Об орхидеях и оранжереях

Пылинки парили в воздухе. Ксеона сидела на кровати, поджав босые ножки, и просто смотрела вокруг. На коленях у нее лежал сборник сказок о принцессах. Ксеоне порой казалось, что и она — одна из них. Она сейчас сидела в высокой-высокой башне, в волшебном замке на затерянном в морских туманах волшебном острове. Она была девочкой. Красивой, хрупкой и очень одинокой. А ее бабушка вела себя совсем как королева. Солнечные лучи падали из окна покосившейся золотой колонной. На подоконник, на пол, на посеревший от пыли ковер… За восемь лет в этой комнате ничего не изменилось. Ксеона любила тишину и ветер, которые слышала в этой башенке. Любила иногда открывать окно и прислушиваться к шуму далёкого моря. Любила розовое покрывало, вышитое степными цветами, старый кремовый ковер с ворсом ей по щиколотку и тяжёлый деревянный стол, в который кое-где въелись следы красок. Любила чувство тепла, уюта — и нежные живые нотки, светившиеся сквозь густой запах заброшенности и пыли. Любила читать здесь, рисовать, листать книги и разгадывать тайны старых летящих набросков... И ненавидела себя за то, что эта комната пустует. Ее никто никогда не обвинял. Ни словом, ни взглядом. В глазах родных она видела только — изредка — горькие жалость и печаль. Она и сама, без их слов все отлично понимала. Мама была светлой и солнечной, совершенно необыкновенной, с золотыми волосами и чешуей, и ее звали Филией. Она любила розовый цвет, нежный фарфор и тяжёлую сталь. Она была теплой-горячей, порой непредсказуемой, бесконечно доброй; умела верить и надеяться как никто другой. Умела творить; умела, разгневавшись, разрушать — и то и другое было для нее легко и естественно, как дыхание. Она умела любить. И всей душой любила весь мир. А особенно — папу, Вальгаава и ее, Ксеону. Папа был для нее злейшим врагом и когда-то, давным-давно, принес смерть тысячам ее сородичей. Вальгаав всей душой ненавидел ее народ — и саму маму тоже. Бросил ее в одиночестве, когда вырос. А Ксеона… Ксеона ее убила. Она не хотела этого, правда не хотела. Если бы возможно было что-то изменить, исправить, вернуть время назад — Ксеона отдала бы что угодно, лишь бы не рождаться. Но… у детей нет выбора, появляться на свет или нет. К сожалению. У мамы выбор был. Она боялась, но и радовалась, с любовью ждала появления Ксеоны… и выбор этот обернулся для нее смертью. Ксеона маму никогда не видела. Знала о ней только по рассказам папы и бабушки, по десятку непохожих друг на друга портретов да вещам, которые после нее остались. По одежде — старой, давно потерявшей цвет и форму, — по спутанным на изнанке вышивкам, по бессвязным рисункам и записям, сухим цветам и листьям меж книжных страниц… Ксеона ненавидела своего «старшего брата», где бы тот сейчас ни был. Вальгаав был рядом с Филией много-много лет, он столько раз видел ее, слышал ее голос, чувствовал заботу… Мама любила его, обнимала, касалась руками, гладила по волосам… и плакала из-за него. А ему было на маму наплевать. У него было все, все, о чем мечтала Ксеона, о потере чего она порой плакала по ночам. Чем Вальгаав заслужил любовь Филии? Почему ей, Ксеоне, не досталось ни капли? О, как бы она была счастлива, как бы сильно любила маму в ответ, какой была бы ей безупречной дочерью! — если бы только могла… Не-спра-вед-ли-во. Опять захотелось плакать. Чтобы успокоиться, Ксеона стала напевать мамину песню, бережно сложенную из обрывков папиных воспоминаний. Отдельно текст, отдельно кусочки мелодии — папа никогда к ней не прислушивался, но за много лет кое-что запомнил. И порой, не зная других колыбельных, мурлыкал Ксеоне ту самую песню, которой ее мать убаюкивала маленького Вальгаава. Somewhere in the world Somewhere in the dark I can hear the voice That calls my name… Ей казалось, она правда слышит голос. Мамин. Иногда даже получалось поверить в это — если очень постараться. Скоро слезы Ксеоны высохли, так и не скатившись по щекам. Буря в душе улеглась. Пальцы вновь погладили старую сухую бумагу. Ксеона любила книги. Она научилась читать, когда была ещё совсем маленькой, ещё дракончиком. Языкам людей ее учила длиннолицая нянюшка, которую папа купил в каком-то приморском городе — дорогой, тончайшей работы голем, предназначенный для «воспитания благородных девиц». Заклинания и мастерство создателя вложили в ее пустую керамическую голову три рунных алфавита, знания по географии, истории, естествознанию, да ещё основы этикета. И нянюшка-голем вложенную в нее информацию выдавала. Бесстрастно. Монотонно. С бесконечным ледяным пофигизмом большой фарфоровой куклы. Ей было все равно, что воспитанница ходит на четырех лапах, имеет хвост, чешую и пару крылышек. Ей было все равно, что пишет «девочка» — когтем по глине. Иногда эта невозмутимость — и строгость в оценке упражнений — маленькую Ксеону доводили до бешенства. К керамической гувернантке несколько раз приходилось докупать детали. Однажды — голову. А потом… потом Ксеона превратилась в человека. И с тех пор не способна была ни-на-что. Она прожила уже… примерно десятую часть того, что человеку отведено. А предел для не-мага — лет восемьдесят, не больше. Больше у нее не будет, сколько бы она ни надеялась. Папа и бабушка пытались заключить с ней договор, как монстр с человеком, но из этого ничего не вышло. То ли родство помешало, то ли то, что она — все же наполовину монстр по своей сущности… Поэтому ее впереди ждали лишь несколько коротких десятилетий. Несколько ступенек на пути в никуда. Детство, отрочество, юность. Зрелость — и старость, наконец. И смерть. Слабая. Бесполезная. Хлипкая. Никчемная калека от мира магии. Мир был чертовски несправедлив. Все, что ей оставалось — улыбаться. Читать книги. Глядеть на море, траву и цветы. Стараться забыть, как все плохо. Радовать папу и бабушку, пока она может. И думать. Ксеона тяжело вздохнула и опустила глаза на книгу. Ей нравились эти сказки. Где там она остановилась?.. …Но не знал король, что встреченный им мудрец на самом деле был монстром. Пришел он, радостный, домой, обнял королеву — и, когда минул положенный срок, родилась у них дочь. Как и обещал королю странник, была она прекрасна, словно сама красота. Черные кудри принцессы сверкали, словно озёрная гладь, а глаза алели полевыми маками. Ни до, ни после — никогда, никогда не рождалось на свет дитя прекраснее. Но недолго радовалась королевская чета. Крошка-принцесса горько плакала, не хотела есть… и открылось вскоре, что вовсе не молоко ей нужно. Прорезались у девочки зубки, крепкие и острые, и начала она сосать горячую алую кровь из белой материнской груди. В ужас пришли король с королевой. Только тогда и поняли они, кем был тот старец — но поделать уже ничего не могли. Даже в мысли им не приходило уничтожить дьявольское отродье. Да и не поднималась ни у кого рука на такую красоту. День за днём, год за годом росла девочка. Не могла она пить ничего, кроме человеческой крови, не могла она есть ничего, кроме человеческой плоти. И никто не мог ей ни в чем отказать. Принцесса любила подолгу гулять в лесу. Одна, лишь в компании нескольких фрейлин. Все они были немы, и в этой гробовой тишине лишь ярче раздавался чарующий голос принцессы, волшебнее звенел ее смех. Никто никогда не спрашивал, отчего ее служанки всегда бледны, слабы и носят закрытые платья. Никто никогда не спрашивал, отчего в лесу находят так много тел замученных животных… Ксеона довольно вздохнула, чуть-чуть поерзала, устраиваясь поудобнее, и окончательно потерялась в волшебном мире сказки.