Второе дыхание

Что это было? — Чья победа? — Кто побеждён? М.Цветаева Небо набрякло свинцовой тяжестью, обещая скорый снегопад, куполом накрыв обозримое пространство со старой усадьбой, деревеньками и погостом с потемневшими от времени крестами. Всё в предзимней природе затаилось. Замер, уснул до весны сад, скрылись под снегом поля со щетиной жнивья. На горизонте синела кромка леса, откуда доносился по ночам заунывный волчий вой, заставлявший Разбоя беспокойно настораживать уши. Больше месяца прошло с тех пор, как разношёрстная лошадёнка доставила бряхимовских беглецов в родовое именьишко Карандышевых. Четырнадцатого ноября в метрической книге Троицкой церкви уездного городка Заболотье появилась запись о бракосочетании Иулия* Карандышева и Ларисы Огудаловой. Венчание прошло скромно, Харита Игнатьевна на свадьбу демонстративно не явилась. Восприемниками стали знакомые жениха: тот самый сосед-борзятник и учитель земской школы. Совершающий Таинство отец Николай, отслужив Божественную Литургию, ввёл жениха и невесту в храм, трижды благословил и дал зажжённые свечи, знаменующие чистую и пламенную любовь, которую они отныне должны питать друг к другу. Лариса стояла, словно во сне, не поднимая глаз на торжествующего Карандышева. Оплывали воском свечи, обволакивало благоухание ладана, умиротворяющей рекой лились молитвы священника. — Миром Господу помолимся. О свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся. Провозгласив молитвы, отец Николай надел кольцо на палец сначала жениху, затем невесте, трижды осенив каждого крестным знамением. — Обручается раб Божий Иулий рабе Божией Ларисе во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Обручается раба Божия… Трижды обменялись кольцами. Лариса вздрогнула, ощутив прикосновение руки Карандышева: отныне она принадлежит ему на веки вечные. Тётушка, расчувствовавшись, пустила слезу. Стоя пред аналоем, жених и невеста ответили на вопросы священника и начался чин венчания. — Венчается раб Божий Иулий рабе Божией Ларисе… Венчается раба Божия Лариса рабу Божию Иулию… Торжественнейшая минута: возложение венцов! — Господи, Боже наш! Славою и честью венчай их! Благостным восторгом отзывалось каждое слово молитвы в сердце Юлия Капитоныча: Лариса, белая чайка, жена его пред Богом и людьми, её рука в его руке под епитрахилью, они, трижды обведённые вокруг аналоя, стали единым целым. Мог ли он мечтать о таком счастье? — Исаие, ликуй… У Ларисы закружилась голова, когда Карандышев запечатлел на её губах поцелуй. Вот и всё: они муж и жена. Муж и жена! Свершилось то, от чего она бежала, и к чему вернулась. И полетели дни стрелой. Последовали будничные заботы, за которыми скучать не приходилось. Лариса старательно перенимала от Ефросиньи Потаповны хозяйственные премудрости. Тихая семейная жизнь оказалась несколько сложней, чем представлялась в нежном девичестве. Лариса привыкла к тому, что дома все дела и расчёты вели сначала отец, а после его смерти — мама и Тася. Здесь же ей самой приходилось планировать расходы, распоряжаться немногочисленной дворней, заведовать провизией — словом, роль хозяйки дома оказалась куда как сложна. — Не моя это роль! — с отчаянием думала Лариса, отстранявшаяся, бывало, когда Харита Игнатьевна ругалась с Тасей из-за переплаченной на рынке копейки. Однако имелись и приятные стороны. Она училась созидать, радуя окружающих. Появилось чувство собственной нужности, и — главное — самостоятельности. Здесь Лариса получила возможность быть самою собой, никто не приказывал улыбаться, когда хотелось плакать, не крутились рядом назойливые кавалеры, от одного вида которых воротило, никто не заставлял петь и плясать, развлекая гостей, точно она подневольная кукла, не имеющая собственных желаний. Здесь никто ничего не требовал. Лариса постепенно начала оттаивать. После исповеди у отца Николая полегчало на душе, тоска перестала мучить по ночам. Днём же ей не удавалось просочиться: Лариса, поглощённая семейными хлопотами, редко оставалась одна. Деревня шла ей на пользу. Карандышев буквально расцвёл: исчезла затравленность, появилась уверенность в походке, подобострастность сменилась степенностью, даже плечи, кажется, стали шире. Вместе с тем сквозило в его облике нечто мальчишески-трогательное, наивное. Это проявлялось в блеске его глаз, когда она первая заговаривала с ним, в жестах, прикосновениях, в стремительности, с которой он бросался выполнять её распоряжения. — Немудрено, — решила Лариса, — он добился того, чего хотел, избежал наказания. Отчего же ему не радоваться? А она… Она пока не могла преодолеть себя. Слишком велика разница между ними, чтобы возникшие нотки взаимопонимания сразу сложились в мелодию. Нужно было искать точки соприкосновения. Будучи предельно честной, Лариса не скрывала от мужа, что не любит и не сможет полюбить его, что симпатия, которую она испытывает — предел. Юлий Капитоныч отвечал: этого довольно, а любви его хватит одной на двоих. Каждый день видеть её, находиться рядом — уже великое наслаждение для него. Лариса порадовалась тому, что её поняли, а преданность, с которой к ней относился муж, не могла не польстить её женскому самолюбию. О прошлом, по молчаливому согласию, никто не вспоминал. Жили затворниками: не хотелось ни новых знакомств, ни визитов. Несколько раз выбирались в Заболотье, гуляли по окрестностям — вот и все вылазки. О новостях с опозданием узнавали из газет. Где-то разгоралась война**, совершались научные открытия, в столице действовали недавно открытые Бестужевские курсы, а в их гнёздышке, недосягаемом для бурь, царила тишина. — Завтра настанет настоящая зима. Как скоро бежит время! — вздохнула Лариса, глядя в окно, за которым закружились снежинки. В Заболотье наверняка ярмарка, как всегда по субботам, изо всех окрестных сёл съедется народ. Можно будет как-нибудь побывать там, любопытно. Не такая уж и глушь, как пугала маменька. Даже местный Кнуров здесь есть, фабрикант и домовладелец Козырев, говорят, прижимист, но не лишён филантропии. Школу на собственные средства построил, а жалованье учителю положил такое, что тот едва концы с концами сводит. На церковь жертвует, нищих оделяет и здания сдаёт в аренду под питейные заведения. На дороге показалась тёмная точка. По мере приближения она всё росла и росла, превратившись в лошадь, запряжённую в сани. — Кто бы такой мог быть? Юлию ещё рано вернуться, — гадала Лариса, безуспешно пытаясь рассмотреть седока. — Ай! Да то ведь Васина лошадь?! Лариса, как ошпаренная, отскочила от окна, кинулась к Ефросинье Потаповне, переполошив старушку. — Что ты, что суетишься? Аль пожар? — Ефросинья Потаповна, меня дома нет! Скажите — уехала! — Да кому сказать-то? Тётушка догадалась выглянуть на улицу: — А-а, гостья к нам пожаловала, Харита Игнатьевна. Пойти, встретить, как положено. Маменька? Час от часу не легче. — Ничего, я её встречу, — сощурилась Лариса. Ефросинья Потаповна, рассыпаясь в учтивых «здравия желаем» и «не ждали вас», проводила гостью в дом, самолично помогла снять шубку. Лариса стояла, скрестив руки на груди. — Уж и метёт! — проворчала Огудалова, отряхивая шаль. — Из Бряхимова выехали — ни снежинки, пару вёрст пролетели — на тебе! — Здравствуй, мама! — подала голос Лариса. — Здравствуй, здравствуй… госпожа Карандышева! Лариса исподволь рассматривала материнские обновки: и шуба, и муфта, и платье. На какие средства приобретены, интересно знать? Лариса, одетая в простенькое люстриновое*** платье, с платком на плечах, почувствовала себя неуютно. А мать нарочно, поддразнивая, демонстративно поворачивалась то одним боком, то другим, стряхивая с рукавов несуществующие соринки. — Проходите в гостиную, не стесняйтесь, — приглашала между тем Ефросинья Потаповна. — Я сейчас о чае распоряжусь. Лариса, привечай гостью! Огудалову, нимало не смутившуюся, уговаривать не пришлось. Скептически оглядывая обстановку, последовала она за дочерью, с гордым видом уселась в кресло — прямая, точно аршин проглотила. — Какими судьбами, мама? — Проведать вас решила. А супруг молодой где? — В Заболотье по делам уехал. — Оно и кстати. Без него потолкуем. Не одичали в медвежьем углу? — Ничего. Живём помаленьку. — Вижу, вижу, — хмыкнула маменька. — Внучатами меня, поди, на будущий год порадуете? Как у вас по данной части? — Ма-а-ма! — вспыхнула Лариса до корней волос. — Чего вскинулась? Мы люди взрослые, не чужие, стесняться ни к чему. Разве могла Лариса рассказать матери, как её кидало в дрожь при мысли о необходимости делить с мужем постель, как в первую же ночь, оставшись с ним наедине, страшно робея, она заявила: — Я надеюсь, вы меня поймёте. Всё произошедшее между нами той ночью — лишь порыв отчаяния, не более. Я не могу пересилить себя. Вы хороший, мне нравится ваше общество, но… Я не могу. Карандышев понурился, но не высказал ни единого упрёка и не переступал границы, которую она очертила. — Я ведь не с пустыми руками к тебе, Лариса, — заявила Харита Игнатьевна. — Васенька и Мокий Парменыч подарки к свадьбе передали. Вася на днях в Петербург едет по делам фирмы. Растёт человек. — Мама! Ты мне если не Кнурова, так Васю хочешь высватать? — Не выдумывай недела, — надулась маменька. — Сама говорила: стесняться ни к чему. Я же вижу, зачем ты приехала. Хочешь выяснить, не соскучилась ли я в глуши, не раскаялась ли. А ведь пора уж принять мой выбор и смириться, как я смирилась. Всё хитришь, выгадываешь, как тебе лучше. Тебе! Разве ты забыла, чем обернулись твои увёртки в прошлый раз? Не толкни ты меня к Паратову, скольких бед я могла избежать! — Давай, обвиняй во всём одну меня! Мать тебя на катерах кататься погнала? — Все мы достаточно набедокурили. Но на ошибках нужно учиться, а ты норовишь наступить на те же грабли. Нет уж, во второй раз сломать мою жизнь я не позволю! Взгляды их встретились — как два клинка скрестились. Вошла Ефросинья Потаповна, держа поднос с дымящимися чашками и румяными коржиками, по части которых кухарка Агафья Трофимовна слыла непревзойдённой мастерицей. Скользкий разговор сразу иссяк. За чаем поговорили о прошедшем торжестве, о деревенском житье-бытье. — У вас, сватья, какие новости? — спросила тётушка. — Да какие у нас новости? — пожала плечами Огудалова. — Вора на базаре поймали, брандмейстер сына женил. Женщина гулящая на прошлой неделе замёрзла. — К-как замёрзла? — поперхнулась Лариса. — Кто её знает? Чиркова приказчик из города выезжал, с полверсты проехал от последних домов, видит — в поле чернеет что-то. Подошёл посмотреть, а она уж закоченела. Завёз ли её кто туда, сама ли спьяну заблудилась, неведомо. — Страсти какие! — перекрестилась Ефросинья Потаповна. Лариса, лёгкая на слёзы, захлюпала носиком. — Полно, о ком сокрушаешься? — осадила Харита Игнатьевна. — К тому давно шло. Говорят, из хорошей семьи была, дом полная чаша, а вон какие кренделя жизнь выписала. Разве могла Огудалова знать, как на судьбу её дочери повлияло столкновение с беспутной Сорочихой! Накушавшись чаю и наговорившись, гостья, нагруженная деревенскими гостинцами, отбыла — ей хотелось вернуться домой засветло. Да и не стоило злоупотреблять щедростью Вожеватова, предоставившего кучера, сани и лошадь для поездки. Взамен маменька оставила сундук с подношениями от купцов. Втайне Харита Игнатьевна досадовала: поспешила с визитом, не прискучила покамест деревня блажной дочке. Стоило пару месяцев выждать, глядишь, сама бы в город запросилась. Огудалова не теряла надежды выгодно пристроить дочь, чтобы и ей самой перепадало из щедрой кормушки. Такие, как она, не сдаются до последнего. В другое время Лариса непременно бросилась бы примерять наряды, но известие о Сорочихе и материнское прощупывание почвы расстроили её. Сославшись на усталость, Лариса ушла в спальню, прилегла на кровать, обхватив плечи руками, свернулась клубком. Там её и нашёл вернувшийся Карандышев. — Простите, Лариса, хотел пораньше домой попасть, да вся эта волокита, будь она неладна… Что с вами? Кто вас обидел? Лариса выплеснула обиду на мать, не желающую оставить её в покое, рассказала о Сорочихе. Юлий Капитоныч обнял жену, говорил успокаивающе, что волнения напрасны, никто не посмеет разлучить их, что пройдёт время — и все прошлые напасти покажутся пустяшными. — Если бы так, Юлий, если бы так! Огромная пролегла Россия, от края до края, и по простору её — необъятному — кружит снег, завершая последний день осени. Совсем заметает старый дом, где горит в спальне лампа и тесно прижались друг к другу двое. Как ни сопротивляйся, а жизнь и молодость берут своё, и вот уже голова женщины склоняется на грудь мужчины, тело наливается сладкой истомой, требуя непознанного, неведомого. Точно электрическая искра проскочила между ними. Нет слов, только шёпот. Девичья стыдливость исчезает под жаждой его поцелуев и ласк, сгорает в пламени, требующем утоления. Ни отвращения, ни страха не возникло у Ларисы, когда муж, волнуясь, расстёгивал крючки на её платье. Всем существом она подалась навстречу ему, отдавшись во власть новых чувств. Она и не знала, что в ней сокрыт такой огонь, перед которым рушились любые преграды. Так, наверное, не должно быть, так неправильно, ведь она не любит его, но ей хорошо в его объятиях, от его прикосновений. Так не бывает даже в самых пикантных романах, которые ей доводилось читать. Романы — не жизнь. В жизни всё естественнее, всё совершается с закономерной простотой. Карандышев замер, увидев круглый, словно монета, шрам, оставленный пулей на её груди. — Лариса… Не помня себя от сдавившей горло жалости и нежности, он целовал этот шрам. Одно целое, плоть от плоти, они заново узнавали друг друга, предаваясь таким острым ощущениям, что даже боль делали приятной. Всё исчезло за снежной пеленой, существовали только они, их первые, пока ещё неумелые ласки, осторожные движения, жадные поцелуи, сердца, стучащие в унисон. Когда всё завершилось и отхлынула головокружительная волна, они долго лежали, счастливые и отрешённые. — Лариса, простите… — заговорил Карандышев. — Я не смог сдержаться. — Я ни о чём не жалею. Милый, я никогда не думала, что это бывает так… Одновременно и больно, и приятно. И страшно, и желанно. Та же гамма противоречий, что связывала её с этим человеком. Те же спонтанность и порыв, что составляли всю её сущность. Странно иногда устроена жизнь. Не испытываешь неприязни к тому, кого, кажется, следует проклинать, бредёшь окольными тропами, когда есть прямая дорога. Но на то она и жизнь, чтобы не всё в ней получалось гладко и понятно. Лариса не сожалела о случившемся. Став женщиной, она ощутила себя обновлённой, открыла в себе новые грани. Отношения с мужем перешли на новую ступень доверия и ответственности. А ведь скажи ей кто полгода назад, что Карандышев станет первым и единственным её мужчиной, она бы рассмеялась рассказчику в лицо. * В Святцах — Иулий, соответственно, во всех церковных документах и поминаниях человека будут именовать так. ** Вторая англо-афганская война (21 ноября 1878 — 22 июля 1880) *** Люстрин — шерстяная или полушерстяная ткань с добавлением хлопка, с блестящей поверхностью. Глянец образовывался в результате обработки уже готовой материи. Лучшие сорта люстрина использовались для женского платья и детской одежды, более жесткие — для мужских пальто и пиджаков. Наиболее популярен был в середине XIX века.