Мир вращается вокруг тебя

      Он сел рывком, тут же об этом пожалев — по измученным мышцам рвануло болью, присосавшееся ко сну сознание осталось на подушке, и он, ещё не вернувшийся в реальность, с ужасом уставился на сидящего впритирку монстра. В уголке губ счёс, из-под смольных волос через висок недотёртая кровавая дорожка, уже засохшая и побуревшая.       Серафим перевёл взгляд за плечо своему ночному кошмару — дверь была заперта, в неё с той стороны ломилась, судя по матам, Крапива. Родион приложил руку к его лицу, мягко возвращая фокус на себя. Такой же нежный и заботливый, как и тогда, когда утешал после. Выродок.       Он боялся этого мгновения весь день, но сейчас, пускай и при свете ночника, Родион утратил всё демоническое, что дорисовывала темнота подсобки, только упрямая память никак не хочет забывать тёмное крыло на блестящей от пота спине. Отвратительное. И красивое. Два человека — две метки. Если бы они столкнулись при других условиях, если бы не поехавшая крыша Родиона, возможно, они бы даже… нет, они бы в жизни не подружились, не с угрюмым молчаливым маньяком!       — Убери руку.       Рука убралась. Ну надо же какой послушный…       — Я принёс твою куртку.       — Куртку?       Сон и страх схлынули. То есть, ни тупое «прости», ни ещё тупее «давай забудем», ни задолбавшее «я тебя люблю», а — куртка?       — Да, в прихожей оставил, — почти виновато покаялся ненормальный.       Главное не засмеяться, главное не заплакать.       Сам Родион был в куртке, но только потому, что под ней угадывался голый торс — рубашку-то Серафим испоганил, вытерся. Значит, этот болван не ходил домой, а по старой доброй традиции торчал там, где его оставили, и ждал, пока Серафим не вернётся, ха-ха.       — Вашу мать, я ещё собственный дом не взламывала! — Крапива распахнула дверь, поспешно засовывая что-то в косу, и в ту же секунду Серафим подорвался с кровати, перескочил длинные родионовские ноги, чуть не разлёгся через напольный горшок с разлапистым пёстролистным цветком и пулей рванул в коридор. Родион — следом. Крапива, злая и помятая, успела отпрянуть назад, чтобы не затоптали, налетела на подпирающего сзади Лёлю, вызверилась на брата, вызверилась на Серафима. Плевать на гвалт — брат и сестра, хоть и мелкие, закупорили путь к прихожей. Он метнулся в другую сторону. — А-аа!!! Только не по моей бегонии, черти!       Сзади прерывистое тяжёлое дыхание, как тогда в подсобке…       Кухня — кухонная стенка — справа холодильник — слева стол. Пустой, даже в мойке посуды не осталось, всё помылось перед сном, на столешнице только держатель с целым веером из ножей.       Руки упали сверху, схватили за здоровое плечо и потащили назад.       — Не трогай меня, скотина! — Серафим отбил локтем, вцепился в ручки на ящиках, в край столешницы, в держатель. Родион тянул молча, стараясь не цеплять покалеченную руку, Серафим брыкался, наподдал ногой, отшвырнул табуретку, та впилилась в стол, стол грюкнулся в подоконник, с подоконника недовольно покачнулся горшок с ещё одним цветком.       — Вы перестанете крушить мой дом, вашу мать?!       В проёме показалась растрёпанная, как Медуза Горгона, Крапива, Лёля маячил тут же, он увидел сцепившихся гостей и многомудро потащил сестру подальше от погрома, в одну из спален. Серафим спружинил от пола, оттолкнулся от Родиона, развернулся и ударил, вырываясь из схватки.       Родион зашипел, руки разжались, Серафим вылетел в коридор, мимо гостеприимной спальни, в открывшуюся прихожую. Куртка лежала на тумбочке, он кинулся к ней, мазнул по ткани, но рука уже оказалась занята — ножом. Выронил. И вдруг увидел кровавый ляп на лезвии. И вопль Крапивы.       — Да вы, бля, смерти моей хотите?! Воронёнок, заляпаешь кровью кухню — я тебя сама добью, чтоб не мучился!       Это был даже не ужас, а как будто старый ночной кошмар, забытый до первого вопля, до первых кровавых разводов. Опять кухня и окровавленный нож в его руке. Вот почему с самого детства его сторонились ребята, да и, наверное, собственная мать.       — А ты какого ляда застыл, вредитель? — без всякого священного ужаса, как на таракана цыкнула Крапива, стоило Серафиму забежать на кухню. — В ванной остатки твоих бинтов, тащи сюда.       Родион, живой и даже не умирающий, зажимал запястье, а Крапива, сорок килограмм в ночной сорочке, которая не могла отклеить спящего Серафима от родной кровати, чуть не на руках тащила здорового парня к умывальнику. Кровь стекала яркой алой струйкой и пачкала смуглую кожу, пол и ночнушку. Заливала сознание. Раненый поднял зелёные глаза и спокойно, будто не в него тыкнули кухонным ножом, спросил:       — Тебе плохо? Ты бледный.       Серафим сглотнул подступившую к горлу тошноту и опёрся на косяк, чтобы не сползти на пол.       — Тю, припадочный, Жень, дуй ты за бинтами. — Она внимательно осмотрела длинный порез и заметно выдохнула. — Терпимо, даже зашивать не нужно.       Лёля прошмыгнул в ванную, а Серафиму вдруг стало ещё страшнее — Родион посмотрел на него и растянул губы в понимающей довольной улыбке. Ну уж нет, не этому выродку знать слабости Серафима!       Развернулся и вышел в коридор. Не нужно зашивать, значит рана неглубокая, значит не страшно, просто кровь на лезвии. И на одежде. И на полу.       — Куда?       — Пойду Лёле помогу.       А сам прошёл по коридору, сцапал злосчастную куртку, отщёлкнул дверной замок — действительно как в родной квартирке побывал, даже так же заедает на оборотах — и выскочил наружу. Дверь только прикрыл, чтобы не щёлкнула и не выдала побег, запахнулся и помчался на улицу.       Здесь он успел вступить в знакомую мазутную лужу и влететь в уже умершую к зиме клумбу. Из темноты закоулков и гаражей его вывела залитая светом соседняя элитка, а через дорогу от неё уже начинался по-ночному пустой сквер. Старые разноцветные фонари недавно заменили на однотонные белые, ещё и обкидали светодиодной паутинкой входные арки и стволы ясеней. Видимо, это должно было добавить романтики парочкам, но осенью с деревьев осыпалась цветная листва, оголив когтистые ветки, а ночами по земле начал расползаться туман; сквер превратился в филиал ужастика, где по старым погостам бродят неупокоенные души. Но Серафим не сунулся туда не из-за боязни нарваться на призрака, а потому что света там было предостаточно, чтобы кинувшийся в погоню Родион его засёк и закогтил. Не для того он удирал, да и глупо убегать, чтобы возвращаться в одну квартиру.       Он обхлопал карманы, почти радостно выдохнул, нащупав телефон. Сегодня Серафим впервые порадовался, что мама сутками торчит на работе. Значит можно поговорить с глазу на глаз, и никто из Воронецких не нагреет уши. Набрал номер и пустил вызов.       — Фима, ты в курсе, который час? — сонно отозвались на другом конце.       — Ма, я уезжаю домой, кому из соседей ты оставила ключи, чтобы я не ломился ко всем подряд?       — Ты опять начинаешь? — сон из маминого голоса мигом выветрился. — Просто ляг спать, а на свежую голову вы помиритесь с Родионом, он добрый мальчик, он наверняка простит любую твою глупость.       — Мою… глупость?       — А что же ещё? Ты же вечно нападки устраиваешь, не был бы Родион таким спокойным, давно бы уже сдачи дал.       — Не переживай, — сухо вклинился Серафим. — В этот раз твой обожаемый Родион развернулся наполную.       — Ну и молодец, тебя постоянно нужно осаживать.       — Мам! Почему ты всегда считаешь виноватым меня?       — Потому что ты ему сломал нос только за то, что тебе не нравится его отец. Фима, ты же всегда такой. Да я даже замуж вышла тайком, чтобы ты не наворотил беды.       — Беды? Мам, а не ты ли наворотила беды? Этот мужик из тебя все соки выжмет, он же ничем не лучше всех остальных, да ты пашешь ещё больше, чем раньше! Что может кухарка делать в больнице по ночам?       — Во-первых, я ещё и сиделка, а сиделки очень даже по ночам работают, и это я сама так захотела, я не хочу сидеть на шее. А во-вторых, каких остальных? Которых ты отваживал? Ты же… ты же меня как будто в клетке запер, всех от меня отпугнул.       — Потому что был сплошной мусор!       — Заечка, ну нельзя же быть таким собственником, — вдруг тихо и устало выдавила трубка, гася набирающую обороты ссору, — я ведь у тебя молодая, я хочу, чтобы меня любили, а ты сидишь рядом волчонком и скалишься на любого приблизившегося.       — То есть, проблема в том, что я рядом? — не удержался от ядовитого плевка Серафим. — Вот и чудесно, я и собираюсь свалить, у кого ключи?       — Ты совсем, как твой отец — цепляешься к отдельным словам и не желаешь улавливать весь смысл.       Это был подлый приём — она сравнивала сына с первым мужем, находила кучу общих, обязательно отрицательных, черт, Серафим бесился, но сделать ничего не мог, и уходил к себе, хлопнув дверью. Потом они могли не разговаривать несколько дней, но своего мама добивалась — заставляла сына замолкнуть. Вот только в этот раз она просчиталась, Серафим не был в квартире, чтобы запереться в спальне и надуться на весь мир. Он стоял над дорогой, подальше от света фонарей, чтобы не засветиться Родиону, подальше от остановки, где могли быть живые души.       — Может мне как раз и стоит быть с отцом? Яблонька от яблоньки и всё такое? — А это было подло с его стороны, но раз мама опустилась до грязных приёмчиков, то и Серафим не погнушался.       — Значит так, — сухо сказали в телефон, — марш спать. Я вернусь с работы и мы поговорим о твоём поведении, и молись, чтобы у Родиона не был разбит нос.       — Я хочу домой!       — Я продала квартиру!       Он услышал, как душа ухнула куда-то в живот и ниже, проломившись под землю. Последний островок независимости, которым он себя тешил все эти месяцы, оказался затонувшей Атлантидой. Теперь им даже уйти некуда, когда взрослые расстанутся. И опять не спросила, не поделилась, не посоветовалась, как будто Серафим просто игрушка с заводиком, а не семья.       — Зачем?       — Я подарила на роспись машину.       — Ты с ума сошла?       — Мы переехали в центр, в шикарную квартиру, мы не приживальцы.       Разговор окончен, орать можно сколько угодно, только толку?       — Не забудь покормить моих петушков, — сухо буркнул он и отключился. Выключил телефон полностью, достал симку и выкинул.       К обочине свернула единственная на ночной трассе маршрутка.       — Пацан, ну ты долго, нет? — водила высунулся в окно, с подозрением осмотрел недоумевающего Серафима. — Ты рукой махал или мне померещилось?       Тот скользнул взглядом по табличке с маршрутом и губы сами собой разъехались в довольную улыбку — загородная.       Если ей так хочется семьи с Воронами, пускай семейничает, её право, но Серафим жить с той кодлой не обязан.       — Не померещилось.       И заскочил внутрь.       …Водитель долго ругался, но принял в качестве оплаты телефон — сам виноват, раз не спросил при входе, а денег у Серафима не было, он честно вывернул все карманы. Посёлок, где была конечная остановка, делился рекой на две неравные половинки — с одной стороны к трассе лепился небольшой жилой массив, а за рекой расползлись на несколько километров дачные участки. Может, когда-то всё это и было выездным хозяйством, но уставший от шума и суеты народ перебрался на пмж за город, здесь же у дороги и расположился, посчитав, что природа хорошо, но чем дальше в лес, тем меньше асфальта. Со временем посёлочек обзавёлся магазином, придорожным кафе и даже собственной автобусной станцией. Была здесь и небольшая школа — два этажа, двадцать кабинетов, и учились в ней не только местные, но и дети из соседнего поселения, отгороженного от мира десятком километров бездорожья, лесопосадкой и высоченным частоколом. Староверы. Серафим ещё в сентябре ездил к ним со старшим братом Вадика за свежим молоком, но только сейчас, после ссоры с матерью, когда всплыли мысли про отца, он склеил два паззла — кем стал родитель и чья община затерялась за городскими стенами.       К рассвету он дополз до староверской деревни, где-то возле опознавательной шильды его, уже окоченевшего и почти заснувшего, обнаружил заросший по самые глаза Лешак, или Бабай, или Лихо, или чёрт их знает, какая там нечисть в лесополосе обитает, и староверы от неё высоченным забором отмежевались. Может нужно было от своей домашней нечисти таким же заборчиком отгородиться, и тогда не пришлось бы дубеть у чёрта на куличках…       — Эй, рыжий!..       Здоровенная лапа хлопнула по щеке, выбивая замороженную одурь, Серафим вяло дёрнулся в руках мужика, пробормотал:       — Я к Серафиму Котову.       И отключился.       До конца недели Серафим просто лежал. Спал, ел и спал дальше. По телу проступили синяки, отпугивая любопытные носы от рассматривания странного гостя. Истоптанные ноги заживали быстрее, но между ними появилось гадостное ощущение, вроде ничего уже не болело и не тянуло, но Серафим больше не был целым и не мог срастись, как и не мог до конца свести ноги, всё время казалось, что остаётся зазор. В нём мог поместиться целый член, даже не глядя на то, что по природе не должен был, даже не глядя на сопротивление, и это знание, такое дикое и ненужное, свербило мозг, тюкало в виски, и голова разрывалась болью и кошмарами.       Староверы жили закрыто, они поставили вокруг общины высокий забор, заперли ворота и предпочитали выходить к гостям сами, чем пускать кого-то на свои улицы. С внешним миром контактировали редко и только по необходимости. Дядя Коля, косматый лешак, который его нашёл, видел Серафима раньше, когда они с Вадиным братом мотались в поселение за продуктами, может поэтому он приютил незнакомого парня, ещё и устроил допрос, из-за чего найдёныш так изувечен. Нет, дядя Коля, не было никаких бандитов. И да, дядя Коля, это домашнее насилие, но чёрта с два тебе это нужно знать. И Серафим угрюмо молчал, радуясь, что староверы по природе своей не такие, как шуганные подозрительные горожане, и беглеца не выперли из дома, стоило тому прийти в сознание. Отогрели, откормили и оставили у себя.       Здесь не было телефонов, телевизоров или радио — община строго следила за тем, чтобы отравленная цивилизация не сильно запускала щупальца за их бревенчатый забор. Воду выкручивали из колодца, побитое тело залечивали травами и знали друг друга на два поколения назад. И всё же живущие здесь люди не были сиволапой темнотой — в домах горел электрический свет, в общинном амбаре стоял трактор, в гараже дяди Коли пыхтел старенький Опель. И тут же в примыкающем сарае теснились лошадь, корова, поросята, куры и бог знает что ещё — по утрам оттуда доносилось требовательное мычание, гоготание, фырканье и прочие вызывания сатаны. Не привыкший, Серафим просыпался вместе со всей этой сворой и больше не засыпал — наблюдал за странной жизнью, смесью дачи и фермы. Возможно, мама права и вокруг были просто сумасшедшие сектанты, в конце концов, здесь была молельня, куда местные жители ходили почти каждый вечер, там правили службы, там всем миром решали, как прожить следующий день, но Серафима туда не тащили, проповедей ему не читали, про бога не заговаривали. В общем, это была деревня, немножко старомодная, немножко закрытая, но самая обычная.       Отца среди староверов не нашлось, ни редкое имя, ни описание со старой фотографии ничего не дали.       — После выходных отвезу Мишу с Машей в школу, заодно тебя подкину до станции, — вечером в пятницу сказал дядя Коля, а Серафим принялся лихорадочно придумывать, кто же у него ещё есть, потому что возвращаться в родной ад он не собирался.       Маша тоже училась в выпускном классе, имела вполне себе неплохой довесок под платьем и, как большинство девчонок своего возраста, мнила себя центром мира, вокруг которого вертятся все парни. Серафим вокруг не вертелся и вообще держался от хозяйской дочки подальше — не дай бог родители что себе придумают и выпрут, ему крыша над головой важнее. Машка недовольно щурилась, фыркала и делала вид, что он пустое место. Мишка был на два года младше и почему-то тоже гостя не жаловал. Серафим, привыкший всю жизнь быть в одиночестве, не сильно переживал, да и что у них с пацаном могло быть общего? Миша у поленницы рубил дрова, а Серафим максимум умел рубиться в игры. Было ещё две мелких ксерокопии, но от этих шарахался уже сам Серафим, не зная, что делать с малявками.       Детей здесь вообще было много, в каждом дворе по выводку, пока шли каникулы, эти выводки шумели за окном и мешали сосредотачиваться на своих проблемах. Серафим видел, как они — от мелкого карапуза до почти взрослого Мишки — разбивались на банды и играли на улице в ловитки, прятки, верблюда; десятки игр, названия которым он даже не мог подобрать. И не останавливали их ни слякоть, ни холод, и ему нравилось наблюдать за ними, разгадывать правила, по которым кто-то носился за кем-то, крутил в фигуры или заставлял плевать как можно дальше. Здесь было тихо без телевизоров, айфонов и планшетов, и всё же очень шумно, и Серафим не хотел отсюда уезжать в свою жуткую реальность.       …К полуночи он вышел из дома и двинулся к выходным воротам. Осень уже заканчивалась и холод пробирался ледяными лапами под куртку. Изнеженный печным теплом, он бы не выдержал и вернулся, но ждать пришлось недолго: ворота были заперты изнутри, юркая фигурка перебралась через забор, подтянулась на округлых пиках и сползла с этой стороны.       — Ку-ку, — мрачно поприветствовал он ночного скалолаза.       Фигурка вскрикнула и споткнулась, потом разглядела, кто застукал за ночной прогулкой.       — Что тебе нужно? — тут же ощетинилась Машка.       — Уговори родителей оставить меня, — сразу взял быка за рога Серафим.       — Ч-чего? — даже поперхнулась от его наглости собеседница. — Может тебя ещё и усыновить?       — Просто перезимовать. И весну. Потом мне будет восемнадцать, я уйду и больше не буду надоедать.       — Слушай, а что ты такого натворил у себя, что теперь предпочитаешь нахлебничать у нас?       — А что такого интересного на околице, что ты предпочитаешь дышать свежим воздухом там, а не в родном дворе?.. Или кто? Наверняка не местный, раз тайком. Ай-яй-яй, нехорошо, Машенька, мальчики за забором все испорченные, все только о потрахульках и мечтают.       — По себе судишь?       Серафим пропустил укол мимо ушей, он готов побыть сволочью, лишь бы один урод не добрался до него.       — Я ложусь гораздо позже твоих предков, а рама в твоей спальне скрипучая, смажь маслом, раз так часто шастаешь через окно.       — Иди к чёрту.       — А не боишься меня к нечистому ночью-то посылать? А вдруг придёт? Да сразу и тебя в пекло утащит, чтоб не звала!.. — и хрипло провыл: — У-уу…       Машка вскрикнула, свела пальцы в щепоть — большой к мизинцу и безымянному — поднесла ко лбу для крёстного знамения, сообразила, что перед Серафимом выглядит доверчивой простофилей, разозлилась на себя за испуг, разозлилась на Серафима за дурачество, независимо отряхнулась и похромала домой мимо недруга.       — И про телефон расскажу, — дожал Серафим. — Купи наушники получше или слушай музыку не так громко.       — Скажу, что это твой, — злобно выдала девчонка. Он даже удивился, почему такая языкастая бойкая задира ему неинтересна, всегда же стервочки нравились.       — Забыла? Меня и приютили-то потому что никакой технической дряни в карманах не обнаружилось?       — Ну прямо ангелочек.       Его передёрнуло.       — Уговоришь их?       Целую секунду он слышал, как гулко стучит в рёбра сердце, дожидаясь приговора.       — Поможешь смазать мне петли и если что — телефон твой!..       Той ночью он впервые спокойно спал, не мучили его ни кошмары, ни обычные сны, и утренний поход хозяйки в хлев его не разбудил.       А потом землю укрыл первый снег. Как будто замёл все следы Серафима в этом мире.