Второе дыхание

— Значит, был ты на торгах? — подмигнул учитель, Степан Кузьмич, подцепляя на вилку маринованный гриб. — Присутствовал, — кивнул Карандышев. — Любопытство взяло, знаешь. Учитель деловито жевал, причём на худощавом лице его в это время отражалось величайшее блаженство, затем причмокнул губами, похвалил мастерство Ефросиньи Потаповны, заставив старушку смущённо потупиться, и вновь вернулся к первоначальной теме. — Оно понятно, не каждый день имения до аукционной продажи доводят. Так кто же оказался заболотским Крёзом и счастливым домовладельцем? — Ну, кто? Козырев, разумеется, — хмыкнул Юлий Капитоныч, не сводя сияющего взора с расфранченной по случаю Рождества Ларисы. — У кого ж ещё в нашей округе достанет средств покупать усадьбы? — Зачем ему очередной дом? — пожала плечами госпожа Карандышева. — В аренду сдаст? Она не раз видела графский особняк с дивным парком, возведённый некогда губернским предводителем дворянства в самом центре Заболотья, особняк, из-за длительного отсутствия хозяев и нерадения управляющего запустевший и постепенно ветшающий. Вспомнились ей аллея, площадка для подъезжающих карет, выступающий четырёхколонный портик, боковые крылья, увенчанные башенками со шпилем. Последние владельцы имения большую часть года проживали в Петербурге, где один из их домов арендовал Английский клуб, либо за границей, и умудрились, несмотря на немалые доходы, наделать немалых же долгов. Для погашения исков заболотский особняк выставили на торги, каковое событие, безусловно, привлекло к себе повышенное внимание в округе. — Сие нам неведомо, Лариса Дмитриевна! — откликнулся словоохотливый гость. — Может, сдаст, может, самолично поселится. Что же? Дом каменный, место хорошее, склады и базарная площадь рядом. — Красивое! — мечтательно протянула Лариса. — А сад какой! И пруд, и беседка. Жаль, заглохло всё, ухода требует. Ефросинья Потаповна, подперев щёку рукой, горестно вздохнула: — Времена настали! Купцы у дворян имения скупают! Старое общество отживает своё, новое нарождается. Но да, правду сказать, этой-то усадьбе оно на пользу пойдёт, запустили её прежние хозяева, уж Козырев теперь займётся ей. — Новое, новое, Ефросинья Потаповна! — поддакнул учитель. — Настаёт время деловых людей, с капиталами, жёстких и хватких. Патриархальным усадебкам пора на покой. — Да ты прибавку к жалованью просил ли? — улыбнулся Карандышев. — Скажи его степенству, в честь покупки пусть хоть целковый накинет. — Допросишься у него! — хохотнул Степан Кузьмич. — Я только заикнулся о прибавке, так Иван свет-Андреевича так скрутило, словно я с ножом к его горлу подступаюсь. Копейки не даст лишней, а ты — целковый! Лариса невольно вспомнила Кнурова и Васю: они, как и Иван Андреевич, не скупились в средствах, видя выгоду лично для себя. Впрочем, не было в них и прижимистости, когда дело касалось меценатства. Лариса украдкой посмотрела на учителя: долговязого, худощавого, с веснушками на добром смеющемся лице — точно кто охряной краской брызнул, и ей невольно стало обидно за него. Какая-то новая мысль билась в ней, дерзкая, непонятная. — Но ведь нехорошо же так! — вырвалось у неё. — Взявшись за благое дело, нельзя скупиться, иначе это уже не благо, а видимость, от которой проку не будет ни дающему, ни берущему. — Ваши бы слова, да Ивану Андреичу в уши! — рассмеялся учитель на её тираду. — А то нашёл дурака, старый лис, и рад. — Полно тебе принижаться! — вмешался Карандышев. — Купчишки нас за людей не считают, так мы ещё потакать им будем? Не бывать тому! Помню я их милосердие, накушался досыта. Правду сказать, и я дураком был, да теперь поумнел, благодарствую, научили. — Хорошо тебе, Юлий, гордость выказывать, у тебя какой-никакой, а свой дом есть, а я всю жизнь по чужим углам. Жениться затеешь, так срам один: супругу и привести некуда, содержать не на что, сам с хлеба на воду перебиваюсь. — Вот и бросай такую жизнь! Разве ты лучше места не найдёшь? Хочешь, я помогу? — Давно бы бросил, — вздохнул учитель, — да ребят жалко. Уйду я, а их кто просвещать будет? — Понимаю, Степан, — смутился Карандышев. Ефросинье Потаповне не нравилось направление, которое приняла беседа. Поджав губы, старушка сердито заворчала. — Да что вы всё тоску нагоняете? Забыли, какой день нынче? — Верно, тётушка! — подхватила Лариса. — Давайте лучше я спою вам, а тем временем Агафья Трофимовна самовар поставит. Не всё же, в самом деле, считать деньги в чужом кармане! Лариса ещё в отчем доме подобных разговоров наслушалась вдоволь, так что сыта ими была сверх всякой меры. Взяв гитару, молодая хозяйка вечера чуть дрогнувшей рукой коснулась струн, словно позабыть успела, как извлекать из инструмента музыку. Она и вправду давненько не играла и не пела, тетради с романсами пылились в сундуке за ненадобностью. Не то чтоб слишком обременена была певица, а попросту прежние забавы вдруг начали казаться ей детской вознёй, которой заниматься стыдно. Юлий и просил её — она не пела, отговаривалась: мол, настроения нет. Всё мнилось ей: стоит запеть, как вернётся прошлое, от которого она старательно избавлялась, вытравливая до последней крупинки. Чужой запрет петь был равносилен для Ларисы запрещению дышать, а тут сама себе запретила. — Что в душу мне так сильно льётся? Кто шепчет сладкие слова? Зачем, как прежде, сердце бьётся, Невольно никнет голова? * Слабый, дрожащий голос, взяв первые ноты, набирал силу, постепенно разрастался, приобретая прежнее уверенное звучание. Присутствующие заворожено слушали и даже Разбой в своём углу, подняв голову, насторожил уши, поставив их домиком. Лариса не забыла, как её пожирали глазами гости, приглашённые маменькой, как, причмокивая губами, оценивали её красоту. Она тогда чувствовала себя товаром на лотке торговца-разносчика, и каждый имел право ощупать её и сторговаться о цене. Так жить было невыносимо холодно. После выстрела будто не пулю, а само дыхание вытащили из груди. Она ровно б и не жила, и не дышала, как прежде. Как же дышать, когда всё в ней грязными сапожищами растоптали? Сейчас всё обстояло совсем по-другому. Лариса, извлекая из гитары аккорды, ощущала разницу в том, как на неё смотрели, в том, какое положение занимала она сама среди собравшихся. Сделалось вдруг тепло, легко и уютно, как бывало давным-давно, когда не доводилось испытать предательства того, кого любила всем сердцем. Настолько велико и всеобъемлюще было это новое ощущение, что Лариса, исполнив один романс, закончившийся до обидного быстро, начала другой, а после и третий. — Брависсимо! — захлопал в ладоши гость по окончании концерта. — Чистый золотой слиток жена твоя, Юлий, поверь мне. Карандышев, смущённо улыбнувшись, обнял её плечи и коснулся губами щеки. Ей, что уж там, стало нравиться его подчинение и эта его застенчивость. — Каждый день — слышишь, Степан? — каждый день Бога благодарю за то, что ниспослал мне, недостойному, такое счастье! — промолвил Юлий Капитоныч, блестя глазами. Разбой, покинув отведённый ему угол, подошёл, виляя хвостом, к супругам и, ластясь, устроил на Ларисиных коленях свою горбоносую голову. Ефросинья Потаповна, глядя на семейную идиллию, шумно вздохнула, подперев щёку ладонью. — Полно, будет вам, — отстранилась Лариса. — Самовар, верно, готов уже, скажу, чтоб чай подавали. Её волновали открытия в собственной душе, хотелось разобраться в них, досконально всё переворошив. Собираясь восвояси, Степан Кузьмич долго раскланивался с хозяевами, хвалил кухаркино мастерство, потрепал по загривку Разбоя: — Ну, бывай, брат! Видно было, что покидать гостеприимный дом и идти в пустую неуютную квартиру ему страсть как неохота. Ларисе стало жаль этого доброго чудака, терпящего неудобства ради благой цели. — Жениться бы ему и в самом деле! — задумчиво сказала она мужу. — Кто же пойдёт за него? — пожал плечами Карандышев. Разговор этот вроде бы и забылся со временем. Жизнь текла своим чередом: праздники прошли, с нарядной ели поснимали игрушки, бережно обернув каждую старыми газетами, чтобы не побились, сложили в короб, а само деревце, оставляющее на полу дорожки сухой хвои, вынесли во двор. Лариса снова пристрастилась петь и уж не отказывала себе в этом удовольствии. Можно было с полной уверенностью сказать, что внутреннее состояние её пришло, наконец, в полный порядок, в окончательное равновесие. Вернулось вольное дыхание. А это дело великое! С мужем, конечно, следовало окончательно объясниться, сказать ему нечто важное, но Лариса всё откладывала на потом. Юлий не раз говорил, как любит её и не давал поводов не принимать свои слова на веру. То ли оттого, что сам он переменился, то ли оттого, что Лариса поменяла отношение к нему, но жилось с ним просто и, если можно так сказать, интересно. Говоришь с ним вроде о пустяках или о хозяйственных мелочах, а и то появлялось чувство, будто всё хорошо, спокойно и так и нужно. Супруги, сами того не замечая, притёрлись друг к другу и им уже привычно стало посидеть вечером в гостиной, разбирать вместе почту, или, позвав Разбоя, прогуляться рука об руку по окрестностям. Борзой пёс, свидетель становления их отношений, тогда носился вокруг хозяев широкими кругами, постепенно сужая диаметр, пока не подбегал вплотную и, удостоверившись, что всё ладно, уносился опять. В один из дней, когда уж и зима прошла, и весна прочно укоренилась, нежданно-негаданно прилетело письмо от Хариты Игнатьевны. Лариса, взяв в руки конверт, поначалу не поверила глазам. Маменька с того самого визита и носа к ним не казала, и эпистолами не баловала, а тут эвон — расщедрилась. Однако и адрес на конверте стоял Огудаловский, и штемпели тиснуты на Бряхимовском почтамте. — Видимо, нечто из ряда вон выходящее произошло, — хмыкнул Карандышев, когда жена продемонстрировала ему весточку от тёщи. Как в воду глядел. Харита Игнатьевна сообщала, что на родную сторонку возвращается старшая Ларисина сестра, Анна, выданная за иностранца, француза Трише, оказавшегося карточным шулером и совсем даже не иностранцем, а замаскировавшимся соотечественником с фамилией, как на грех, Трефов. Что уж она с ним вытерпела — неведомо, но обиду на маменьку держала крепкую и написала только однажды, когда пришлось совсем уж невмоготу. Муженька поймали на краплёных картах в Монте-Карло, ему грозила тюрьма. Харита Игнатьевна тогда из кожи лезла, с три короба наврала Кнурову, поплакалась Вожеватову, но всё же собрала солидную сумму и перевела дочери. Это случилось ещё до печального жениховства Ларисы. И неспроста ведь говорят: «Горбатого могила исправит». Едва затих прежний скандал, как господин Трефов, не усвоив урока, принялся за прежнее, только уж не в Монте-Карло, а в Кёльне, куда семейная чета спешно бежала. Там его и нашли однажды повешенным на собственных брючных подтяжках в гостиничном номере. Анну, освободившуюся от несуразного замужества, ничто не держало за границей и податься ей было некуда, кроме как в Бряхимов. Харита Игнатьевна жаловалась, что на старости лет не дают ей покоя, винят во всех смертных грехах, когда набедокурила судьба-злодейка, несправедливая ко всему роду Огудаловых, звала в Бряхимов — встретить Анну, как положено. Последнее, впрочем, было излишним и само собой разумеющимся. Все люди, поди, взрослые, а не дети малые, сами понимают! Карандышевы принялись готовиться в путь в предвкушении встречи. Собственно, поездку в основном предвкушала Лариса, не видевшая сестру больше трёх лет. По родному городу и Волге она, как сама уверяла себя, совершенно не соскучилась. * «Что в душу мне так сильно льётся?» — слова Юлии Жадовской, музыка И. Романуса, 1840-е.