Мир вращается вокруг тебя

      Дверь открыла девчонка, вывалив на Серафима с Родионом волну из галдежа и запахов: оливье, алкоголь и чей-то резкий одеколоновый след вперемешку с визгом, топотом и невнятными новогодними мелодиями из явно некачественных колонок. Девица была в ярком красном парике и затянута в красный же корсет, настолько откровенный, что даже обычные джинсы на красноволосой в первое мгновение показались шалавистыми чулками в сетку.       — А ты что здесь забыла? — неприветливо буркнул Родион.       — Да гомикам всяким дверь открываю, — так же душевно ответила красная голосом Лили.       Из нутра квартиры что-то грюкнуло, бухнуло, и до ушей долетел Анечкин гогот. За спиной Лили два одноклассника проволокли по коридору диван из Лёлиной спальни. Заглянуло в прихожую ещё одно знакомое лицо из класса — девчонка с передних парт — и, не обращая внимания на новоприбывших, зарылась в ворох курток, не вмещающийся на вешалке и опавший на пол. Достала пакет, достала из пакета перекрученную пластиковую бутылку с куском фольги на горлышке, скривилась.       — Кто принёс этот драный бульбулятор? Я же говорила, что всё схвачено! — закопалась глубже под куртки и достала ещё один пакет — с кальяном. И весело унеслась обратно, так никого и не заметив.       Лиля недовольно поджала губы, но хозяйкой она здесь не была, потому посторонилась и дала пройти гостям.       — Ну, вписывайтесь…       …Уютная обитель Крапивы превратилась в филиал вальпургиевского шабаша. Из Лёлиной спальни выгребли диван, стул, тумбочку и один из столов, обычно заваленный учебниками и тетрадками, по дороге снеся обе лампочки вместе с люстрой, и свет теперь сочился только из коридора, болезненно выкалывая глаза. Кто-то из интеллектуалов подцепил к выжившему люстровому штоку карманный фонарик, он болтался на нитке, размазывая бледное световое пятно по центру комнаты и вгоняя во мрак остальную вселенную. Стол с компьютером задвинули в угол к шкафу, он хрипел на все лады и выжимал из слабых колонок что-то про снежинки и Новый год. Над ними колдовал ещё один парень из их класса — ладил коробку с усилителем. Тут же прямо на подоконнике топталась одна из пяти одноклассниц — курила в открытую форточку и вымораживала комнату вечерним воздухом. Ещё двое скатывали ковёр и подгоняли его к стенке. Классные заучки мудрили какую-то тёмную тряпку с прорезями уже на коридорную люстру, решив затянуть полумраком всю квартиру. Серафим и забыл, что гулять его новый класс любил всем скопом, может потому чужую квартиру они препарировали так слаженно, без воплей и разборок.       Сам хозяин шабаша отыскался на кухне. Здесь тоже были разгром и одноклассники, они выгребали из пакетов бутылки и закуски. Под стол запихнули ящик с чем-то многоградусным, минералкой и газировкой, на стол достали пластиковые стаканчики, жестянки с пивом, консервированные оливки, мартини для девчонок, ведро попкорна, пакеты с чипсами и сухариками. Между всем этим добром катались мандарины и шкурки от них, некоторые попадали на пол, один успели раздавить и он нещадно смердел цитрусом. Добавлял какофонии в букет ароматов настоянный запах оливье, но либо Лёля успел его спрятать, либо Серафим с Родионом не успели его попробовать.       — Это что за дурдом на выезде? — набросился с лёту Серафим.       — А то сам не видишь, — нервно огрызнулся Лёля. — Осторожно!       Поздно — один из ребят выполз из-под стола с заветной бутылью и зацепил локтем герань с подоконника. Цветок упал, поломался, тяжёлый глиняный горшок раскололся и жирная чёрная земля, наконец, засыпала воняющий раздавленный мандарин.       — Просил же, — страдальчески взвыл Лёля. Виновник задумчиво почесал репу.       — Что — просил? — в кухню ввалился красный Дед Мороз с голубой блестящей тряпкой в руках, снял бороду и оказался Анечкой. Глянул на Серафима, стоящего за его спиной Родиона, оскалился, но промолчал. Перевёл взгляд на расквашенную герань. — Ну и сам виноват, говорил же тебе убрать всё, что бьётся. Шурик, вали к компу, там вроде интернет нашёлся, заползи на свою страничку и музычку организуй, а то у нашей Снегурки жопа какая-то с песнями.       Убийца герани испарился, вслед за ним выкурились ещё двое, прихватив по пиву.       — Я не Снегурка, — невнятно отгавкнулся Лёля.       — А я сказал, Снегурка, — Анечка развернул тряпку с руки, продемонстрировал всем женский халат, обшитый пушистым дождиком и прячущуюся в ткани корону. — Надевай, а то в толпе потеряешься и затопчут, не посмотрят, что у тебя в гостях. Надевай-надевай, всё равно женские тряпки на себе таскаешь постоянно.       И вышел.       — Ты что, вписку устроил? — накинулся на Лёлю Серафим.       — А что, с вами двумя тухнуть? — огрызнулся приятель.       — Ну что ты, конечно нужно пригласить Анечкина к нам в пару, и устроить себе двойное свидание, да? — неожиданно фыркнул Родион.       Лёля зарделся, как маков цвет, привычно опустил глаза долу, и Серафим вдруг понял, что обычно не вмешивающийся в чужие жизни Родион попал в точку.       — Ты… свидание с этим оленем хотел?       — …       — Лёль, ну ты же умный парень, какого хрена пускаешь слюни по Аньке?       — Потому что он красивый, весёлый и честный, — не выдержал допрашиваемый, — и не прикрывается мной, чтобы отчалить на свидание с моей сестрой, или не отчалить на свидание со своим братом.       — А «честный» — это когда он сказал, что с одним тобой будет скучно и давай лучше устроим пати на хате? — занесло в ответ и Серафима.       Зря он такое ляпнул, потому что явно тоже попал в точку.       — А что плохого в том, чтобы всем вместе праздновать? Я теперь с ними, всё равно собирался проставляться.       — Ты и так с ними с пятого класса, просто мода на педиков только до них докатилась.       Лёля сжал дрожащие кулаки.       — Нужно было вас послать подальше от моей квартиры, как и этого идиота, Васютина.       — И когда это ты меня уже посылал? — с любопытством высунулся из-за спин спорщиков Вадя.       Лёля ошарашено икнул, уставился круглыми глазищами на своего регулярного мучителя и вместо острой отповеди заглох, как с ним случалось всякий раз при посторонних. Вадя ссутулился, зыркнул на Серафима с Родионом и даже кивнул им в знак приветствия, чего не отжалел никто из класса.       — О, Вадь, ты же дома вроде собирался с предками праздновать, — на кухню влетела Лиля, нырнула под стол за минералкой.       — Отрубились уже предки, — буркнул Вадя.       — А Олежка?       — К приятелям укатил.       — Ну и чо застыли столбами? О, отлично, молоко для кальяна есть, — вернулся дедморозный Анечка, приветственно хлопнул по плечу Вадика и как у себя дома зарылся в холодильник. Потом глянул на мелкого хозяина холодильника. — Лёля, девочка моя, я же сказал тебе переодеться.       Сгрёб его и попытался насильно натянуть синий халат.       — Я не пойду, я тут убираюсь, — слабо упирался Лёля, вцепившись лапками в труп герани, но Анечка его оторвал от пола и принялся натягивать халат. Смотреть, как парня, пускай и педика, будут насильно переодевать женщиной, Серафим не стал, выскользнул в коридор.       Настроение было мерзкое, захотелось удрать куда подальше, вот только сзади мягко скользнула рука Родиона и коснулась талии.       — Хочешь уйти? — он склонился и шепнул в самое ухо, взбив дыханием волосы у виска. Спасибо хоть при посторонних перья не распускал.       — Нет. — Серафим упрямо выкрутился. Как раз и музыка из спальни выплеснулась, тут же подхваченная десятком глоток.       Словно в омут, они ухнули в комнату, огромную и незнакомую, ещё полчаса назад бывшую Лёлиной берлогой. Убранная мебель добавила места, и спальня с лёгкостью приютила полтора десятка танцующих тел. Полумрак превратил их в тени, сплетающиеся и извивающиеся, а бестелесные близнецы плясали по завешенным серпантином и гирляндой стенам, вырастали у линолеумного пола, окончательно размывая границы пространства. Это было другое измерение, где нет изгоев, где нет имён, и цвет у всех одинаковый. Серые руки потянулись к открывшейся двери и приняли в стаю и отверженного Серафима, и нелюдимого Родиона. Обманчивый простор сжал танцующих на квадратных метрах, чьи-то пальцы облапили плечи, их забрали в круг, который тут же распался и родился новый — с другими силуэтами и голосами. Быстро. Ещё быстрее. Вскриком. Воплем. Смехом. Перекрывая музыку. Вплетаясь в неё. Становясь частью праздника.       В него врезается Лиля — красный вгрызается в воспалённый мозг, её невозможно не заметить — прогибается и течёт, ловит облизывающий взгляд Серафима — и волшебство сегодняшней ночи заставляет её игриво закусить в ответ по-вампирски накрашенную ядовито-алым губку, а не скривиться и отвернуться. Это же волшебство снимает родионовские цепи, можно расправить крыло и бесстрашно смотреть на вторую одноклассницу, она разнуздано обтирается о кого-то. И самому так же фривольно обтереться о Лилю. Парень поодаль вскидывает руки вверх, в пальцах пластиковый стакан с пенным пойлом, оно проливается на визжащих соседей, пена тяжёлым снегом падает на пол, где уже снежными хлопьями валяется попкорн. Выхватить пиво у кого-то, сделать глубокий глоток, обрызгать Родиона.       Зря ему казалось, что стены голые. Закиданный дождиком шкаф — это новогодняя ёлка, а рядом — гротескный квадратный снеговик с головой-монитором и телом из компьютерного столика. Вместо рук-мётел — здоровенный кальян с четырьмя трубками. Это из-за него по комнате ползёт терпкий сладкий запах дурмана, отдающий то ли палёным пластиком, то ли базиликом. Под ногами хрустит пустой пакетик из-под чипсов. Кукурузные палочки тут же, они хрустят вкуснее, как самый настоящий снег. Только не морозно вокруг, а душно, от танца и тел.       Родион несуразно топчется под боком, чувствуя ритм, но не умея нанизывать на него движения. Он дёргается и тормозит, ломает общий рисунок, во все глаза рассматривая многоногое многорукое существо, в которое срослись одноклассники. И вдруг оказывается совсем не демоном, а самым обычным неуклюжим смертным, которого так и подмывает…       — Эй, увалень, шевелись давай! — Серафим, дурачась, двинул его бедром. Родион пошатнулся, недоумённо обернулся, вызвав одобрительные смешки окружающих.       Это всё давешний Шурик виноват — добавил битов в трек, и они застучали пульсом в голове, заглушая вменяемость.       Серафим ухмыльнулся, предвкушая.       — Иди сюда, научу. — И под прицелами взглядов поманил пальцем своего цепного демона.       Родион подался к нему. Это действительно весело, когда в шутку. Серафим увернулся от объятий, вцепился в смоляные волосы, посильнее, позлее. Выгнулся, бедром об бедро, заступил ногой за родионовскую пятку.       — Ыыы, — гадливо, восторженно, ехидно и весело со всех сторон. Бальзамом по самолюбию.       Родион, как стреноженный, переминался с ноги на ногу. А потом, не глядя на рвущиеся волосы, тюкнулся лбом в Серафима и плавно скопировал его заступ, ловя в стойку-капкан. Способный ученик.       — Ооо!!!       Оголодавший по всеобщему вниманию Серафим сам не заметил, как ухнул с головой в развернувшееся гульбище. Пальцы выпустили лохмы, сплелись с пальцами, ноги об ноги, главное, успеть свои переставить и не запутаться в узел, расцепиться и склеиться заново. Только когда тёмные губы мазнули по скуле, он понял, что заигрался. Пивом пахло только от Родионовой одежды, сам Родион был трезв, а в компании подпитых людей трезвенники дуреют куда сильнее. Поцелуй сполз на шею, во впадинку и стал настойчивее.       — Не хочу я! — в провале дверей нарисовался сцепленный красно-голубой силуэт. Лёля брыкался, Анечка хохотал.       — Ребзя, у нас тут праздник срывается, Снегурка отказывается быть Снегуркой. А ну-ка, все дружно поможем стесняшке: «Сне-гу-роч-ка»!       — Сне-гу-роч-каааа!!! — взвилось до потолка и выше, улетело в окно и засыпалось начинающимся ночным снегопадом.       Лёля, облитый пьяным весельем, воплями и топотом, оглушённый темнотой спальни и басами музыки, совсем ошалел.       — Да утихомирься ты, ну! — Анечка оторвал строптивца от пола, чтобы угомонить, ввинтился в толпу и загорланил, перекрывая музыку и топот танца:       — Раааскажи, Снегууурочка, где былааа? — подхватил Лёлю под попу и прижал к себе так, чтобы у того разъехались ноги. И то ли угар праздника подействовал, то ли Лёля в женском костюме действительно слишком напоминал хорошенькую девушку, но на их пару заулюлюкали и засвистели, требуя продолжения. Серафим рванулся к ним и тут же на локте сомкнулись железные пальцы Родиона. Псих покачал головой. Может, и прав — Лёле не помешало бы и самому зубки показывать.       Дед Мороз сделал победный круг по комнате, разбрасывая из кармана хлопушки, конфеты и мелкие мандарины, добрался до шкафа-ёлки, шлёпнул на него лопатками Лёлю и под восторженные вопли несколько раз толкнулся, имитируя секс. Лёля отвернулся, почти улыбаясь, но бледный в молоко, и вдруг нарвался взглядом на сощуренного Серафима.       И тогда тонкая лапка размахнулась и закатала звонкую оплеуху по завешенному ватной бородой лицу главного красавчика класса, разом выключив веселье у присутствующих.       — Ты охренел? — почти спокойно вопросил Анечка.       — Сам охренел, — тонко и неуверенно выдавил Лёля. — Я же сказал, что не хочу переодеваться. Или тебя такое заводит?       Музыка продолжала наяривать, но без топота ног и бульканья пива было слышно даже как кто-то шуршит на кухне, не то что спорит в двух шагах от центра. Вот теперь Лёля попал. Может он всего лишь и защищался, но пышущий натуральностью и правильностью Анечка, даже тиская на виду у одноклассников другого парня, до этого отгавка никому не казался извращенцем. Серафим сжал кулаки, собираясь самоубиться об толпу, но спасти хилого братца Крапивы, дабы не осквернять трупом единственное место, где можно усмирить родионовских тараканов.       …Пальцы, сжимавшие локоть, разжались…       — Ну не с парнем же парню танцевать!       …Спустились пятью дорожками вниз, настойчиво обращая на себя внимание…       Анечка сдавил тонкую шейку и сплюнул:       — Даже если этот парень — педик.       …И бедро ткнулось в бедро, как совсем недавно он сам приглашал-вызывал…       Серафим обернулся к Родиону.       — Ты что, не слышал? Парню с парнем танцевать нельзя, так что увянь, — громко выдал он, перекрывая бульканье Лёли на заднем плане. Народ, включая Анечку, уставился на них.       — Даже если мы голубые? — уточнил Родион.       — Да хоть фиолетовые, в пятнышко.       — А что парням ещё нельзя? — не унималась нечисть.       Серафим ухмыльнулся.       — На ручки!       Родион растянул тёмные губы в улыбке и приглашающе развёл руки. Серафим повис на нём, как мартышка на пальме; недавно зажившей после порезки вен руке он не доверял, потому вцепился всеми конечностями сам. Даже лучше получилось — почти скопировал Лёлю на Аньке.       — Во дают, — хохотнул кто-то из ребят.       — Гы-гы, — поддержал ещё один голос.       — Ваа, всё-таки правда, — хихикнула девчонка, которая до этого курила в форточку.       — А ещё что нам нельзя? — рука оказалась вполне себе рабочей, легла на талию и поползла по позвоночнику вверх.       Серафим склонился и под чей-то присвист тюкнулся в довольно кривящиеся губы. Укусил бы козлину, но всё же лучше так, чем подраться за Лёлину честь со всем классом. Где-то на краю вселенной смешливо всхрюкнул Лёля, брезгливо вэкнул Анечка, донеслись хлопки и смешки. Больше Дед Мороз и Снегурочка не были в центре.       Последний штрих: дотянуться до голубого Лёли и выдернуть его в сторону красной Лили.       — Народ, вы как хотите, но я предлагаю назначить почётным Дедморозом нашу старосту. Она и в пару к Снегурке круче подходит, вы как считаете?       Родион выволок Серафима из комнаты под всеобщие радостные вопли.       — Видел? Нет, ты видел, как мы всем классом Аньку умыли? Вот у него была рож… живо отвалил!       Серафим всё ещё бурлил и ликовал, он продолжал болтать и болтаться на Родионе, взмыленный разборками и липкой паркой темнотой вечеринки. Родион не перебивал, просто прижал к стенке между спальнями Лёли и Крапивы, и прихватил губами открытое горло, провёл языком по кадыку. Влажная ласка отрезвила почище пощёчины.       — Тут люди кругом, не распускайся, — рявкнул Серафим, перекрывая гул музыки из спальни, где гужевались одноклассники.       — Ты только что при них сам меня засосал.       — Потому что ты вынудил.       — Да, я мастер вынуждать. Помнишь, что ты обещал?       — …Что… прямо сейчас?       Серафим знал, что спасения не будет, и всё же чёртова дюжина душ в квартире должна была охладить Родиону пыл. А Родион ухватил его, нажал на дверь в спальню Крапивы и попытался затащить в приоткрывшийся проём.       — Ой-ой, — из шабаша высунулась одна из душ в снятом с Анечки дедморозовском костюме, обнаружила борющихся-зажимающихся парней и с жадным любопытством уставилась на их пару чуть косящими от влитых градусов глазами.       Родион и рад стараться — впился Серафиму в губы, тот вывернулся, но его жёстко сгребли за рыжие лохмы, как недавно сам путался пальцами в чёрных родионовских, и вернули в поцелуй.       Свидетельница пьяненько захихикала.       — Только до полуночи успейте. — И уползла в туалет.       Родион обнял и вжался, как большой ластившийся кот. Слабый и зависимый. Сильный и властный.       — Я не хочу насильно…       — Я тоже не хочу, поэтому не сопротивляйся.       Опять поцелуй — требовательный, осторожный.       — Ты кошмарно целуешься.       — Значит, научи, как тебе нравится…       Тёмное нутро спальни приняло их, пальцы прокогтили по шраму, задирая вверх свитер, толкнули на мягкое, а сверху легло живое тяжёлое тело.       — Т-шш, — как в кошмарах, как в кладовке. — Т-шш, Ангел.       Ладони по коже. Колено между ног. Горячее дыхание на губах. Надавил и потёрся. В грудь стукнулось чужое сердце, он слышал, как оно рвётся в рёбрах, отдаваясь автоматной очередью в собственных. Ему было холодно от страха и жарко от прикосновений. Он помнил, что что-то не так и парень с парнем табу, но голова кружилась от пива и сладкого дурманящего запаха из кальяна.       Родион успел запустить пальцы под пояс, когда зрение свыклось с мраком, и тогда Серафима словно по голове мешком ударили.       Комната превратилась в склад. Кровать Крапивы поставили на ребро, прислонили к шкафу и подпёрли диваном Лёли, на котором теперь лежали они. Вынесенное из Лёлиного логова кресло закатили в угол, на него закинули вынесенную же тумбочку. На подоконнике шелестел целый лес из герани и бегоний. На полу, у батареи, чернильно очерчивались стопки из книг. Стол далеко не пронёсся, потому что был тяжеленным и громоздким, его оставили у входа, как заносили — боком, и это его ножки мешали двери открываться нормально. Опять темнота и склад предметов, как тогда в подсобке. Пьяную одурь как водой смыло.       Серафим выдрался из кольца рук. Сердце заходилось, как бешеное.       — Всё, хорошенького понемножку. Сдурел — в Крапивиной комнате?!       — А когда ты соглашался прийти в гости, то рассчитывал на Лёлину? Или кухню?       Серафим дёрнул на себя дверь.       — Хорошо, иди, — спокойно донеслось в спину. — Только учти, здесь толпа и разгуляться мне не выйдет, а дома никого не будет до вечера — папа любит после празднования по друзьям с визитами прошвырнуться. А я всё равно возьму то, что хочу, ты же знаешь. Ну так как — тут или там?..       Скелет стола у ног, призрак занавесок, трельяж с зазеркальем, кроватные требуха из развалившихся по полу подушек. Они давили, напоминали заваленную доверху школьную подсобку.       Только не сейчас. Он слишком трезв для этого кошмара.       Серафим выскочил в коридор. Родион остался лежать.       Целые полминуты он кипел от злости и ненависти. А потом включились чёртовы мозги, те самые, трезвые и напуганные. Или отмучиться сейчас, потерпеть десять-пятнадцать минут, или дома его будут выжимать до седьмого пота. Он знал, что Родион не шутил, Родион вообще не умел шутить.       — Ты где был? — из кухни вышел Лёля, уже без чёртового косплея.       — А ты?       — За минералкой ходил, как раз последняя. Стасику плохо.       — Этот твой лядский Стасик…       — Слуш, не начинай, — Лёля поморщился. — Он когда напьётся, всегда дурит.       — Классное оправдание, чтобы делать безнаказанно гадости.       — Ну не всем же везёт найти себе пару, которая всё понимает с полужеста, — отгавкнулся Лёля.       — Э… чего?       — Того! Вы с Родионом отлично сработались там, перед публикой. И я не видел, чтобы у вас был какой-то прямо суперплан, чтобы спасти меня из рук кровавого тирана Стасика.       Серафим хлопнул ресницами.       — Ладно, проехали, — приятель помассировал виски. — Идёшь?       — Нет. — Он протянул руку и выхватил минералку. — Ты прости, но Аньке головная боль или тошнота на пользу, так что пускай там похмельем помается. — И пока Лёля не отнял, быстренько своротил крышку и надпил. — Водка ещё осталась?       — Ты с минералкой смешать решил, что ли? Сдурел? Упьёшься же вусмерть!       — Угу. Лёль, ты иди, пока тебе там квартиру не разнесли.       В подтверждение из его спальни, в ореоле из мыльных пузырей и конфетти, на четырёх вылетел Шурик, на нём восседал кто-то из заучек, они не вписались в поворот и как были, на четвереньках, впахались в вешалку из прихожей, расшвыривая обувь и похоронившись под обвалившимися куртками. Сверху из навесного шкафчика задумчиво выпал зонтик, шмякнул по пьяным макушкам и раскрылся.       На разорённой безгераниевой кухне нашлись и водка, и стаканчики, и даже одинокая крабовая палочка на закусь. Только вкуса Серафим всё равно не чувствовал, выхлебал два полных стакана прежде, чем хотя бы шум в ушах появился. И заполировал ещё парочкой.       …— Передумал? — Родион, упырь, даже не удивился, когда пьяный и едва стоящий на ногах Серафим просочился назад.       — Подготовился, — мрачно сплюнул тот. Подумал — и сам защёлкнул задвижку на двери. И сам медленно стянул свитер. Майку. Джинсы со слипами. Подумал, и носки тоже демонстративно снял. Независимо прошёл к дивану и лёг на живот.       Родион материализовался где-то от трельяжа. Диван качнулся под двойным весом.       Лишь бы не выдать, как стучат зубы, лишь бы заглушить взбесившийся пульс.       — Только чтобы быстро, — буркнул.       — Тогда помоги мне. — Палец невесомо потёк по позвоночнику вниз, замер у ложбинки.       — Нахуй иди.       — Могу и туда, если хочешь. Просто скажи.       Серафим заскрипел зубами. Это было бы даже заманчиво — самому прижаться со спины, залапать тёмное крыло на левой лопатке, довести до дрожи, вдавиться между ягодиц, вставить и утвердить свою силу… Вот только это чудовище аж урчит от желания, ему плевать он или его, лишь бы с ним. Никакая это не победа, если Родиона завалить, только радоваться будет, что на него встал.       — Ангел…       Его шёпот опаляет ухо, язык чертит по мочке прохладную дорожку, студит до мурашек. Пятернёй по крылу, отсчитывает рёбра, очерчивает созвездия с веснушками. Это жутко — на гладкой коже безошибочно находить все рыжие россыпи, которые сам хозяин помнит только потому, что семнадцать лет видит их в зеркале. Гладит изнутри бёдра, заставляет раздвинуть.       — Я люблю тебя.       — А я тебя ненавижу.       Злой укус. Ну надо же, неужели разозлился?       — Не-на-ви-жу. Быстрее давай.       Сзади требовательно давит палец, вмазывая что-то пахучее, из женских кремов. Скользит, проходит даже в сжатое колечко. Слишком мало водки!!! Она вся вышла пóтом, который сыпанул по спине и плечам, стоило чужеродному вдавиться внутрь, и вместо пьяного пофигизма острое трезвое понимание. Зубы в диванную обивку, руки в кулаки. А над ухом хриплый выдох. Второй палец. Больно. Стыдно. Холодно до трясучки. Колотит так, что зубы приходится сжимать, пускай лучше скрипят, чем клацают. От холода, от холода, это только от холода. Третий. Просто перетерпеть десять минут.       — Приподнимись…       Он бы и хотел, но тело одеревенело, а мягкий поролон утопил в себе оставшуюся силу.       — Может я ещё и отсосать должен? Тебе надо, ты и поднимай.       Родион вынул пальцы, лизнул крыло, медленно, с оттягом, подняв дыбом все волоски по телу, прошёлся языком от поясницы до шеи. И выдохом:       — У меня и так всё поднято.       Прошуршала чужая одежда, звякнула молния на ширинке, и к половинкам прижался стояк. Серафим закусил губы. Просто перетерпеть.       Он вломился сразу, застонал, то ли от наслаждения, то ли от накрепко сдавившего в себе Серафима. Два месяца — целая вечность, чтобы заставить себя забыть. Чтобы заставить себя обмануться, будто всё забылось. Они уже были вместе, это не смертельно. Это противоестественно. Это придётся пережить и принять. Не так всё и плохо, в прошлый раз были только боль и насилие, а сейчас ломит, но нет остроты, и раздвинул он сам. Это не Родион заставил, не отчим подсуетился, он просто любит секс, просто хочет быть нужным.       Растягиваемые мышцы затопило знакомым до последней пульсирующей венки стволом. Член распёр изнутри, всаженный так плотно, что почти не скользит. Рывок и до упора. Нет, это больно адски, это мерзко до тошноты! Серафим сдвинулся вниз, пытаясь соскочить, его пришпилили к дивану. Ещё раз. Ещё. Сильно, безжалостно. Вбивается всё быстрее. И тело просто физически не может сопротивляться ополоумевшему выстанывающему монстру, натягивающему на себя. Вход разжимается под натиском горячей плоти. Ноги разъезжаются. Его сносит вперёд по дивану. Назад, приподнимают и надевают снова. Толкнулся в Серафима, лёг весь, склеился телами, как будто мало того, что они соединены снизу. И опять в него. Прошивает рваными движениями, как ударами пульса.       — Тише, мой хороший, мой крылатый, успокойся.       Рот запечатывает заботливая рука и вдруг доходит, что стоны вылетают из его собственного рта. И Серафим не знает, благодарить ли чудовище, которое помогает справиться со стыдной слабостью, или ненавидеть его ещё сильнее за такую искреннюю заботу. Выворачивается и вгрызается в подставленное запястье — можно заткнуть себя и так! Под зубами шрам от пореза, роспись в родионовском безумии. И он тоже медленно слетает с катушек, запертый в темноте под трахающим его Родионом, голый и мокрый, принимающий в себя, заставляющий чужой член твердеть в себе. Серафим тоже урод, выродок, на которого стоит у другого парня. Слёзы жгут под веками. Он смаргивает, но они, точно раздутый ветром костёр, только текут сильнее. Зажмуривается до вспышек, они ярче, чем фейерверк за окном.       И вместе с выстрелами новогодних салютов глубоко внутри выстреливает Родион.       Ну вот и перетерпел… За стеной хлопушки и петарды, гул голосов и мешанина звуков. Ура…       Родион достал и ласково повёл пальцами по запачканной дырочке, собирая вытекшее. Серафим покорно лежал, оглушённый и обессиленный. Его трясущееся тело бесстыдно раздвинули и вдавили назад вышедшее семя. Всё моё в моём.       — С Новым годом, — скотина, ещё и обнял.       — Ты мне ещё нового счастья пожелай.       — С новым годом! С новым счастьем! — весело заорал из коридора неприятно знакомый мужской голос и пьяно завыл:       — В лесууу родилась ёёёлочкааааааааа! А кто её родииил?..       Ему нестройно отозвались из соседней спальни. И тут второй голос, женский, злобно добавил огонька:       — Это, мать вашу, что за оргия в моей квартире?       Музыка заглохла как по волшебству, только Денис продолжал орать песни, как будто его резали.       — Крапива людей пугает ночьююю, обожает крик и брань! Она маленькая сволочь, она маленькая дряяааааааань!       — Вы, мля, тут ещё и травку курили?! Кто этот смертник?       Народ хлынул из квартиры, как тараканы, под непроходящие пьяные вопли Дениса «Врагу не сдаётся наш гордый Варяяааааг».       — …а эти два козлёнка где? Не может быть, чтобы Ангелочек Воронёнка не притащил.       Серафим успел натянуть штаны, когда запертая дверь открылась, в проёме стояла злющая Крапива с неизменной отмычкой из косы. Увидела в каком виде ещё два таракана, сузила глаза.       — Мы потом об этом поговорим. А сейчас марш к Денису, нужна помощь.       Они вышли. Денис сидел в коридоре и продолжал подвывать в пустой квартире, уже без всяких песен.       — Все уже ушли? — он огляделся, выдохнул и расслабленно растёкся по стене. — Твою мать, этот сраный бультерьер мне точно ногу не отгрыз?       И тогда Серафим увидел под сползшей с ноги курткой изгвазданные обтрёпки брючины.