Мир вращается вокруг тебя

      …Темнота спальни и жар кожи. Тишину разгоняет только сбившееся дыхание. Счастливые зелёные глаза близко-близко.       — Не смотри…       Серафим сморгнул остатки сна и посмотрел в умиротворённое лицо на своей же подушке. Родион, ещё мгновение назад ровно сопящий, разлепил ресницы и улыбнулся. Придушить его, такого довольного, что ли?..       …Воздуха не хватает. Он толкает на кровать и — голый, открытый — садится сверху. Не сдерживается и всё-таки вздрагивает, почувствовав в ложбинке между ягодиц горячий твёрдый ствол. Довольная ухмылка из темноты. На тебе ответную пакость! Соскальзывает ладонями с плеч, вниз по спине… где-то здесь, под левой лопаткой… и впивается ногтями, продирая по демонскому крылу пять борозд…       — Доброе утро, Ангел.       — Смотри-ка, голос прорезался. Вот что сперма животворящая делает.       — Ага, — в своей манере, выворачивая унизительную поддёвку так, что стыдно самому Серафиму, соглашается Родион. И сыто облизывается:       — Хочу, чтобы и ты мою однажды попробовал.       Серафим вспыхивает.       …Жар заливает до кончиков волос. Ведь не первый раз, уже даже не больно, просто неприятно, и в темноте ничего не видно, но лицо так и пылает от стыда. Куда уж дальше? Мокрый после развязки Родион опускается вниз, где всё ещё пульсирует растянутый им вход.       И нанизывается влажным ртом на головку…       Серафим смотрит на тонкие кривящиеся губы, вспоминает, как ночью они высасывали из него оргазм. Чёртов оргазм от близости с парнем. Ну надо же, всего-то два секса и одна дрочка — и уже привык. Ниже падать некуда.       Хотя лучше так.       Потому что шлюхам минеты не делают.       — Где кольцо?       Соврать Серафим не успел.       — Чтобы вы знали, врачи не любят, когда пациенты сбегают из больницы, — вместо «здравствуйте» встретил их Ворон на кухне. — Могли бы меня хотя бы предупредить, что ушли домой, чтобы я не разгребал очередные проблемы постфактум.       Обращался отчим вроде как к обоим штрафникам, но вычислил зачинщика и посмотрел в упор на Серафима. Серафим вспомнил вчерашнюю грызню в директорском кабинете и потупился. Нужно хотя бы поблагодарить…       — И тебе доброе утро, — нелюбезно отозвался Родион, ненароком прижимая Серафима к себе и отгораживая от отца.       — Уже разговариваешь? Горло не першит? Голос ещё какой-то сиплый.       Да, нормально переживать отчим не умел, и если бы Серафим не видел, как тот почернел, пока сын лежал в больнице, сам бы послал его к чертям с такой заботой.       — Ну так накачай меня лекарствами, — наерошился Родион, — как маму.       — И ты не понял, почему я её накачивал? Или порезанное плечо уже не болит? — бесчувственный злобный Ворон. Только кофе плеснул из его чашки, выдавая дрожь в руках.       — Ты сам должен был меня к ней отвести! Я уже взрослый, ничего бы со мной не случилось, если бы ты рассказал про её болезни!       — Но случилось. С вами обоими.       Родион дёрнулся как от пощёчины. Отец не сказал про материн прыжок, но недосказанность повисла между ними, больно обжигая даже Серафима, невольного свидетеля перепалки.       — Всем доброе утрооо! — из родительской спальни высунулся заметно покруглевший живот, потом вся заспанная мама целиком. Она впорхнула на кухню, прорвав настоянную на злобе атмосферу, протанцевала к плите с чайником, проплыла к шкафчику за тарелками, к холодильнику, к столу, не прекращая своё счастливое воркование. — Ну слава богу, все в сборе. Я ещё вчера, когда увидела обувь Родика, блинов наколотила, думала, выйдет — поест, он же вроде их любит?.. Мальчики, вы чего слиплись, кухня же просторная…       Серафим злобно наступил Родиону на ногу, чтобы тот, наконец, убрал с его талии свои грабли.       — …ой, и ещё салатик капустный. Зимой витамины очень нужны. Бесят меня все эти йогурты, пудинги — да в них химии больше, чем еды…       Родион стушевался — не ругаться же с глупой тёткой.       — Заечка, ты так похудел. Может, останешься сегодня дома?       — Заечка пойдёт в школу, — тут же натопырился Серафим.       — Но он такой бледненький…       — Пошли, — Родион потянул Серафима в прихожую, схватил парку и выскочил в подъезд. Тот тоже не стал засиживаться, но, уже одевшись и схватившись за ручку двери, обернулся. Мама, непривычно грозная, показывала кулак отчиму и что-то тихо выговаривала в его повинную макушку. Не глупая тётка, а хитрожопая — проще прикинуться тупенькой и разрядить семейный скандал, чем строить умную заточку и кипятить окружающих ещё сильнее.       — …звинись! — успел услышать он прежде, чем вышел.       Вот чего Серафим никак не ожидал — что мама таки выпихнет мужа на улицу. Ворон, встрёпанный и раскрасневшийся от быстрой ходьбы — чтобы бегом, но солидненько — нагнал их уже под выходной аркой и протянул пластиковый бокс с бутербродами.       — Вы… ну… не позавтракали, — буркнул он.       Родион даже растерял свою привычную колючую ауру и застыл с приоткрытым ртом. Так они и стояли, два гордых идиота, не зная, как просят друг у друга прощения нормальные люди. Потому что виноваты были оба. Серафим посмотрел-посмотрел и понял, что придётся отыгрывать роль буфера. Забрал коробку и затолкал в рюкзак.       — Спасибо.       Ворон кивнул, но остался стоять. Родион угрюмо молчал. Серафим хмуро притопывал на месте от мороза.       — Значит так, я сейчас в сосульку превращусь! — не выдержал он, пропустил пятерню в смольные Родионовы лохмы. — Не переломишься, если разок поблагодаришь!       Надавил на голову и потянул назад за волосы. Непокорная голова Родиона склонилась перед опешившим отцом.       — Спасибо! — проклацал Серафим в самое ухо Родиону, вбивая ему в мозг это простое слово. Ещё и пальцами надавил на скулы, оживляя тонкие сжатые губы. — Спасибо, па-а-па-а.       Родион выгреб его пальцы из волос, перехватил за кисти обе шальные ручонки и смыкнул на себя, закутываясь в них, как в шарфик. Серафим забарахтался где-то за спиной, пытаясь отвоевать конечности назад.       — Спасибо, папа, — очень искренне сказал Родион.       Но избавиться от отчима не удалось.       — Я с вами, — «порадовал» он, морщась то ли от борющихся-обнимающихся сыночков, то ли от гудков проползающих мимо автомобилей.       — Мы и сами по дороге не заблудимся, — попытался избавиться хотя бы от него Серафим. Не то чтобы он так уж хотел остаться наедине с Родионом, но переварить сразу двух Воронецких за раз было ему не по зубам.       — У меня всё равно машина на школьной стоянке, я вчера выпил и оставил её там. — Отчим хотел беззаботно улыбнуться, но от перехода посигналили особенно визгливо, и он злобно перекосился.       Родион тоже перекосился, но не из-за навязчивого папочки, а потому что окно в визжащем корыте открылось, и из него высунулась бородатая физиономия Босого.       — Ба, как я удачно успел! — радостно завопил он. — Ну, чего стоите, мороз за уши уже ест.       — Тебя же прав под Рождество лишили, — спохватился Воронецкий, когда они загрузились. — Уже восстановил?       — Ну, у меня тут недавно одного полезного человечка завезли на профилактику… он шепнул, что по Октябрьской сняли всех гайцов до самой весны — сокращение штата, что-то типа того. Так что я пока спокойно катаюсь на работу и за город на зимнюю рыбалку.       — Это другая часть города! — возмутился Воронецкий, но машина уже фырчала посреди шоссе и никто его высаживать не собирался. Пришлось пристегнуться, чтобы меньше мозолить глаза, если нарвутся на дежурный пост. — Чтобы больше без прав к моей семье не приближался!       — Да ладно тебе, я ж не пьяный, — дядя Паша невозмутимо рулил по кольцу, выкручивая уже к лицейскому переулку.       Серафим всё не мог постигнуть их дружбы: рациональный, высушенный от эмоций Родион Игоревич с замашками аристократствующего вампира в десятом поколении и шумный авантюрный Дед Мороз, любивший вампирскую жену. Они были слишком разными, и отчим явно взбесился из-за его приезда, но сел в машину, и парней тоже назад запихнул, хотя они очень не хотели.       — Ты что здесь вообще забыл?       — Тебя, — хмыкнул друг. — Ты же пешком даже в бакалею в соседней многоэтажке не ходишь. А тут целый километр по снегу к школе топать.       — А откуда в курсе про мою машину?       Босый ухмыльнулся.       — У тебя замечательная новая жена. Чудная женщина — добрая, красивая, общительная, я покорён.       — Ну ты… — Ворон потянулся к водительской шее, криво ухмыляющейся белёсым шрамом.       Пока Серафим на них таращился, Родион плавно подтёк к нему, тюкнулся куда-то между пуховым воротником и шеей, и пощекотал горячим дыханием — то ли выдохнул, то ли легонько поцеловал.       Серафим злобно засопел, но сообразил, что от шума сумасшедший дядька за рулём спалит их небратские отношения, и быстро взял себя в руки. Фокусы Родиона всегда были рассчитаны на публику — либо ты взрываешься и палишься, либо терпишь и молча бесишься.       — Так кого мне нужно побить? — ещё одна лёгкая щекотка в ухо. Не дыхание и не поцелуй, а язык. Лизнул самым кончиком по хрящику, паразит! — Ты столько сил приложил, чтобы я пошёл в школу. Кто уже обидел моего ангелочка?       Вот только Серафим схватывал на лету и тоже учился ответным гадостям.       — Ты меня обидел, заечка. — Не про дурака же Анечку кляузить. Серафим бы мог, но кошелёк отчима не резиновый, чтобы каждый день менять этому придурку зубы. Родиона хватит и просто как телохранителя. — Себя побей.       И под прикрытием рюкзака положил руку Родиону на пах. Растопырил пальцы и обжал. Несильно, не до боли, а…       Родиона скрючило.       — Всё в порядке? — мозгоправ глянул на них в зеркало заднего вида. Свекольно-красный Серафим отполз под самое окно. — Своего пацана только выписал и сразу в школу гонишь? Уже настолько здоров?       И вот тут он понял, почему раздражён отчим и зачем на самом деле прискакал Босый. Ему безумно хотелось заполучить в свои цапучие лапы Родиона со всеми его психологическими аномалиями.       — Немота прошла?       Родион сощурился и выдал:       — Нет.       Босый не смутился.       — Бессонница? Или, наоборот, много спишь?       — Ну, в вашем возрасте бывает, да, — согласился Родион. Серафим прыснул в кулак. Родион отзеркалил его веселье улыбкой.       — Паш, угомонись, — попытался воззвать Ворон, но они уже закатывали на территорию лицея, и времени поковыряться в мозгах Родиона оставалось мало. Да и сам Родион, слыша, как весело хихикает Серафим, принялся по-своему доводить Босого.       — Провалы в памяти?       — А вы кто?       — Приступы агрессии, апатии?       — Всех убью — один останусь!       — Головные боли? Головокружение? Тошнота?       — Буэээ…       — Галлюцинации?       — Павел Аркадьевич, — угрожающе прорычал Ворон, — ты опять за своё?       — Это тест на психа? — Родиону тоже надоел допрос, но в отличие от отца он только насмешливо скривил губы. Что ему, реальному психу, сделается.       — Это тест на клептомана. — Босый остановил машину и забарабанил пальцами по рулю. — У твоей матери из палаты исчезли лекарства, очень сильные. Такие выдают строго по рецепту, так что я за них отвечаю. Аминазин. Коричневые круглые таблетки, блистер на двадцать штук.       — Наркота? Медперсонал обыщите, а потом ко мне с историями про мою маму приходите. А ещё лучше, катитесь с такими историями к чёрту.       — Это не наркота, а очень сильный нейролептик, здорового человека он может…       Серафим решил, что семейных скандалов на сегодня с него достаточно, и выбрался наружу. Отошёл к ближайшему сугробу, зачерпнул снега и потёр всё ещё пылающее после Родиона ухо.       — Серафим! — от топающей к центральным дверям толпы отделилась мелкая белобрысая фигурка в тоненькой, ещё осенней ветровке, от взгляда на которую самому становилось холодно; поднырнула под шлагбаум и даже успела пройти полстоянки в их сторону. — Слушай, я хотел тебе…       Лёля споткнулся.       — Ну это… привет… — как-то невпопад смялся он, развернулся и дёрнул обратно ко входу.       — Слушай, маньяк, ну Лёлю-то зачем пугать? — Серафим обернулся к Родиону, но рядом стоял Босый. Родион о чём-то разговаривал с отцом уже возле родной Шкоды.       — Ты забыл в машине свой рюкзак. Держи.       Серафим взял. Босый продолжал нервировать присутствием.       — Чего?       — Если увидишь те таблетки у Родиона, избавься от них.       — Он же сказал, что не брал!       — Он сказал, чтобы я пошёл к чёрту, а не что не брал.       Серафим кивнул, но проклятый мозгоед всё равно не ушёл.       — Слушай, тот мелкий эльфик, это же Лёлич? У него ещё старшая сестра такая… такая… ведьма с битой.       — Ну… да…       — То есть, они вот так и живут тут, за сквером?       — Да.       — Хм, а я переживал, что девчонка скатится в периферию, когда её увольнял.       — Зачем тогда увольняли?!       — Да так… спуталась она с одним щеглом, а его отец оказался каким-то очень серьёзным мужиком. Хых, из тех, к кому чинуши ходят клянчить деньги, когда не сходится годовой баланс. В общем, он был очень против, чтобы какая-то беспородная девица, да ещё и на шесть лет старше, растлевала его птенца, ну и… прижали меня сверху. Поговаривали, он ей тогда здорово кислород перекрыл — даже в занюханные ФАПы не брали… Ну, хорошо, что у неё всё хорошо.       Мир против, а они всё равно вместе. Умеют же некоторые люби…       Родион словно кожей почувствовал на себе его взгляд, отвернулся от отца и посмотрел в ответ, по-птичьи склонив голову набок. Тьфу ты, нечисть недобитая…       Как Серафим и надеялся, при Родионе его никто не тронул. Он закинул в угол рюкзак, забрался сам под стенку и лёг щекой на парту, завесившись от людей живым щитом. На заднем фоне замолчавший класс опять начинал мерно гудеть своими ежеутренними мелкими делами. С мороза клонило в сон.       У доски Шурка, местный художник от слова «худо», малевал две большие сочные сиськи, его тряпкой отгоняла мелкорослая и совсем не такая выпуклая (может потому и не оценившая душевных порывов) дежурная, и пока она, ругаясь, стирала развратное безобразие, он подкрадывался с другой стороны и заштриховывал маркером уже треугольник женского лона, схематичный, но тоже весьма узнаваемый. Вадик с рвением парикмахера-маньяка заплетал в косичку кабинетный вьюн над учительской кафедрой, расплескавший свои щупальца на целое окно. На парте перед Серафимом и Родионом девчонка пририсовывала прикорнувшему соседу чёрным макияжным карандашом усы.       А потом по волосам прошлись длинные паучьи пальцы, Серафим напрягся, завозился. Р-раз — и причесали против ворса. Пропустили отросшие пряди между фалангами, чуть потянули, и обратно в самую гущу на затылке, подушечками по коже, забирая с мягкой лаской гул из головы. К шее побежали щекотные мурашки.       Серафим растекся по парте, подставляясь под массаж, скосил глаза — Родион хоть и копошился в его волосах, сам смотрел на Анечку.       Тот восседал мрачным Апполоном, потроша тетрадку с устрашающего вида логарифмическими уравнениями. Он разжимал линейкой скрепки, отколупывал листы и пытался прикрепить их в другую тетрадь. К нему повернулся Лёля и тихо чем-то донимал, тоже не добавляя настроения.       — …лучше сам…       — Лёля, девочка моя, завались…       — …или я всем…       Родион в последний раз причесал пальцами рыжие пряди и тихо, чтобы только Серафим расслышал, спросил:       — Хочешь, я ему руку выломаю? За то, что украл наше кольцо.       Вот значит, о чём они разговаривали с отцом.       — Давай, — легко согласился Серафим, — пускай он тебе, больничному привидению, ввалит от души и навсегда отобьёт охоту ломать чужие кости.       За время траура и больницы Родион не то чтобы похудел, а, скорее, ссохся до жил, так что силы, пускай и после голодовки, у него остались, но настроение Серафима он уловил. Понятливо глянул на красную Лилю. Рука у неё давно срослась, она как раз ею расколупывала коробочку алого блеска для губ.       — Могу перед ней извиниться. Хочешь, чтобы я стал хорошим мальчиком?       В воображении Серафима Родион отрастил уши, лапы и хвост, и усиленно им завилял. У-у, кобелина…       Прозвенел звонок. В класс вошла математичка, следом просочилась целая делегация — классрук, социальный педагог, тренер и директор собственной персоной. Класс встал, приветствуя, и сел. Серафим застонал. Вот уж от чьей банды никакой Родион его защитить не сможет.       — Что за наскальная живопись на доске? — классный руководитель узрел нарисованную красоту и набросился на подопечных. — Зачем вы изуродовали цветок? Зацепина, что за факел на голове? Хотя бы помаду сотри, позорище! Кто разрисовал Мавдеева? Лёлич, я здесь, доброе утро. Отвернись от Анечкина к доске. И кончайте меня позорить перед директором!       — Кхм-кхм, — сухо перебила Циркуль, ей и так не нравилось, что у неё отжимают шмат урока, но убивать залётных при директоре постеснялась.       Светлана Николаевна тут же выскочила вперёд.       — Как вы все знаете, вчера между вашими одноклассниками случилось отвратительное по своей сути, жестокое и кошмарное…       — Кхм-кхм!..       — Да все и так в курсе, Свет, — лениво вклинился тренер. — Котов, Анечкин, встаньте. Серафим, извинись перед Стасом. Деньги деньгами, а распускать кулаки я вам в школе не дам. Смотрю, мордаха-то покраснела, ну значит ещё есть какая-никакая совесть.       Пятнадцать одноклассников и пять учителей уставились на него. Двадцать пар кинжальных выжидающих взглядов. Вернее, девятнадцать — Лёля гипнотизировал глазами Анечку.       У Серафима в голове взорвался вакуум, начисто вымело мысли и слова.       — Ну? — тренер.       — Как кулаки распускать, так он мастер, а как по-человечески… — Светлана Николаевна.       — Просто скажи и избавься… — «и от нас тоже». Директор.       — Скажи: «Извини меня, Стасик», — сжалился классный, сообразив, почему молчит виновный.       Вот бы заткнуть уши и никого не слышать. Он опустил глаза, чтобы хотя бы никого не видеть.       И увидел Родиона. Тот усердно чёркал на черновике закарюку с острыми, крупными, чтобы можно было прочесть издалека, завитушками. «Обещаю стать хорошим мальчиком».       — Котов, боже мой, повтори уже!       — Обещаю-стать-хорошим-мальчиком, — на автомате повторил Серафим.       Класс грянул хохотом. Анечка скривился, но сел, заканчивая спектакль.       — Ты… придурок!.. — Серафим тоже сел, двинул Родиона в плечо, но сам закусил костяшки, чтобы не захрюкать. Родион опустил под парту руку и молча сплёл их пальцы.       — М-да, — только и выдавил директор, но больше вытягивать жилы из парней не стал и развернулся на выход.       И тут взметнулась рука Лёли.       — А… а Анечкин тоже хотел сказать!       — Так! Урок! Все извинения потом!       Но классрук примирительно махнул рукой, богоугодное же дело — примирение!       — Ничего я не!.. — Анечка глянул на Лёлю. — В общем, я нашёл твоё кольцо, истеричка. В следующий раз, прежде чем ныть, поищи под стулом получше. — И перекинул им на парту золотое пёрышко. — Не за что, придурок!       — Чем ты шантажируешь Аньку?       Лёля подвинулся, не отрываясь от тарелки. Серафим шлёпнулся на скамью рядом, но есть не стал — подпёрся локтем и вперился в одноклассника.       — Он ведь не собирался извиняться и тем более возвращать кольцо. Так чем?       — Всё он собирался, просто не хотел при классе, а то выглядит пафосно. — Лёля вгрызся в котлету, злобно глядя на допросчика. Серафим почти почувствовал, как острые зубки грызут его горло.       — Ты сам-то веришь, что «собирался»? Ты же до уроков ко мне хотел подойти из-за кольца, да?       — Слушай, ну чего ты прикапываешься? Что за странная ревность, ёлки-палки? Да, он на людях козёл, зато наедине совсем другой.       — Это потому в октябре ты шарахался, когда он хотел от тебя минет, а в ноябре уже сам добровольно ему сосал?       — Ты ещё поори, дубина, — прошипел Лёля, полыхая кукольным личиком и оглядываясь на кафетерий. Народу набилась уйма. — Это потому, что в октябре мы ещё не встречались, а в ноябре начали. Как раз когда ты нас застукал и начали!       — У тебя была бледная рожа и порванная губа — не хило начали.       — Первый блин комом.       — И отлично продолжаете. Уже январь, а ты всё ещё обедаешь не со своим парнем, а со мной.       — Ну, значит, больше не буду с тобой, — окончательно рассердился Лёля, сгрёб поднос с недоеденным обедом и пошёл скидывать объедки в мусорку.       — Просто чтоб ты знал, если ты держишь его шантажом, никакая это не любовь. Он ждёт выпуска, чтобы свалить от тебя подальше.       Не оборачиваясь, взвинченный Лёля показал фак.       …— Стадия конфликтного поведения характеризуется максимальным использованием силы участниками конфликта, применением всех имеющихся в их распоряжении средств. Значительное влияние на развитие конфликта оказывает окружающая социальная среда, определяющая условия, в которых… Стас, ты там в поряаааААА!..       Наверное, Анечка заболел. С самого утра он был раздражённым, потом клевал носом, не реагируя даже на учителей, после обеда вообще тюкнулся в парту и откровенно продрых до конца дня. А потом случилась социология, на которой Светлана Николаевна решила проверить болезного, подошла и подёргала за плечо. И получила фееричный фонтан желчи себе на туфли. Сам Анечка тут же задвинул глаза под лоб и, кажется, опять отрубился.       — Я его в туалет отведу, — внезапно вызвался Родион. Кажется, он всерьёз решил побороться за титул «хороший мальчик года» — днём этот сумасшедший действительно подошёл к Лиле и при всём классе извинился за руку. Лиля не подкачала и от души влепила пощёчину, которую он потом всю перемену отмачивал в туалете, а Серафим как раз удачно смылся в кафетерий. Кольцо, кстати, Родион тоже принял без сопротивления…       Пока преподавательница отмывала туфли, пока уборщица замыливала провонявший кислым пол, Лиля тихонько подбила ребят на побег, всё равно последний урок, к тому же факультатив.       — Тебе не попадёт? — тихонько спросил Серафим, пока они кучковались в очереди у гардеробных стоек.       — Я им тогда молча выблюю свой обед, — так же тихо, даже не оборачиваясь от окна, как будто не ему отвечала, буркнула Лиля, ковыряясь в сумке. — Чёрт побери, куда подевался мой блеск? Так бы хоть его вкусом эту гадость с губ перебила...       Надышавшиеся рвотой одноклассники большей частью тоже подползали зеленоватые и на грани тошноты, да и Серафиму было поганенько. Лёля даже успел вырвать и вытереться курткой Вадика, во всяком случае, сам Вадик тыкал в Лёлю подкладкой и доказывал, что именно так, а Лёля отворачивался и шипел, что у него крепкий желудок и блевал сам Васютин, но ссыт теперь признаваться.       — Ну всё… — Вадя отстегнул белую флисовую подкладку, послышался слабый писк — и её застегнули на Лёле, прямо поверх ветровки. — Чтобы выстирал дома и притаранил назад, чистую и сверкающую, усёк?       — Да она просто воняет тобой, меня сейчас реально стошнит.       — Атас, пацаны, Моська нажаловалась директору, что мы от неё слиняли, они сюда спускаются.       — Валим-валим!       Но на лестнице оказался Анечка.       — Ыы, красотка…       Он опирался на перила, но шёл вполне твёрдо, хотя был ещё явно не в себе. Переполошившиеся было одноклассники, замерли. Зазвенел звонок, холл начал зарастать шумом и учениками. Кто-то смотрел на Анечку и тоже замирал, кто-то фыркал, кто-то на всякий случай отходил подальше. Послышались щелчки телефонных камер.       — Чего?       — Ничего, Аня, девочка моя… гыгыг…       — Шур, ты больной?       И тут он увидел своё отражение в тёмном стекле доски объявлений.       На веках синие маркерные тени, кукольные чёрные реснички, усы, бородка и алые губки — эти, для разнообразия, не маркером, а томным губным блеском, чтобы посочнее… И поверх «макияжа» на лбу и щеках зелёная надпись крупными острыми завитушками: «Аня, девочка моя». Маркеры с доски стирались обычной пупырчатой губкой, но с человеческой кожи их убирала только мыльная вода, и бежать к ближайшей нужно было через пол-этажа в спортивное крыло.       Серафим обернулся к Родиону, тот продолжал натягивать куртку, к теме дня он остался равнодушен.       — Кто? — прорычал Анечка.       Злобно сузились подведенные стрелочками глаза, сжались губки-бантики. Засмеялся даже Лёля. Доведённый Анечка его услышал, выхватил из толпы и занёс кулак.       — Это не я! — Лёля заслонился, но удар свалил его на пол.       Холл замер.       — А кто тогда? Я так только тебя, педрила, называю!       — Ты сдурел? — из толпы выбрался Вадик, подхватил скорчившегося Лёлю и запихнул за спину. Серафим выбрался следом, загрёб приятеля за Вадикову безрукавку и сдал назад под гардеробную.       — Он же мелкий, ты его убить решил?       Анечка сощурился.       — Смотри-ка, это каминг-аут?       — Это элементарная человечность, болван. Пошли, умоешься. Заодно остынешь.       Но Анечка вытянул шею к Лёле и громко выдал:       — Шалава! Сначала за мной таскался, теперь Вадю окучиваешь.       То ли удар на мелкого подействовал, то ли ещё Серафим надавил на больные мозоли — он помассировал ушибленное предплечье и, как когда-то зашторившись белёсыми ресницами, выдал:       — Ты меня трахаешь за то, что я делаю твою математику. Кто тут ещё шалава? И кто тут педрила?       Подхватил сумку и вышел.       — Ну как, я был сегодня хорошим мальчиком? — шепнул Серафиму Родион, выходя следом через двери-вертушки.       Лицей за спиной наливался оглушительным улюлюканьем.