***
На самом деле к концу этой недели у меня возникло ощущение, что моя жизнь превратилась в сплошной марафон литературы и физики: либо меня отлавливал Павел Алексеевич и вручал очередную стопку заданий к олимпиаде, либо я лихорадочно зубрил что-то к занятиям Арсения Сергеевича, не желая выглядеть при нём абсолютным идиотом. Так что на первом уроке в пятницу я сидел за последней партой в позе упоротого лиса, смотрел в никуда и думал о своём. А подумать было о чём. Самым главным разочарованием детства (если не жизни!) для меня стало то, что, оказывается, если ты признаёшься кому-то в любви, он совершенно не обязательно признаётся тебе в ответ. Более того, он даже не влюбляется в тебя автоматически, как я наивно считал до того момента, как в семь лет подарил самодельную валентинку девочке из соседнего дома. Тогда эта бессердечная сучка не только не стала со мной встречаться, но и растрепала всему двору о моём поступке. Я убедился в легендарном женском коварстве и отложил идею о свидании до более зрелого и мужественного возраста. То есть до десяти лет. В десять я, как и положено, вместе со всеми своими одноклассниками таскался за главной умницей и красавицей класса, Катей Кривошеиной. Мы всемером заваливали её подарками на восьмое марта, носили до дома портфель, старались оставаться вместе с ней на дежурство, дрались за неё на школьном дворе, дразнили её «Кривошейкой» и «Каракатькой», дёргали её за волосы — в общем, как и положено, демонстрировали ей всю серьёзность наших намерений. Катя, оправдывая свою репутацию умной девочки, продинамила всех семерых придурков, и я на время успокоился. До четырнадцати лет. В четырнадцать я, сутулая несуразная каланча с ломающимся голосом, по непонятным мне самому причинам был удостоен внимания всё той же Кати Кривошеиной. Охренев от внезапно свалившегося на меня счастья, я не стал искать никаких объяснений и начал с ней встречаться. И снова всё было как положено: мы гуляли после школы, часто молча, почти не глядя друг на друга и лишь слегка соприкасаясь рукавами; я провожал её до дома и водил её в недорогие кафешки; читал стихи; изредка дарил одинокий тюльпанчик в жуткой целлофановой обёртке или (немного чаще) охапку каких-то прикольных ярких цветов с городских клумб. А чуть позже был первый поцелуй. До сих пор помню, что мы стояли у неё в подъезде при свете единственной тусклой лампочки, что это был понедельник и что мне пришлось согнуться в три погибели, чтобы она могла дотянуться до моих губ. А ещё позже, после нашего девятого класса, Катя переехала с родителями в Москву, и с этим переездом окончился наш тихий ровный роман без страсти и ссор. Мы разошлись так спокойно, как будто и не было этих двух лет (для подростков — весьма солидный срок), остались приятелями и до сих пор поддерживали связь. Это время оставило у меня действительно очень тёплые воспоминания. Весь десятый класс я провёл «одиноким волком», как любили шутить мои однокашники, к тому времени уже успевшие обзавестись подружками. Меня это не сильно волновало, потому что ни к кому из школы и дружеского окружения особо и не тянуло. Если честно, переезжая в Питер, я испытывал какие-то смутные надежды на то, что, наконец, влюблюсь и заведу здесь подружку. Но ожидание настолько не сошлось с реальностью, что теперь я не успевал охуевать от происходящего. Влюбиться-то я влюбился. Да-да, в какой-то момент я с ужасом вынужден был признать, что и правда влюблён. При одном взгляде на объект обожания сразу проявлялись все характерные признаки: сердце пропускало удар, а потом начиналась едва ли не аритмия; дыхание сбивалось; в горле вставал ком; ладони потели; по спине бежали мурашки; а если, не дай Бог, я получал от него сообщение, то руки тряслись так, что прочитать его было совершенно невозможно. Мне впервые пришло в голову, что выражение «любовная лихорадка» появилось не просто так. Короче, первую часть плана я выполнил стахановскими темпами — всего за несколько недель. А вот тот факт, что я после семнадцати с половиной лет вполне себе гетеросексуальной жизни ухитрился влюбиться во взрослого мужчину, мягко говоря, выбивал из колеи. Похоже, этот год будет даже интереснее, чем я предполагал.***
На дополнительном уроке физики с одиннадцатым «А» я чувствовал себя как размазня и надеялся лишь, что не умру до вечера. За пять минут до конца занятия Арсений Сергеевич решил наглядно продемонстрировать, почему небо меняет цвет, когда солнце находится низко над горизонтом. — Антон, — окликнул он, — подойди сюда и помоги мне. Никто не двинулся с места. Я тоже не пошевелился и с надеждой подождал ещё немного, но, видимо, других Антонов в этом классе не было, и он звал именно меня. — Антон, — ещё раз позвал мужчина и на этот раз посмотрел в мою сторону, — ты поможешь мне? — Я об этом пожалею, но ладно, — пробормотал я, встал и подошёл к учительскому столу. Арсений Сергеевич взял меня за запястье и подтянул поближе к себе. — А можно?.. «Отпустить меня», — хотел сказать я, но в этот момент учитель положил мне вторую руку на талию. Зачем. — Давай, возьми этот стакан и этот листок, — скомандовал он. Давай ты перестанешь меня держать. — Расслабь руку! — он легонько встряхнул мою ладонь, в которой я держал бумагу. — Рас… расслабил, — ответил я, пытаясь понять, почему же мне так неловко. Раньше я не испытывал дискомфорта, когда ко мне прикасались люди, даже посторонние, но сейчас мне хотелось вырваться и больше не подходить к этому человеку. Ну или обнять его и никогда не отпускать — тоже неплохой вариант. — Смотрите, ребята, если мы положим под стакан лист белой бумаги, а сверху направим источник света, — он, не убирая левую руку с моей, посветил в стакан карманным фонариком, — то вода будет казаться голубой, как небо днём. Вообще-то ты мог всё это сделать сам, без моей помощи. — Если же мы переместим бумагу за стакан, — он опять потянул меня за запястье, — и будем светить на стакан сбоку, то вода будет казаться желтоватой или бледно-оранжевой. Всё это, конечно, очень интересно, только отпусти меня. — Это происходит потому, что частицы в воздухе, как и мука в этом стакане воды, меняют цвет световых лучей. Когда свет падает сбоку, то есть когда солнце висит низко над горизонтом, голубой цвет рассеивается, и мы видим больше оранжевого, — договорив, он оставил в покое мою руку. Я облегчённо вздохнул и сложил всё на стол. Ну, как сложил — одно моё неловкое движение, и половина склянок полетела на пол. — Не страшно, — бодро сказал Арсений Сергеевич и снова стиснул моё запястье, видимо, в надежде меня приободрить. Не получилось. Я несколько нервно вырвался, сделал шаг в сторону, поскользнулся на разлитой мною же воде и, разумеется, упал, едва успев выставить руки. Естественно, я ж с первого сентября на этом полу не валялся. Кто-то из класса засмеялся, кто-то (девочки?) испуганно вскрикнул. — Сука, — тихо выругался я, запоздало почувствовав резкую неприятную боль в правой ладони. Я поднялся и увидел стекающие на манжет белой рубашки тонкие струйки крови. Зазвенел спасительный звонок. — Все свободны, — быстро сказал Арсений Сергеевич. Помявшись, ребята высыпали из класса. Я тоже двинулся было за своими вещами, но он остановил меня: — Куда? — В медпункт, например, — я не горел желанием оставаться с ним наедине. — Не надо, у меня есть аптечка, — он быстрым шагом ушёл в лаборантскую. Я стоял у стола, тупо смотрел на стремительно красневшую ткань рубашки и подумывал, не рвануть ли мне из кабинета, пока учитель не вернулся. Соображать, пожалуй, надо было побыстрее, потому что я даже не успел прийти к какому-то конкретному решению, а он уже снова стоял рядом. — Дай руку, — попросил Арсений Сергеевич. Я безвольно, как во сне, протянул ему ладонь. Мужчина аккуратно расстегнул пуговицу на рукаве и отогнул его, а потом стал один за другим снимать мои кольца и браслеты. Я рассеянно наблюдал за его действиями и не мог отделаться от ощущения, что однажды это всё со мной уже происходило. Арсений Сергеевич осторожно вытащил из ладони пару осколков и начал обрабатывать порезы. Я поморщился, когда на них попала перекись, и недовольно зашипел. Он наклонился и подул на ранки, как делала моя мама, когда в детстве я попадал в очередную передрягу. Я глядел на его затылок, тёмные короткие волосы и непослушный вихор и чувствовал какое-то странное умиротворение. Хотелось поцеловать его в макушку, а потом прижаться к нему и стоять так до скончания веков. Ставший таким привычным аромат его парфюма обволакивал и погружал в состояние, близкое к алкогольному или наркотическому опьянению. — Вот и всё, — сообщил Арсений Сергеевич, успевший перебинтовать мне руку, пока я пребывал в прострации. — Угу, — откликнулся я. — Больно? — сочувственно спросил мужчина, всё ещё не разгибаясь и придерживая мою ладонь. — Угу. — Прости меня, я не думал, что так получится, — горячо сказал он. — Угу. Арсений Сергеевич ласково провёл большим пальцем по тыльной стороне моей ладони, словно успокаивая, и я чуть не сдох на месте. — У нас спектакль через час начнётся, — еле выговорил я внезапно охрипшим голосом. Учитель выпрямился, улыбнулся и как будто с сожалением отпустил мою руку. — Пойдём, заодно и тебя подвезу. Наваждение пропало. Я даже сам не понимал, жалел ли я о том, что испортил такой момент, или нет.***
В театр мы влетели за пару минут до начала спектакля и, сопровождаемые неодобрительным взглядом пожилого консьержа во фраке и белых перчатках, промчались по лестнице к большому залу. Павел Алексеевич не смог достать для всех билеты в один ряд, поэтому многие сидели вразнобой. Мы с Арсением Сергеевичем заняли места в первом ряду амфитеатра, и как раз вовремя — дали третий звонок. Репетитор наклонился ко мне и воодушевлённо проговорил: — Приготовься восхищаться. Занавес открылся, явив зрителям тёмную сцену, заставленную обычными деревянными скамейками, как в городских парках. Из-за кулис выбрался тощий измождённый мужчина средних лет, закутанный в серый плащ, залез на крайнюю слева лавочку и начал, пардон, картинно блевать в подставленное ведро. Я повернулся к Арсению Сергеевичу: — Уже можно начинать восхищаться или лучше пока подождать? Тот затрясся от беззвучного смеха и ничего не ответил. Прямо позади нас сидели четверо китайцев, вероятно, это были туристы, решившие приобщиться к искусству. Они начали оживлённо что-то обсуждать, зашуршали пакетами, раздался аппетитный хруст, и я вскоре почувствовал запах свежих огурцов. Я тихонечко вздохнул и скрестил пальцы в надежде на то, что дальше будет лучше. Но хуй там плавал. В течение двадцати минут на сцене калейдоскопом менялись актёры, но не было ни одной девушки. Тогда худой мужчина в плаще назвал одного смазливого юнца Джулианом, и до меня дошло. Они сделали Джульетту парнем. — Вот это поворот! — донеслось откуда-то с задних рядов. Я бы выразился несколько по-другому. Следующие полчаса на сцене творилось такое непотребство, что я даже не мог подобрать подходящих матерных слов для описания всего этого. — Да что ж у вас всё через жопу-то? — в отчаянии прошептал я, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ну, это же геи. Тут по-другому никак, — философски заметил мне Арсений Сергеевич. Конец первого акта потонул в моём истерическом хохоте.***
Занавес опустился, послышались вялые аплодисменты и оживлённые разговоры. Я вскочил с места. — Ты куда? — мгновенно заинтересовался репетитор. — Покурить, — бросил я, не дожидаясь, пока он встанет, и перелезая через его коленки. — А ты разве куришь? — удивился он, не торопясь пропустить меня и не делая ничего, чтобы упростить мой путь. — Нет, но, кажется, скоро начну, — крикнул я уже из прохода. Я вышел на улицу, прислонился к самой крайней колонне на крыльце театра и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Не то чтобы меня так уж шокировал спектакль, но история двух геев, которых загнобили собственные семьи и которые, видимо, в конце ещё и умрут, в моём положении особого оптимизма не внушала. На улице пахло осенью и лёгкой безнадёгой. Я пытался собраться с мыслями, но сегодняшний день даже для меня был чересчур насыщен событиями. Откуда-то справа раздался громкий и счастливый детский визг. Я повернул голову и к огромному своему удивлению увидел, что возле входа стоит Арсений Сергеевич, а к нему со всех ног бежит маленькая девочка. Мой репетитор подхватил её на руки и поднял над головой, а потом с радостным смехом прижал к себе. Не успел я найти объяснение происходящему, как к ним подошла невысокая светловолосая женщина. Мужчина потянулся к ней, приобнял и поцеловал в щёку, она ответила тем же. В груди возникло очень неприятное чувство, как будто там зашевелился клубок змей. В памяти услужливо всплыли слова Серёжи о том, что, по слухам, у Арсения Сергеевича есть жена и дочка. Некоторое время я наблюдал за этой семейной идиллией, а потом развернулся и медленно пошёл прочь.