Мир вращается вокруг тебя

      — Вот. — Отчим опять подкараулил его на кухне, ещё и подгадал, пока Родион смоется чистить аквариум со своими обожаемыми рыбками. Положил на стол перед носом пасынка небольшую узкую коробку и остался стоять над душой. Серафим долго бездумно смотрел на выпуклый логотип, прежде чем сообразил, что это такое.       — Я не настраиваю телефоны, это к Родиону, он у нас технический гений.       — Ну вот и попросишь, если сам не справишься. — Коробку подсунули ещё ближе, почти на самый край стола. — Это тебе.       И сам сел напротив, явно нарываясь на разговор, хотя Серафим точно знал, что старший Воронецкий сутки не спал и устал, как собака. Серый, мятый, с ввалившимися от недосыпа глазами, со щетиной на обычно выбритых до синевы скулах, он даже за руль поостерёгся садиться — вызвал такси, когда мотался последний раз в больницу, с вещами жены.       — Взятка. — Серафим презрительно скривил губы и сцепил в замок руки, чтобы даже пальцем не задеть подношение. Не с яблочком, конечно, но вполне сносный смарт, получше его прежней раздолбайки, отданной при побеге водителю маршрутки. Такой же, как у самого Ворона.       Не насосал, конечно, но точно не зря трахался…       — Подарок, — смягчил отчим.       — А где тогда Родику такая же игрушка? Или он за меня ещё не рассчитался?       — Он ещё и за Дениса будет расплачиваться, — не повёлся родитель. — И у него есть телефон. Заодно как раз включит, если у тебя появится.       И продолжил сидеть, напрягая своим присутствием. Встать бы да уйти, тем более он и сидел-то здесь просто потому, что в спальне торчал Родион. Серафим набулькал себе чаю, настрогал бутерброд и решил отдохнуть в тишине. А теперь с перекусом никуда и не удерёшь: в спальне Родион, а в гостиную с едой нельзя.       — Ну что ещё?!       — Может, включишь и поговоришь с матерью?       — Она наверняка отдыхает.       — Ты ведь сам так рвался с ней пообщаться неделю назад.       — А вы мне неделю назад это запрещали.       — Я не ваше общение запретил, а семейную сходку на праздник, потому что ты хотел устроить разборки, — в лоб ответил Ворон, чем неприятно удивил. Всё-таки виноватый взрослый куда милее в общении, чем обычный взрослый.       Серафим мрачно потыкал кнопки и по памяти набрал номер мамы.       …Вечером Ворон опять караулил в кухне. В этот раз с Серафимом был Родион, то ли спасение от отчима, то ли от двоих уже отбиваться.       — Суп прокис, — повинился Родион Игоревич.       Серафим заглянул в холодильник. Без мамы здесь было пусто и грустно — пара йогуртов, килька в томате, майонез и кетчуп. Яйца уже булькали в кастрюле. Кажется, уровень готовки съедобного в этом доме — вкусно сваренный кипяток. Серафим вспомнил, что папочка предпочитает открещиваться деньгами, да и не похож он, такой лощёный и прилизанный, на завсегдатая продуктовых лавок, и решил:       — Ну, кильку поедим, а завтра я продуктами затарюсь.       Родион Игоревич отчётливо скривился. Ну да, его, интеллигента недожёванного, и от шаурмы коробило. Кильку наверняка мама покупала, выросшая на плебейской еде и никак не отвыкающая от своих вкусов даже в замужестве.       Серафим скабрезно хмыкнул, отковырял по ящикам продукты, нож и тёрку. Тёрку с морковкой протянул оторопевшему старшему Родиону, лук с ножом с нескрываемым злорадством — Родиону младшему, хоть так его, гада, до слёз довести. Сам обесшкурил картошку, ссыпал в кастрюлю замученные Воронецкими лук и морковку, и мрачно помечтал, как добавляет сюда же яд для этих упырей. Прежде чем доварить, Серафим торжественно вскрыл нелюбимую папочкой консерву и вывалил в варево.       — Вкусно было, — уже ночью в кровати муркнул на ухо Родион.       — Я туда плюнул, — буркнул Серафим, поплотнее ввинчиваясь между стеной и Родионом. Обычно места было куда больше, не мог же за пару праздничных суток так раскормиться. Потом он сообразил, кто мухлюет с пространством, и двинул локтем Родиона.       А тот притиснулся ещё наглее и усмехнулся-выдохнул:       — Если бы плюнул, сам бы не ел с нами. Повернись. — И нажал на плечи, разворачивая к себе.       — Вот ещё. Меня твоя харя и так целыми днями бесит, ещё и по ночам любоваться.       Родион не стал настаивать, просто придвинулся под одеялом вплотную и вжался пахом, эдак недвусмысленно.       — Если не повернёшься, я тебе не дам заснуть. Как раз мамы дома удачно нет. — Сквозь пижамные штаны притёрлось горячее и твёрдое.       — Ну ты…       — Повернись.       Серафим злобно засопел, но перекрутился лицом к лицу. Зелёные глаза поймали лунный отсвет — радостные, так бы и выковырял.       — Не смотри на меня. — Накрыл чёртовы глаза ладонью. Родион послушался, но Серафим всё равно ощущал слепой взгляд, пришлёпнул рукой поувесистее. — Не смотри, сказал.       — Что мне полагается за послушание?       — Пинка тебе не полагается.       Родион чуть вывернулся и требовательно коснулся губами запястья. У Серафима волосы на голове зашевелились.       — Мы теперь коленками упираемся! — зачастил он, отвлекая. — И руку мне девать некуда… И убери свою лапу с моей ноги, я на тебя её задирать не стану, и не мечтай!..       Родион покорно убрал конечность. И тут же закинул на Серафима уже собственную ногу, обтёр бедром по бедру, повыше, позмеистее, обвил, словно удав. Вроде и удобнее лежать, а вроде и обжал так, что можно запустить между его разведённых ног руку. Даже тянуться не нужно, всё доступно…       — Т-ты что, соблазняешь, что ли?       — А получается?       — Придурок.       Выдох в висок.       — Спокойной ночи, Ангел.       Блокировку телефона Родион с утра молча взломал и сам вбил угодные ему номера — Лёлю и родительские. Серафим многомудро не психовал — чем больше он позволял влезать себе под кожу, тем длиннее Родион разматывал поводок. Дал поковыряться в телефоне — можно без громкой связи поговорить с Лёлей, когда тому взбрело звякнуть с незарегистрированного в адресной книге (Вадиного) номера. Позволил скормить себе бутерброд с руки — можно самому сгонять в недалёкий полуподвальный магазин за продуктами (хотя, кажется, этот упоротый торчал на балконе и следил оттуда). Сам лёг спать лицом к лицу — никаких ночных лапаний (только его нога на бедре и впритирку-впритирку). Но с кольцом Серафим упрямо не шёл на уступки, ни в какую не желая носить женскую побрякушку, шестым чувством чуя, что никакая это не романтика, и кольцо на пальце сомкнётся стальными оковами.       В первый вечер Родион ещё не сильно цеплялся. Получил отпор, напялил на собственный безымянный и целый день потом на нервы давил, крутил его и натирал, приковывая взгляд. А ночью надел спящему Серафиму. Серафим обнаружил, стащил и запульнул в аквариум. Нужно было в унитаз спустить, потому что в аквариуме Родион, рыбофил несчастный, конечно же, нашёл и опять оставил на себе, поджидая вечерней экзекуции.       Так Серафим и провёл трое суток: вечером бои с Родионом, утром готовка; еда, даже как попало состряпанная, исчезала, словно по мановению волшебной палочки. А потом Родион тащил его в гостиную к телевизору и тыкал что-нибудь по кабельным каналам. А за ними тащился и старший Родион, который как раз возвращался от жены. Отец семейства, наверное, предпочитал новости, спорт и какие-нибудь отечественные сериалы бандитско-полицейского разлива, но смотрел и новогодние мультики, и мюзиклы, и сказки, и даже от насквозь компьютерной фантастики не морщился. Отец и сын были странными — друг с дружкой не разговаривали, но Родион, который до этого месяцы жил без телевизора и фильмов, вряд ли был таким уж законченным киноманом, да и не делал он никогда ничего просто так, значит, ходил в гостиную, потому что…       — Это что, расплата за Дениса? — после второго киносеанса дошло до Серафима.       — Ну да, — пожал плечами Родион. — Папа хочет больше времени проводить вместе, вот и приказал.       — Приказал? Ё-моё, ну хотя бы ясно из-за кого у тебя генетика со сдвигом.       Сам он с отчимом общался, даже если очень не хотел — тот обнаглел настолько, что стал просить супы и каши не какие всплывут в памяти Серафима, а какие захотелось отцовскому организму. Хочешь — получай.       — Надеюсь, ты только с моей порцией так накосячил? Не хочу вести в больницу пересоленное, — следующим утром Ворон стоически осилил кулинарный изыск, но, видимо, пасынок слишком злорадно ухмылялся, поэтому прокололся.       — Только вашу. Нечаянно вышло, забыл, что уже солил, вот и кинул в тарелку щепотку. Или две, — наигранно хлопнул ресницами Серафим.       — За Родиона мстишь?       — Вот ещё, — злобно буркнул он, вспыхивая до корней волос, — из-за него и мне приходится отдуваться. А разве маме можно домашнее?       — Нежирное — да. На праздники там кавардак по всем отделениям, в гинекологии в том числе, короче, если кто-то не очень больной, то вполне можно что-то домашнее перекусить, медсёстры не будут ругаться. Ей уже лучше, так что почти всё можно.       …Наврал, сволочь!       Телефон зазвонил из гостиной. Стандартная мелодия, неподписанный номер — Лёля ещё не до конца спустил деньги с Вадиной карточки, вот временами и названивал. Серафим сначала тыкнул соединение, а только потом вспомнил, что свой телефон не выносил из спальни.       — Родион Игоревич, это из хосписа вас беспокоят, — монотонно пробубнил собеседник, не оставляя Серафиму шансов вклиниться, — у вашей жены был приступ. Думаю, пора переводить её на морфин, вам бы подъехать.       — ЧТО С МОЕЙ МАМОЙ? ЧТО ВЫ С НЕЙ СДЕЛАЛИ? КАКОЙ ЕЩЁ МОРФИН?!       Ворон прихлопнул ему рот, быстро огляделся, но Родион торчал в душе и истерику Серафима не слышал. Тот налетел на отчима с порога, не дав папаше даже разуться.       — Всё с твоей мамой в порядке, — процедил мужчина, не спеша убирать ладонь.       — Вам… звонили… она… приступ… хоспис…       — Ну так перезвонил бы лично ей и убедился, что там нет никаких приступов. — Родион Игоревич был устал и раздражён.       — Я позвонил, она не взяла.       — Значит, спала.       — Вы же у неё были, как она могла спать?       — Ну значит, я был не только у неё, — сердито отбрил Ворон, натирая переносицу.       Родион говорил, что он никогда не оставался дома на новогодние праздники. Для больницы это самая горячая пора — куча перепившего и поломавшегося народу. Отец-трудоголик, и так прописавшийся на работе, в праздничные дни дома даже не появлялся. Семья развалилась, он поумнел — или постарел и устал — с новой семьёй под Новый год взял неделю отгулов, а тут неприятность — супруга загремела в эту самую больницу. И теперь он мотался между домом и женой, и наверняка заскакивал в своё отделение. Серый, помятый, без привычного лоска и жёсткости, его можно было бы пожалеть, если бы речь не шла о маме. С ней можно было поцапаться, но она всё равно была единственным родным человеком, и в Серафиме поднимался животный страх остаться одному.       Вместо того чтобы отступиться от взрослого дядьки, Серафим вцепился ему в лацканы пальто.       — Я хочу к маме.       — Господи, да её завтра уже выписывают.       — Я хочу сейчас.       Ворон с силой разжал пацанячьи руки.       — Выпью кофе и отвезу тебя к твоей маме, только угомонись, — бесконечно устало каркнул он. — Надо же, а в детстве таким мальчиком-зайчиком был, наши медсёстры всё на тебя нарадоваться не могли, Ангелочком звали.       Серафим стал аж пунцовым. Задолбали его ангелы — в больнице, в имени, «доброе утро, Ангел», «спокойной ночи, Ангел», даже у староверов.       — Я вам не Ангел.       — Ещё какой, — в конце коридора нарисовался Родион. — Без меня никуда не поедете.       — Ты там нафиг не сдался, — тут же ощерился Серафим, доливаясь злой краской по самые пылающие уши.       Никто его, конечно, не послушал.       …В больнице стало понятно, почему паршивец агитировал за семейную сходку.       — Ма, я тут тебе подарок приготовил. — Родион присел на постель к мачехе, действительно вполне себе здоровой, бойкой и очень румяной. Серафима он как-то цепко увлёк за собой и тоже заставил плюхнуться рядом. Две кроватные соседки тут же впились взглядами в Родиона и навострили ушки. Ох, как же прав был отчим, когда сгрузил в палату сыновей и, прикрывшись делами, смылся из бабьего царства. — Серафим говорил, ты любишь всякое такое вычурное, — и протянул на ладони тряпичный свёрток.       Из потёртой замши блеснуло золотом. У Серафима живот в узел завязался от злости.       — Ты сдурел? — тихо прошипел он.       Ладно на Серафима ворованную хрень навесить, но не на маму же! Родион скосил на него насмешливый взгляд. Серафим сжал побледневшие кулаки. А мама проворно развернула уголки, укололась взглядом об золото и прижала руки ко рту, сдерживая рыдание. Не кольцо. Кулон. Тонкая абстрактная фигурка ангела, укутанная вместо хитона крыльями, а крылья — переплетение завитушек, эдакая клетка для солнца, чтобы его лучи, вырываясь из узорчатой ловушки, слепили глаза до слёз.       — Он моей мамы. Папа подарил ей, думаю, он будет не против, если я передарю другой маме.       Мать сгребла «сыночка» в охапку и зарыдала в голос, со своих кроватей поддержали-заревели обе соседки, не выдержав убойную дозу Родионова очарования и грустной псевдо-ванили.       Серафим тоже не выдержал, двинул Родиона под ребро, высвободился и выскочил в коридор. Мама вышла следом, обняла его, но вместо поцелуя оттянула ухо.       — Кончай меня позорить перед людьми. Родион, уж насколько необщительный замкнутый мальчик, и то нашу семью принял, а ты всё кусаешься.       — Ну так ему и напрягаться не надо, даже цацки новые не нужны, что одна мама, что другая: с одной снял — другой подсунул. А ты и рада стараться, нюни распустила, шоу этим ложкомойкам устроила. Прекращай уже рыдать по поводу и без, пока окончательно не надоела нашему новому папочке и он тебя, как первую жену, куда-нибудь не упёк. А, впрочем, о чём я, он уже в больницу засунул, чтобы отдохнуть, хорошо хоть пока что не в психушку.       — Его первая жена — психически нестабильный человек. Это не повод для насмешек, так что прикуси язык.       — Выздоровела уже эта тётка, её ещё до Нового года из дурки турнули.       Мать ещё чувствительнее дёрнула пылающее ухо.       — У неё опухоль. Делать что-то уже поздно, поэтому её перевезли в хоспис; в дурке, как ты выразился, к сожалению наблюдают за душевным здоровьем, а не физическим.       — Откуда ты знаешь?       — В смысле, откуда. У неё уже метастазы пошли.       — Я вообще. Ну, про неё.       — Потому что я его жена, балбес. Я всё знаю.       Ха-ха, знала бы она…       — …и не вздумай рассказать Родиону. Понятия не имею, как ты пронюхал про перевод из диспансера, но чтобы ему ни звука.       Серафим потёр ухо и еле сдержал волчью улыбку. Это в семье Лёли тайны не задерживались за зубами, в его же дурдоме они превратились в рычаг манипулирования. Ну и отлично, теперь, наконец, и он сможет повертеть Родионом.       — Твою маму перевезли, к ней теперь можно спокойно пройти. Я знаю, где она. — Серафим еле дождался ночи, когда отчим заснёт, и они точно останутся наедине.       Родион замер над кроватью, которую расстилал.       — И где же?       Заглотил наживку, прекрасно.       — Скажу, если ты пообещаешь от меня отлипнуть.       — Где она?       Родион обернулся. Лицо не побледнело, глаза не сузились, но Серафим почему-то вспомнил, какую жуть навевал псих в первые месяцы, пока был просто «сводным братом», такой же холодный и чужой. Вот только и Серафим больше не приблудный кот на чужой территории.       — Я не шучу. Ты больше не пускаешь на меня слюни, сваливаешь из моей комнаты и можешь даже перестать здороваться, я не обижусь, честно.       Родион оказался возле него быстрее, чем Серафим моргнул. Всё такой же жуткий в своей неизменчивой маске. Только глаза — расширившиеся до предела зрачки с тонкой салатовой каймой.       — Где она?       А потом на шее сомкнулись пальцы, лопатки больно впечатались в дверь: Родион навалился всем весом и всей своей злостью. Серафим ударил его кулаком в бок, получил ответную тыку. Воздух, и так перекрытый, почти весь вылетел из лёгких. Взбрык ногами. Ответный удар по голени. И по второй. Он вцепился в аквариумный стол, перекашивая его на себя, но всё равно сполз на пол. Аквариум колыхнулся водой, петушки беспокойно замельтешили в водорослях. Родион уставился на них с какой-то кукольной заторможенностью, всматривался пустыми глазами целую минуту, глянул на кровать, а потом размахнулся и влупил кулаком. Оргстекло выдержало, Родион взбесился и ударил ещё раз, видимо, срывался на рыбах, не желая убивать своего Ангела. Он всегда был безжалостным, но злым только однажды, в подсобке.       — Где она, Серафим?       Серафим в жизни не думал, что, впервые услышав своё нормальное имя от Родиона, покроется позорным липким потом.       — …в хосписе… — прохрипел он, выплёвывая остатки воздуха со словами.       Он не потерял сознание, хотя скатился на самый край, но пока выбирался из навалившейся безвоздушной темноты, пока растирал отёкшую шею, пока вспоминал, как оказался на полу и уговаривал ноги подняться, Родион исчез.       Центральную городскую больницу Серафим знал достаточно неплохо: за годы лежания в ней скучающий мальчишка влезет не только в котельную. Не пускали его разве что в инфекцию, а к хоспису он зарёкся шататься сам, когда в коридорное окно подглядел, как вывозят из палаты бывшего постояльца. Простынь, прикрывающая тело, неудачно сползла на пол, и Серафим увидел серое мёртвое лицо, измордованное долгой болячкой. Он тогда чуть с пожарной лестницы не сверзился, с которой, собственно, и подглядывал — под хоспис отдали третий этаж одного из дальних корпусов, специально повыше и подальше закинули, чтобы в палаты всякие умники с улицы не заглядывали.       Маршрутки уже не ходили, он промёрз минут десять на остановке, пока не смирился и не помчался на своих двоих. Шесть остановок — на колёсах быстрее, но и ногами не запредельное расстояние. Снег утоптался не на всех дорожках, на некоторых его скатали в лёд, и прежде чем выскочил из жилого квартала в центр, где снег выели соль или песок, Серафим успел несколько раз шлёпнуться.       Это же мама Родиона, Ворон никакого права не имел скрывать её от любимого сыночка. Просто этот старый дурак предпочитает играть в идеальную семью, готов даже живую игрушку сыну подарить, лишь бы тот не дурковал на людях. И вообще, она там вроде умирает, так что очень даже богоугодное дело — Родиону рассказать… Но внутри разрасталось неприятное сосущее нечто — не предчувствие, а какая-то тёмная уверенность, что он наворотил что-то гадкое и непростительное.       Серафим ввалился в приёмный покой мокрый от бега и хромающий. Холл встретил его сонной тишиной.       — Кудааа? — На посту сидела зевающая медсестричка, вяло обтачивающая карандаш скальпелем. Немногим старше Серафима, потому покровительственно-нагленькая змеючка. Она мигом ожила — хоба, жертва! — ловко высунула ножку из-за стойки и преградила путь Серафиму. Скальпель тут же навострил острое жало на нарушителя, пришлось затормозить. — В куртке, без бахил, лапоть, ты из какой деревни?       — Я к пациентке.       — Ты бы ещё в самую полночь явился, Золушка. Всё, приёмные часы закончены, дуй в свою тыкву.       — Она из хосписа.       — И что? Он у нас тоже не круглосуточный. Марш, говорю.       Серафим сдул чёлку с раскрасневшегося лица, попытался взять себя в руки и как можно солнечнее улыбнулся медсестре — не один Родион, умеет очаровывать! Девушка благосклонно приняла облизывающий взгляд, хищно посверкивающий скальпель вновь принялся грызть карандаш.       — Алина Воронецкая. К ней никто не проходил?       — Она же вроде в гинекологии лежит.       — Нет, это другая, первая жена… блин, ну… сумасшедшая.       — А, шизофреничка? — Змеючка присмотрелась к Серафиму. — Тебе к ней вообще нельзя.       — С чего это?       — Чтобы она тебя не прибила. Всё, развернулся и брысь отсюда.       — Тсс… — Серафим приложил палец к губам и вслушался. Над головой деловито гудели голосами и аппаратурой два этажа. И где-то сверху колюче вклинился звук бьющегося стекла. Раз и два, как будто бахнули по стеклу с ноги и добили.       В больнице много чего варится — крики докторов, вопли больных, визжащие кардиомониторы, хлопающие двери и скрипящие гидравликой каталки. Но Серафим знал, что это Родион, аж крыло заломило от короткой острой мысли: он тоже воспользовался пожарной лестницей, чтоб не препираться на ресепшене со сторожевыми змеями, и вышиб окно.       Серафим кинулся вглубь больничного лабиринта, к лестнице.       — Куда? Прибью! — сторожевая девица подхватилась со своего поста и понеслась следом.       Они влетели на этаж хосписа. Здесь было странно. Больницей разило от каждой двери — лекарства, хлорка, запах больных тел — но было что-то почти неуловимое, чего никогда не бывает в продезинфицированных безликих отделениях… плетёный из цветных лент коврик у входа, шторы с неуставными наклеенными бумажными журавликами, вязанная кружевная салфетка на тумбочке, душистый рождественский венок из хвои на дверной ручке. За ближайшей дверью тихо бормотал телевизор. И врачи-медсёстры здесь не носились, как будто тихий час изгнал их племя подальше, чтобы не мешали жильцам.       — А ну, живо отсюда, — прошипела добежавшая стражница. — Мне же голову открутят.       Он показал в конец коридора. Тупик заканчивался раскуроченным окном. Разболтанная рама покосилась и болталась на одной петле.       — Где её палата?       Она неуверенно указала на самую дальнюю, ближайшую к тому же окну.       Родион обернулся, когда они вошли. На лице ни следа былой невменяемости. Он сидел на корточках возле единственной занятой кровати, немного помятый, непривычно раскрасневшийся. И хотя пристально просканировал спутницу Серафима, рука в её сторону потянулась совсем неугрожающе.        — Дай.       — Её нельзя развязывать, она на людей бросается.       Рука требовательно сжалась и разжалась, сминая всю «взрослость» медсестрёнки. Родион получил скальпель, чиркнул по высоким бортам, перерезая верёвки и ленты, которыми к нутру кровати была привязана… Лицо женщины осунулось, изъелось морщинами, выцветшие брови нависли над впалыми глазами, губы потекли вниз уголками, но она оказалась настолько красивой, что даже годы сумасшествия и рак не смогли до конца изломать правильные черты. Серафим видел те же линии, что и у сына — тот же острый подбородок без всяких отцовских ямочек, те же высокие скулы. Только волосы — серая седая пакля, такие не спутаешь с покраской, такие уродуют и старят, к таким брезгуешь прикоснуться.       Родион зарылся в них носом и обнял севшую на кровати женщину. Серафим знал, что тот любит мать, но всё равно видеть, как эта нечисть искренне обнимает кого-то другого, было… странно.       — Мам, я хочу тебя кое с кем познакомить.       — Я это… я за дежурной… — пролепетала невольная спутница, зажмуриваясь, когда мать и сын синхронно повернулись в их сторону, и испарилась за дверью.       А Серафим ухнул в глаза без дна и стен. Страшно — как будто смотришь на живую фотографию, которая вроде и ненастоящий человек, а взгляд с любого ракурса тебя находит и, пустой, смотрит сквозь тебя, стены и горизонт. Он думал, что Родион безумен, но Родион просто не прятал от него секреты за дверями, у его матери не было самих дверей.       — Это Ангел. Помнишь, я рассказывал тебе?       Она по-птичьи склонила голову набок, изучая. Серафим приморозился к полу, он почти чувствовал, как её странные глаза прошивают его насквозь, и, прежде чем унестись куда-то в космос, перетряхивают всё его содержимое — всю ненависть к её сыну, весь страх, злость, слабость и подчинение ему.       — Родь, нам пора, сейчас здесь будет толпа санитаров.       — Тише. Иди ко мне.       — Я ей не нравлюсь.       Родион подошёл сам, взял за руку, снял со своего пальца кольцо, по безымянному Серафима скользнул нагретый металл.       — Ты мой, она тебя примет.       Серафим совсем на чуть-чуть оторвал взгляд от седой изломанной фигуры на кровати, глянул на обвивающее палец золотое перо и на довольного Родиона. Вот ведь хитрый жук, из любой ситуации выгоду извлечёт.       Наверное, он улыбнулся и, наверное, это не понравилось матери. Она вдруг очутилась рядом, так же быстро и бесшумно, как проделывал это Родион. И она оказалась такой же ревнивой и безжалостной — замахнулась освободившим её скальпелем на Серафима, но лезвие чиркнуло о подставленное плечо Родиона. Даже затупленное о карандаш, оно пропороло куртку и резануло плоть.       — Ты чего?.. — он недоумённо хлопнул ресницами, дотронулся до пореза. А она — высохшая от болячки, откуда столько бешеной силы — оторвала проштрафившегося сына от Серафима и шваркнула его в дверь. Обычно Родион соображал куда быстрее, но с ней даже руки в защите не вскинул.       — Мама!..       Она затихла, улыбнулась его лепету, обхватила ладонями смольную голову, поцеловала в лоб.       И влупила в дверной косяк.       Родион стёк на пол и остался лежать бесформенным ворохом.       — Ааааааааааа!!! — заорал Серафим, прорывая кисельную тишину жуткой больничной палаты. А сумасшедшая обняла бесчувственное тело, зыркнула на крикуна и приложила палец к губам — тссс, не буди…       Из коридора нарастал топот и гул голосов. Если её так от одного постороннего Серафима переклинило, что она выкинет при целой толпе?       — Отдай его мне.       Даже не взглянула. Принялась перебирать слипшиеся от крови волосы своего ребёнка, беззвучно намурлыкивая колыбельную. В пальцах скальпель, на губах улыбка.       Серафим схватил с тумбочки смазанно знакомую кастрюлю со смазанно знакомым супом и выплюхнул в сумасшедшую, и пока она отплёвывалась, выпнул наружу и заперся изнутри.       Из коридора взвыло, ударилось обратно в дверь.       — Алиночка, тихо, тихо, — тут же заворковал кто-то из подоспевших докторов.       — Осторожнее, у неё скальпель, — проорал Серафим, разглядывая кровавую полоску на руке — царапнула-таки, пока выталкивал.       Снаружи затопало и заворчало. Кто-то матюгнулся, кто-то зашипел. Серафим только уловил босой топоток по кафелю: беглянка не пожелала сдаться, её оттеснили в тупик, к окну.       — Ловите, чтоб вас!!! — чей-то перепуганный вопль.       Он скрючился над Родионом, мечтая оглохнуть, но всё равно услышал хруст стекла и судорожный вскрик постовой медсестрички.       А свист падающего тела и ломающиеся об бетон кости додумал сам.       …Родион очнулся от воплей и матов за стенкой, открыл сизые глаза. Серафим переволок его к себе на колени и пытался вспомнить, как говорить, хотя всё равно не знал, что сказать.       — Её больше нет, да? — Родион, неизвестно как, понял сам. Обнял Серафима, уткнулся в него лицом и затрясся.       Лучше бы Серафим так и не узнал, как выглядят его слёзы.