По осколкам зеркальной души

      С чего же все началось?       С того момента, когда родители опустили руки, глядя на то, как их сын медленно сходит с ума?       Или уже тогда, когда в его глазах впервые промелькнула искра безумия?       А может, все это было заложено в нем с самого рождения?       Но был ли он на самом деле сумасшедшим?       Ей бы хотелось думать именно так. Он не помешался. Он был болен ещё задолго до этого. Хотелось бы. Но он был вполне здоров. В своем уме. Просто он был в этом мире, в котором установил свои собственные правила. За рамки которых выходила она и принципы целого мира. Единственная, кому он доверял так, как не доверял самому себе. И любил больше кого либо на свете. Он был здоров. А вот она, похоже, нет. Иначе почему она была так зациклена на нём? Потому что единственный, кто любил и заботился с детства о ненужном ребенке.       Она была дефектной. Бракованной. Была отпрыском, а он — любимым наследником. Но это не волновало её, ведь он всегда был рядом. Защищал от обманутого и разъярённого отца, успокаивал кричащую мать, предавшую отца, уводил подальше от родственников и друзей семьи, которые смотрели, как на прокаженную. А причина такого отношения была проста и чертовски обидна. Лишь потому, что у неё было лицо её отца. Его тихая преданность, бездонные глаза, полные любви, и живые эмоции. И ничего от матери. Разве что цвет волос и вздернутый нос. Это сходство было настолько очевидным, что даже она не верила в ту ложь, которой всех окружила её мать.       Но не для него. Он всегда воспринимал её, как самого близкого человека, самого... просто самого.       Чудесное розовое платьице было испачкано и порвано. Она плакала, свернувшись комочком в дальнем углу комнаты. Слезы оставляли грязные дорожки на щеках и жгли глаза. Дверь комнаты открылась, пропуская внутрь долговязого мальчишку. В его глазах бушевала ярость, но его взгляд смягчился, стоило ему увидеть малышку.       — Не беспокойся, я разобрался с ними. Больше они никогда не придут сюда.       — Это правда, аники? Ты не мой брат? А папа... Он опустился на колени. Она с болью и надеждой в кариз глазах смотрела на старшего любимого брата. Он нахмурился, проклиная детей маминой подруги, которые уже поплатились за свои длинные языки.       — Не верь им. Они все врут.       — Но ведь я слышала, как мама сказала, что папе тяжело принимать чужого ребёнка...       — Это потому что они взрослые. Они не умеют любить, они забыли, как надо, поэтому им трудно, их заботят только деньги. Но помни, я твой брат. И всегда им буду, кто бы что ни говорил.       — Но разве и ты не станешь взрослым? Тогда ты тоже забудешь, как надо меня любить?       — Никогда, слышишь? — Он обнял девочку, гладя по кучерявой макушке. — Я никогда не перестану любить тебя и всегда буду с тобой, даже если умру.       Даже если умру...       И он сдержал свое обещание. Даже после своей смерти он не покидает её. Он всегда здесь. Когда она готовит завтрак для Куроко и Тагами. Он заглядывает через её плечо, ругая её за то, что плохо питается. Когда Рёта топит свою боль в ней пэтак же, как и остальные. Он сидит у окна, утопая в свете луны, и она не может отвести от него взгляда. Когда целует ребят в щеки. Болтает с Айко. Плачет в приступах. Боится зимы и ждёт лета. Пропускает школу. Разговаривает с родителями. Смотрит телевизор. Пьёт таблетки. Когда счастлива. Когда в отчаянии. Пока она живёт. Он всегда с ней. Безмолвной тенью. С отрешенным лицом. С сжатой челюстью и раздражением в глазах, когда ревнует. С улыбкой, когда она счастлива. С ухмылкой — с ней чаще всего. Он хранит молчание, ведь она попросила его об этом с первой встречи, ведь боялась, того, что может сойти с ума окончательно. Но иногда он всё-таки нарушает тишину. Говорит, что любит. Ругает её. Сожалеет, что все так сложилось. Но никогда не извиняется. Никогда не просит прощения за всё, что сотворил с нею.       Когда-то давно, в детстве, он просил прощения практически за каждый шаг. За то, что грубо говорил, так как был раздражен после учёбы. За то, что не было времени поиграть с ней. За мать. За отца. За всё.       Она росла. Но для него всегда была несмышленной малышкой.       Так в какой момент все так изменилось? Когда она оступилась и, не сумев ухватиться за последний шанс, уже летела в эту бездну?       Когда же..?       — Что ты делаешь, аники? — раздался её удивлённый голос. Для неё не было новым то, что брат снова был в её комнате, но в ней царил ужасный бардак, хотя она была уверена, что все было в идеальном порядке, когда она уходила.       Всё бумаги, тетради, ручки были разбросаны по всюду. Порваны и сломаны. Мебель перевернута вверх дном. Одежда лежала на полу. Занавески сорваны. Джун стоял в центре комнаты, весь растрепанный и в мятой одежде. Он тяжело дышал и держал в руках конверт.       — Что это? Её напугал его низкий рычащий тон и черти, пляшущие во взгляде. <Она узнала этот конверт. Это признание. От её первой в жизни любви. И она была вне себя от счастья, когда читала это. В другой руке была открытка на день рождения от него же.       — Это Хирошима-кун...       — У тебя появился парень? Она не знала, почему ей так страшно. Она неуверенно кивнула в ответ.       — Почему ты мне не рассказала? — На его губах вновь расцвела улыбка, такая как прежде. Но ей казалось, что он совсем не рад. — Я ведь твой брат. Последние слова были словно силой выдавлены из его рта, но в то же время были благословением.       — Прости.       — Это же чудесно. — Он улыбнулся ещё шире. Глаза его светились от радости. — Он твоя первая любовь? Она смущённо кивнула. Она чувствовала, словно приросла к полу, тело не двигалось, но глупая улыбка все же растянула онемевшие губы.       — Отлично, сестрёнка. Я рад за тебя. Ты уже совсем взрослая. Его слова звучали жутко неестественно. Словно из под пера неумелого писателя, ни разу не общавшегося с людьми. Он потрепал её по макушке и вышел из комнаты. Ей казалось, она оглохла, когда дверь впечаталась в дверной проем.       Он был всеобщим любимчиком. В школе, среди друзей, дома. Везде. Она была его добровольной тенью. Он был лучшим во всем. В учёбе, в спорте, в общении. Он обожал баскетбол. И в средней школе Мари решила вступить в баскетбольный клуб. Тогда она познакомилась с Поколением Чудес. И тогда он возненавидел баскетбол.       — Как они тебе, аники? — Мари до сих пор не могла угомониться после недавней встречи брата с её ребятами. Она неотрывно следила за каждым его жестом, взглядом, движением, ведь его мнение было важно для неё. — Они тебе понравились? Кстати, они твои фанаты. Они были на всех твоих матчах и...       — Они хороши. И не только в баскетболе, — усмехнулся он. А она с восторгом и благодарностью смотрела на него. Ей казалось, что улыбка сейчас растянется до самых ушей. — Но где же... как его... Кисе?       — А, Рё-чан был на съёмках. Он очень расстроен, что не смог познакомиться с тобой, — на одном дыхании выпалила Мари, не веря в то, что придирчивый и ревнивый в последнее время брат одобрил ребят, с которыми она дружила. Впервые за долгое время.       — Да, я тоже. Слышал, что он очень интересный парень... — Джун становился все мрачнее. С вымеченной улыбкой он едва выдавил из себя слова. Всё-таки он не хотел расстраивать сестру, которая и так переживала из-за его переменчивого настроения в последнее время. Но ты неплохо смотришься с ними всеми. Думаю, они отличные друзья.       — Я так рада. — Она искренне улыбнулась, и от этой улыбки все сжалось внутри у Джуна. Её лицо вдруг поменялось, словно она что-то вспомнила. — А, ещё... Ребята предлагают тебе хоть разок сыграть с ними завтра.       — Нет, спасибо, ненавижу баскетбол. Резко встав, он ушёл, тщательно пряча глаза от недоумевающей от такой реакции сестры.       И так было со всем. Все, что было связано с ними, он возненавидел. Возненавидел и её.       Но она сам не понимал, почему...       — Куда ты? — удивлённо спросил он, наблюдая, как младшая бегает по дому, собирая вещи и только что приготовленную еду в сумку. Она остановилась, глядя на него, и с возмущенным ворчанием выдернула у него из рук контейнер с онигири.       — Джун! Это я приготовила ребятам. Мы собираемся дома у Рёты. Поэтому, — она говорила в извиняющемся тоне, сама не зная почему, — не жди меня сегодня. Я останусь там, мы договорились смотреть фильмы. Он в удивлении приподнял брови и застыл. Но не от того факта, что она сейчас будто чувствует вину перед ним. Какое-то непонятное чувство жгло внутренности изнутри. Может, что-то съел не то?       — О чём ты думаешь? Одна с шестью парнями?       — Не одна, а с Сацуки-чан! Он пытался усмирить то, что кипело внутри него. Он не хотел снова её расстроить.       — То есть и то бенто не для меня? Ну что за идиотизм? Он говорит, как маленький обиженный мальчик. И она тоже это чувствует. Поэтому смеётся. Почему ты смеёшься, глупая, когда я схожу с ума?       — Если ты расстроился из-за этого, то я приду завтра пораньше и приготовлю тебе твоё бенто. Улыбаясь, она целует его в щёку. И на его щеке словно ожог.       Но и были идеальными. Идеальными братом и сестрой, так говорили все. Даже мать с отцом, которые на дух не переносили дочь, но не могли противостоять единственному сыну. Он никогда не соответствовал своему имени. Он всегда шёл против всех тех, кто смел сказать хоть одно плохое слово в её сторону. Но позже он перестал быть послушным и с ней.       Незнающие люди часто называли их парочкой. Она смеялась, чувствуя тепло в груди, но не зная, что у него от этих слов все внутри переворачивается и завязывается в узел.       Она видела его ревность, странные взгляды, как он избегал её и пытался быть ближе. Чувствовала его вину за своё поведение, поэтому жалела его. Ведь он единственный родной ей человек. Но в один день что-то пошло не так. Или это началось уже давно?       И почему это должны быть именно мы?       Она знала, что что-то мучает его. Не даёт есть, спать, жить. Поэтому она пыталась накормить его почти силой. Поэтому приходила ночью, обнимая со спины, и радовалась, наконец услышав тихое сопение. Поэтому жила только ради него. Но она и представить могла, как она поплатиться за одну единственную ошибку в своей заботе.       Они оба совершили огромную ошибку. И оба поплатились за неё жизнями. Она — возможностью жить, он — гибелью.       Комната утопала в свете луне вместе с одиноким человеком. Тишина оглушала, а собственные мысли пожирали его изнутри.       Она тихонько выскользнула из своей комнаты, на цыпочках передвигаясь по коридору и надеясь, что родители спят. Ей уже досталось за прошлую подобную вылазку. Знала бы она раньше, что родители, которым она была не нужна, ненароком пытались спасти её. Тогда она лишь решила, что они не хотят, чтобы любимый сын был так крепко связан с ней. Ещё пара шагов, и она стоит на пороге, не решаясь войти. Сердце сжалось в груди в странном предчувствии. И ниоткуда взявшиеся сомнения не давали сделать следующий шаг. Так она в нерешительности наблюдала, как свет луны путался в его волосах и легко касался обнажённой кожи. Ей всегда казалось, что солнце и луна боятся за его внимание. А она всегда была любимицей луны. Но она не знала, что однажды он добровольно откажется от света.       — Тебя на прошлой неделе наказали, а ты снова здесь? — Его голос абсолютно бесцветный. И беспокойство заставляет её двинуться к нему.       — Ты хочешь, чтобы я ушла? Он молчит. Хочет, но не может сказать это вслух. Не хочет, но это опасно для обоих. — Ты ведь до сих пор не поняла, глупая? — он улыбался ей грустной улыбкой, от которой ей становится больно. Действительно, глупая. Она смотрела прямо ему в глаза. А он с трудом сдерживал рвущихся изнутри демонов. Она легко коснулась его пересохших губ своими, держа руки на его плечах. И он окончательно слетел с катушек. Он обнял её за талию и впился в её губы требовательным поцелуем. Он не может напиться ей, мучаемый жаждой. Этой ночью они перешли черту. Он сошёл с ума.       Несмотря ни на что она не смогла бы назвать ту ночь ошибкой. Для неё это было одновременно тёплым и страшным воспоминанием. Это был минутный порыв с её стороны. Но с его стороны — долоо сдерживаемое желание. И она сама разрешила его пересечь границы, установленные обществом, родителями, природой. Но почему он так изменился? После этой ночи его ревность перестала быть скрытой и сдерживаемой. О ней знали все, кто был в доме. Битая посуда и крики. Он не мог себя контролировать. Она знала это. И со страхом в сердце все же обнимала его, шепча, что она его любит. Она сама сводила его с ума. Теперь он отслеживал каждый её шаг. Следил за каждым вздохом. Он перестал скрывать всё. Он мог поцеловать её где угодно. Перед родителями. Которые почему-то не противостояли этому. Они считали, что так он снимал стресс, поэтому не обращали внимание на тревогу в её глазах и сумасшествие — в его. На улице. В школе. Поэтому она старалась избегать его. Но у стен есть уши, глаза и, судя по всему, мозг. Иначе как объяснить сплетни и слухи, которые совсем не были слухами, кроме тех, в которых её называли шлюхой. Безумие дома стало заменяться на издевательства в стенах школы. Насмешливые взгляды, улыбки в лицо, сменяющиеся на оскал за спиной были ничем по сравнению с теми, кто кидал в неё деньги и расстегивал штаны, насмехаясь, и с теми, кого раньше она считала подругами, которые теперь разносили эти слухи и унижали. Он не знал об этом. Эти слухи не доходили до его элитной школы, в которой такие, как они, были отбросами. Но она и не позволила бы ему узнать. Иначе уничтожены были бы не только те, кто унизил её, но и она сама стала бы полностью от него зависима. Но у неё всё ещё была Айко. Которая будучи вне себя от злости сильными кулаками разгоняла толпу неугомонных учениц. И были Поколение Чудес, которые защищали её, когда не было сил бороться. Они всегда были с ней и стали теми, кого она сильно полюбила и могла положиться. Дайки и Ацуши с крепкой спиной и сильными ударами всегда спешили на помощь. Акаши предпочитал решать вопросы по-другому, пользуясь силой директора школы и своими связами. Кисе прекратил общаться с половиной школы. Куроко, пользуясь своей незаметностью, чинил мелкие пакости на пару с ним. Мидорима выносил мозги лекциями, пользуясь тем, что Поколение Чудес наводило ужас своей мощью. Мари была благодарна им и чувствовала вину за проблемы, доставленные им. Но все шестеро вместе с Айко и не думали оставить её одну, как тот, кто стал причиной всего этого. И она была обязана прекратить ваё хотя бы ради них. Только вот асе было её так просто, как она считала.       — Почему ты так со мной поступаешь? — спросила она, придя к нему в комнату ночью. Иначе они не могли поговорить, так как днём у него была очередная истерика. От обиды слезы застыли в глазах. Она лишь слышала его хриплый сильный голос. — Потому что люблю тебя. — Но это неправильно, — воскликнула Мари, сжимая кулаки. — Ты — мой брат, а я твоя сестра. Мы семья. Мы не можем... — Почему? Что не так, если мы любим друг друга? — Но ведь это совсем другое... — Для меня нет. — При свете луны его серьёзный взгляд казался жутким. — Тогда зачем ты пришла ко мне тогда? Зачем поцеловала? — Я просто не могла видеть твоё грустное лицо, — выдавил она, чувствуя весь груз вины за его безумие. — Мне было больно. — А мне больно сейчас, — жёстко выплюнул он. — От того, что ты отталкиваешь меня. Ты влюблена в кого-то? — Что? — она недоуменно качнула головой, ощущая опасность его слов. — Нет. Я ведь совсем не об этом. — Я хочу, чтобы ты была моей. — Он угрожающе навис над ней. Она попыталась встать, но сильная рука толкнул обратно на кровать. — Джун, я тебя боюсь сейчас... Она слышала свой дрожащий голос. Но его безумие становилось ярче в свете луны. — Почему? Я всего лишь хочу тебя защитить. Он целовал её, не давая глотнуть воздуха. Бежать. Всё, что было в голове. Она выскользнула из под него и почти открыла дверь. Но одним мощным рывком он откинул её к стене. Короткая вспышка боли, но страх был сильнее. Она снова побежала, но он преградил ей путь. Она била его в грудь, пинала ногами, кусалась. И он был чертовски зол. Ей было больно. Она плакала. Кричала. Умолял. Она чувствовала, как умирает что-то светлое внутри неё и него. Но он не слышал её. Как её слышали и все обитатели огромного дома. Она лежала без чувств на кровати. Даже не было сил плакать. — Что я натворил, — пробормотал он, словно очнувшись ото сна. — Прости меня, Мари... Джун шептал извинения. Слезы капали с его подбородка на её грудь. Он обнимал её так крепко, что казалось ребра с ломаются. Обнимал, как раньше. Она снова ощутила его тепло и простила его, рыдая на его плече. Каждый раз, когда она думала, что хуже быть не может, у бездны открывалось новое дно, на которое она стремительно летела. Секс тоже стал методом психологической разгрузки. Никто не слышал её страданий по ночам. Иногда эти ночи были добровольные, ведь выхода не было. Она тоже этого хотела. Но было страшно. Теперь он мог взять её силой с лёгкостью. И не только ночью. Позже он плакал, извинялся. Обещал, что больше такого не повторится. Но все начиналось с начала. Он оставлял на её теле синяки. Ей с трудом удавалось скрывать их.       Они дурачились. Кисе и Аомине в снова устроили потасовку на пустом месте. И она не отставала. Дайки схватил её за талию, отаскивая от Кисе, которого она защищала от злющего Аомине. Гримаса боли исказила смеющееся лицо. Мари ойкнула, и Дайки взволнованнно спросил: — Слишком сильно? Извини, Мари. Акаши с подозрением смотрел на то, как она улыбнулась в ответ и нервно одернула край футболки. Мидорима не сказал ни слова, когда кулаки капитана сжались. Оба увидели отметины на её теле.       Хлопнула дверь, и Мари испуганно обернулась, надев футболку обратно, скрывая синяки.       Сейджуро не сводил с неё глаз. Он выглядел озадаченным,немного раздраженным. Словно не мог подобрать слов. Словно хотел что-то сказать, но не осмеливался.       — Сей-чан, я хочу переодеться... — тихо попросила она, поняв, что это может затянуться надолго. — Переезжай ко мне, — просто бросил капитан, пристально глядя на неё.       — Что? Она подошла ближе, вглядываясь в его лицо, но не нашла ни намёка на шутку.       — Пока дома все не уладится, поживи у меня.       Он вышел, хлопнув дверью. Это у них так принято? Скрывать злость, вышибая двери?       Её тошнит. Что-то с силой рвётся изнутри. Сдавливает внутренности, скребет брюшную полость до рванных ран, впивается в лёгкие, оставляя от них лишь кровавые ошметки, ломает кости, раздирает горло, перерезая голосовые связки. И она не может кричать. Она лишь чувствует, что сейчас апельсиновый сок из её живота зальет весь роскошный ковёр. Липкий пот стекает по спине. Волосы липнут к шее. Она с трудом дышит, изредка приоткрывая рот и испуганно вбирая ещё больше воздуха, захлебываясь им. Но она всего лишь сидит на стуле в позе оловянного солдатика. Прямая, как у статуэтки, спина, мокрые ладони, ногти, впившиеся в мягкую обшивку стула и сведенные вместе ноги с такой силой, что судорога переодически разбивала, то одну, то другую ногу. Боль можно было стереть, но ни за что нельзя было ослабить хоть и мнимую, но защиту. Защиту, потому что страх неуправляем и где-то на задворках сознания даже таился гнев. Мнимую, потому что, как только она коснётся её, все мышцы станут ватными и даже если будет сопротивление, он его подавит. Хотя отчаянного сопротивления не могло быть и в принципе. Она ведь принадлежит ему, он — единственный, кто заботиться о ней и кого она любит, поэтому... Она настороженно следит, как он подходит к окну, касается шторы и вопросительно смотри на неё.       — Как лучше, открыть или оставить как есть? Это был странный вопрос. Она почти физически ощущала опасность, исходящую от этих слов. Обычно он он всегда позволял яркому свету солнца или луны заливать комнату, чтобы видеть её. Но сейчас... Нет, сомнений, в том, что он зол не было, но становилось ещё страшнее, ведь...       — Сейчас я хотел бы оставить их закрытыми. Я боюсь, если увижу тебя сейчас, я могу убить тебя. Поверь, это то, чего мне сейчас хочется, — твёрдо, но с печалью в голосе произнёс Джун. Но он раздвигает шторы, и алый закат проникает в комнату. Её новое белоснежное платье, которое он подарил ей, покрывается кровавыми пятнами, сползающими по ногам. И ужас охватил Мари с головы до кончиков пальцев. Он точно собирается её убить, шептало окутанное животным страхом сознание. Нет, он так никогда не поступит, даже не сможет ударить, с мнимой уверенностью думала Мари. Ведь так, аники?       Его холодный голос словно пронзал её ледяным ветром:       — Подойди ближе. Она подходит вплотную к нему на деревянных ногах. Он пристально вглядывается в её испуганные глаза, обводит взглядом каждый сантиметр лица. Такого родного лица, которое он ненавидел сейчас, но был готов простить, что угодно. Если его безумие не поглотит полностью. Ей страшно. Апельсиновый сок. И она легко коснулась его губ. Он с трудом отстранился, делая шаг назад.       — Прости меня. Я не знаю, что на меня нашло, Джун. Лучше так. Лучше признать свою вину. Ведь он расстроен. Он обижен на неё. Он не признает других вокруг неё. Он не признает, что их отношения ненормальны. Она уже свела его с ума.       — Это он? Так ведь? — Надежда в его голосе словно вернула его прежнего. Взгляд золотых глаз умоляет не убивать его. — Это он поцеловал тебя без твоего согласия. Скажи, что это так, умоляю. Я прощу все, только скажи, сестрёнка. Мари с удовольствием сказала бы, что это так, но оправдание себя самой обернулось бы проблемами для Кисе. Она пыталась сообразить, что сказать. Но с каждой секундой её молчания, он становился все мрачнее. — Почему ты молчишь? — Он поцеловал меня без предупреждения, Джун, но я не сопротивлялась. Разочарование в его глазах сменилось гневом и непониманием. Он схватил её предплечья, сжимая с такой силой, что казалось, сейчас сломает. — Почему ты не соврала? — Я не хочу принести проблем Рёте. Я просто сказала правду. Уже не так страшно. Она абсолютная спокойна. Просто тошнит немного. Просто... апельсиновый сок. — Ты влюблена в него? — Нет, — она отвечает честно, но... Апельсиновый сок. — Но он ведь влюблен. Я видел их взгляды, как они на тебя смотрят. — Боль в его голосе почти ощутима физически. И Мари зажмуривает глаза. Апельсиновый сок. Оранжевый закат скрывается, оставляя их наедине в тёмной ночи. — Я люблю тебя, Джун. Но ты лишь причиняешь мне и себе боль. Поэтому я не хочу больше быть с тобой. Всего несколько слов. Всего лишь глаза, переполненные болью и гневом. Всего лишь её губы, произнесшие эти слова. Всего лишь невозможность нормального существования, если живы оба. Всего лишь пара минут тишины до начала трагедии. «Я всегда буду рядом с тобой» . Он нарушил всё свои обещания, кроме одного.