил, что люблю тебя, Ангел. И не раз. И если до тебя до сих пор не дошло, придётся объяснять по-другому.       Серафим чуть не захлебнулся воплем — под рубашку пробралась рука, облапила поясницу. Он задёргался, получил разряд боли в вывернутом предплечье.       — Я не против свидетелей, так даже лучше — сразу показать, кому ты принадлежишь, — тихо проговорил Родион, и Серафим с ужасом понял, что это поблажка сильного слабому.       — Лиль, иди, — как можно громче и спокойнее сказал он. Если его раскатают в пыль, то хотя бы один на один. — Мы просто поговорим.       — Да-да, — мирно, как будто не он выламывал из суставов Серафимову руку, добавил Родион, удобно устраиваясь на бёдрах. Издёвку в его голосе разобрала только жертва. — Нечего девушке мужские разговоры слушать.       — Отпусти его! — ни капли не поверила девчонка.       — Не только ты её не любишь, — серьёзно заметил псих, мимоходом обвивая ноги ногами, как будто осьминог опутывает щупальцами, — она над тобой квохчет, как курица над яйцом. Любящие девочки не должны прощать изменщика за десять минут разговора, а потом ещё и хотеть навалять злодею за своего бывшего. — Пальцы задумчиво скатились по боку, задрали рубашку и поднырнули под пояс брюк.       Не будет же он при ней орать, чтобы не лапал парень!       — Да уйди ты, ёлки-палки! Не хватало мне ещё за юбку прятаться!       Родион тихонько фыркнул, довольный то ли резкостью Серафима, то ли обиженным всхлипом и убегающим топотком.       — Она ушла, отпусти.       — Ты, кажется, не услышал главного, — промурлыкали сухие губы в ухо. Рубашка задралась до самой шеи, и по коже мурашками побежал холод. — Ты мой. И в первую очередь это нужно объяснить тебе самому.       И поцеловал.       Серафим попытался скрутиться, его безжалостно разогнули назад, ткнули носом в мат. Пальцы Родиона уверенно отжали пуговицу на брюках, вжикнули молнией. Это было всё то же противостояние, просто вместо кулаков по телу ластились пальцы. Так же сбито дыхание, и другой человек давит силой, сковывает в хватке тело, прижимает весом. И на кону всё те же победа и проигрыш. Серафим бы закричал, плевать на гордость, Лиля недалеко убежала, но Родион снял свою рубашку и затолкал ему в рот.       — Т-шш, — проворковал, — сам виноват.       Брюки поползли вниз вместе с хипсами, он засучил ногами, вывернутую к спине руку жёстко потянули повыше, чтоб не дёргался. Родион больше не нежничал, не поддавался, не берёг его. Раздвинул коленями сжимающиеся ноги, ещё один проигрыш в их войне. Смоченными пальцами между половинок. Нашёл, вставил. Сразу два. Вопль в рубашку, пóтом в облипку. Плечо горело, заволакивая сознание темнотой и болью. Мир сжался до чёртовых пальцев, раздирающих слишком узкое место. Серафим извивался, но не мог выкрутиться из позорной позы, глаза щипало от бессильных слёз.       Накаченный пылью солнечный луч пробивался сквозь дверь, всего три шага и там совсем другая вселенная, светлая и людная, а здесь Родион обвивает ногами-щупальцами, раздвигает внутри пальцы… Плевать на руку, нужно вырваться, пока не стало поздно. Пальцы исчезают. Родион прижимается, у него горячий и скользит не от слюны. Поздно.       — Ты прав, секс не стоит держать на замке. Но и спать со всеми подряд нельзя, секс это связь. Если тебе так всё равно, то нет ничего смертельного в том, чтобы переспать со мной.       Сам виноват! Сам виноват…       Ноги слишком разведены, чтобы сжать колечко, даже тугое, оно пропускает в себя.       Выдохом в уши, ладонями по телу, ужасом в вены, и внутрь — горячим, твёрдым, большим. Сильно и безжалостно, одним рывком, выбивая крик даже сквозь кляп. Всё, конец, проигрыш… И нокаутом — толчок. Это мерзко, неправильно, против природы, но он помещается внутри, и нет ничего хуже, чем чувствовать там жар и движения, и двигаться самому, даже против воли, просто потому, что тело не может сопротивляться толчкам и подстраивается под рваный ритм. Нутро раздирает, Родион всё глубже, сжимает в руках, вжимается весь, на рёбра давит, ни вырваться, ни остановиться, ни закричать.       Серафим ошибся — вот теперь от мира не осталось ничего, только он и насильник, взломавший его тело, вколачивающийся, как безумец. Родион и был безумцем, он склонился к шраму и принялся зацеловывать уродское увечье. И вбиваться дикими быстрыми ударами.       Серафим задыхался под ним, Родион был слишком тяжёлым, слишком напористым, слишком беспощадным, слишком… парнем, чёртовым парнем с тем же набором в анатомии, он не мог, не должен был так вбиваться и быть таким большим внутри, он не должен был быть внутри! А потом там, где они соединились, стало мокро и не так остро. Родион, потный и запыхавшийся, вжался последний раз, спустил и вытащил.       — Теперь ты мой, — просто сказал он. — Теперь только скажи, что секс — это просто разрядка с первым попавшимся.       Посмотрел, как сжимается Серафим, и вдруг надавил пальцем на дырочку. Сперма вязко потекла по бёдрам, окончательно пачкая побеждённое тело. И тогда Серафим заплакал. А Родион, заботливая тварь, обнял и стал баюкать, наглаживать по зудящей спине, целовать повреждённое плечо.       Серафим сам вытащил кляп целой рукой, подумал и обтёр подсыхающее на бёдрах семя, откинул. И увидел валяющийся на мате кубок, который всё это время давил ему в бок.       — Знаешь, что? — он даже нашёл в себе силы глянуть в спокойное умиротворённое лицо выродка, Родион и не думал переживать по поводу случившегося — он был счастлив. — Это не я твой, это теперь ты окончательно мой. Вот и мучайся!       Схватил кубок и ударил, метя в висок. Родион повалился на пол. Серафим кое-как поднялся, кривясь от боли, спешно натянул брюки, пнул бесчувственного раз, второй. Родион застонал, приходя в себя — то ли слабо отхватил по голове, то ли сильно пинали — и Серафим вывалился в коридор.       И уже оттуда, залив подсобку солнечным светом, он увидел на спине своего врага тёмную кляксу, слишком большую, ладонью не прикрыть. Родимое пятно расползлось по левой лопатке красивым чётким узором.       Крылом.