***
В понедельник я так и не пришёл на занятие к Арсению Сергеевичу. Не пришёл я и в среду. А потом и в следующий понедельник. И в следующую среду. Здравый смысл подсказывал, что следует хотя бы продолжать ходить на его уроки по пятницам. Но я не ходил. Конечно, мне стоило бы его предупредить, например, соврать, что я заболел, но я малодушничал и вот уже вторую неделю не мог найти в себе сил позвонить ему. Он же названивал мне каждый день и десятками отправлял сообщения. Я не отвечал. Я боялся встретить его в школьном коридоре и обходил двести пятый кабинет за километр, но, видимо, Вселенная и расписание были благосклонны ко мне, поэтому мы ни разу так и не пересеклись. Одноклассники и учителя неоднократно передавали мне его просьбы зайти или хотя бы позвонить. Я не заходил и не звонил. Несмотря на это (или благодаря этому?), у меня, кажется, развивалась мания преследования. Арсений Сергеевич мерещился мне всюду, куда бы я ни шёл, и я ловил себя на том, что уже начинаю шарахаться от людей. Я даже сменил наконец замок на входной двери, потому что мне казалось, что он может прийти ко мне домой. Впрочем, в этом я не ошибся: как-то раз на второй неделе моих прогулов он действительно пришёл и около получаса простоял под моей дверью, требуя, чтобы я вышел поговорить. Я не открыл.***
— За первую проверочную пять, за вторую — два, — объявила Галина Юрьевна, учительница физики. — Пять — два, Антон! Как ты вообще умудрился так написать? Я безразлично пожал плечами. Пять я получил за ту тему, которую мы в последний раз разбирали с Арсением Сергеевичем, два — за другую, которую я уже прогулял. Успеваемость по физике снова ухудшалась, но мне было не до того.***
В эти мрачные дни Санкт-Петербург открылся мне с другой стороны. Это был уже не тот приторно-романтичный Питер, сладенький город-мечта, в который хочет уехать каждый школьник от одиннадцати до восемнадцати лет и по которому так приятно погулять вечерком со стаканчиком кофе в руках. Это был Петербург. Петербург Достоевского. Город старых доходных домов с гигантскими коммунальными квартирами-муравейниками. Город маленьких грязных комнатушек-гробов, дворов-колодцев, серо-жёлтых бесконечных улиц, ведущих в никуда. Город, когда-то построенный на костях сумасшедшим, который возомнил себя великим. Город, в котором убили нескольких царей. Город трёх революций, который навеки впитал в брусчатку пролитую там кровь тысяч невинных людей. Город-блокадник, до конца не оправившийся от нанесённых ему ран. Он давил на меня, душил, подавлял, выматывал, выпивал все силы и взамен оставлял внутри какое-то сосущее чувство обречённости. Как ни странно, мне нравилось. Вся эта атмосфера мрачности и безысходности настолько совпадала с моим душевным состоянием, что большего и не требовалось. Что-то тянуло меня на улицы, и я послушно шёл, а потом наматывал десятки километров по городу, не разбирая дороги. Я чувствовал себя немного мазохистом, но не мог сопротивляться этому необъяснимому желанию.***
Сколько себя помню, я никогда не любил осень, для меня она при всей своей мнимой романтичности была чуть ли не худшим временем года. Вечная грязь, слякоть, опадающие листья, подступающие холода, куча тёплой, но не греющей одежды — что может быть хуже? Осень в Санкт-Петербурге. Хуже осени может быть только осень в Санкт-Петербурге, теперь я понял это совершенно ясно. Был конец сентября, который плавно перетёк в октябрь, и свинцовые тучи над городом, казалось, останутся висеть там навечно. Бесконечные дожди в сочетании с ледяным промозглым ветром вымывали последние частички радости из человеческих сердец. Потемневшие от дождей стены домов и ледяная вода каналов не оставляли никому шанса согреться. Я вглядывался в лица прохожих. Создавалось впечатление, что с наступлением нового месяца кто-то запретил им улыбаться и носить яркую одежду. Я часами бродил по городу, забираясь в такие ебеня, о которых, наверное, не знали и сами петербуржцы. Почему-то мне хотелось заплакать. Почему-то мне казалось, что от этого станет легче.***
Я прогуливался вдоль канала и заметил какого-то наверняка пьяного парня, который шёл по парапету и балансировал руками, пытаясь сохранить равновесие. Будучи очень добрым мальчиком, я подождал, не свалится ли он в воду, но он кое-как удержался и добрался до конца ограждения, и я не без сожаления свернул в проулок. Все мы немного этот парень.***
Я бродил по паркам и скверам, зябко кутаясь в пальто и раскидывая ногами кленовые листья. Всё немного лучше с кленовыми листьями. Даже депрессия. В последнее время мне было лень делать что-то с собой, поэтому я забросил бритьё и глажку и выглядел либо как хипстующий бомж, либо как бомжующий хипстер. Прохожие косились на меня и неодобрительно хмыкали. Думали, наверное, что мне есть до этого дело.***
Я метался по городу, натыкаясь на прохожих, редких велосипедистов и такси в надежде… успокоиться? привести мысли в порядок? забыть? вырвать кое-кого из своего сердца? Я и сам не понимал. Никогда не думал, что можно так сильно скучать по человеку. Однажды я почувствовал у какого-то прохожего такой знакомый, такой родной аромат его парфюма, и мне стало физически плохо. Где моя Сонечка Мармеладова, у которой на плечах будет зелёный платок? Где моя Маргарита, которая будет идти мне навстречу с букетом отвратительных, тревожных жёлтых цветов? Где вы, когда вы так нужны? Но что-то подсказывало, что не помогут мне ни Сонечка, ни Маргарита, ни даже Катя, Юля, Таня, Варвара или Агриппина. Мне нужен был только Арсений, а вот я ему — вряд ли. Арсений. Арсений… Такое красивое и такое тёплое имя. Были в нём отзвуки весны. Весны, до которой, как мне казалось, я не доживу.***
Я стоял на мосту над водой. Меня накрыло, и я не понимал почему. Казалось бы, не было в нём ничего такого уж необычного, или цепляющего, или, тем более, сводящего с ума, но меня накрыло. Я чувствовал себя именно как сумасшедший, ни больше ни меньше. Я вёл с ним долгие мысленные разговоры и, судя по реакции прохожих, иногда неосознанно начинал говорить вслух.***
Будь моим принцем на чёрном Субару. Будь героем моих снов. Будь моим стимулом жить. Будь причиной моей смерти. Будь моим репетитором. Будь моим.***
Я так хотел бы побыть с тобой. Хоть немножко, хоть чуточку, хоть минутку лишнюю. Я хотел бы обнять тебя. Обнять до хруста позвоночника, до лёгкого удушья, до головокружения, до онемения рук. Я хотел бы обнять тебя и не отпускать. Я хотел бы целовать тебя, сидя на подоконнике. Или на парте. Или стоя на улице. Да неважно где, лишь бы ты разрешил. Я хотел бы кататься с тобой в вечернем метро, положив голову тебе на плечо. Или на колени. Да что там, я мог бы собакой лежать в твоих ногах, если бы ты только позволил. Но ты не позволишь.***
Я боялся засыпать. Я снова видел тебя в кошмаре, где ты звал меня, а я не мог подойти. Сотни раз за ночь я видел этот сон и сотни раз за ночь я просыпался в холодном поту. Ты звал меня, а я не мог помочь. Над твоей головой были тучи, вокруг было темно, ты мёрз, дрожал и, самое ужасное, звал меня с такой мольбой в голосе, что нельзя было не идти. Но я не шёл. В конце ты снова отворачивался, а я снова просыпался.***
Я сидел на заплёванном подоконнике чужой парадной и сквозь мутное стекло смотрел в очередной двор-колодец. Вернее, смотрел-то я на небо, но оно было такого мерзкого серого цвета, что даже мокрый асфальт двора выглядел приятнее. Откуда-то послышался громкий собачий лай. Я опустил голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как четверо бродячих собак загоняют во двор рыжую потрёпанную кошку. Они прогнали её по всему двору и зажали в угол так, что стало ясно: живой не выйдет. Она заметалась вдоль стены, но спастись было негде — в таких дворах не бывало ни деревьев, ни деревянных заборов, ничего. Даже через двойную раму мне были слышны её дикие, отчаянные, почти человеческие крики. Я тоже закричал, но толку от этого, конечно, не было. Я рванул вниз по лестнице, проклиная себя за то, что забрался на самый верхний этаж. Выбежав на улицу, я понял, что опоздал. Кошка уже даже не кричала, а просто выла каким-то утробным надрывным голосом. Я заорал на собак и замахнулся своим рюкзаком, они шарахнулись в сторону. Видимо, всё-таки не бездомные, а чьи-то, те бы так просто не ушли. Она лежала в луже собственной крови почти неподвижно, только чуть дёргалась перебитая передняя лапа. Когда-то красивая рыжая шерсть превратилась в свалявшийся грязный и мокрый от крови комок. Я опустился рядом на колени, не представляя, что можно сделать. Кошка хрипела и судорожно дышала. Я заметил, что она довольно толстая, видимо, недавно окотилась. Я протянул руку и очень осторожно погладил её по уцелевшим местам, боясь причинить ещё большую боль. Вдруг она благодарно лизнула мою руку, и у меня невольно потекли слёзы. Несколько минут мы так и оставались: умирающая кошка и плачущий паренёк. Я гладил её по неповреждённой шее, а она пыталась тереться о мою всё ещё не зажившую ладонь и мурлыкать. А потом просто дёрнулась и затихла. Уже насовсем. Я сидел рядом с мёртвой кошкой и плакал. Неожиданно тишину прорезал новый звук, и я с удивлением понял, что это было мяуканье. Оглянувшись, я увидел возле двери парадной крохотного котёнка, такого же рыжего, как его покойная мама. В том, что это была именно его мама, у меня почему-то сомнений не было. Утерев слёзы, я встал, подошёл к источнику звука и взял на руки. Маленькое чудо истошно вопило и требовало, очевидно, чтобы его покормили. Я тщательно прочесал все открытые парадные, но других котят не нашёл, поэтому решительно завернул свою находку в тёплый шарф, сунул за пазуху, указал какой-то сердобольной старушке с первого этажа на рыжую кошку и ушёл домой. Так у меня появился Арсений.***
Другие варианты имени даже не рассматривались. Я сразу решил, что это именно Арсений. Во-первых, я полюбил его с первой же минуты. Во-вторых, у него были такие же шкодливые голубые глаза, как у Арсения Сергеевича. В-третьих, мне так хотелось. В-четвёртых… да, мне так хотелось, и больше причин я не искал. Когда в доме появилось ещё одно живое существо, я словно вышел из комы или очнулся от глубокого сна. Крохотный тёплый комок со смешным хвостом-морковкой не давал мне покоя. Он свободно умещался у меня в ладони, но при этом был ну абсолютно везде (и это тоже сближало его с Арсением Сергеевичем), а я боялся наступить на него или сесть, поэтому передвигался по дому медленно, не отрывая ног от пола и оглядываясь по сторонам, как параноик. Ночью он упорно укладывался мне на грудь и мурлыкал так, как будто у него внутри был мотор от старого запорожца. И мне казалось, что у меня внутри тоже завёлся какой-то запасной моторчик. И дышать вдруг стало легче. Ненамного, но легче.***
Воскресным вечером я гулял по городу и впервые за долгое время не чувствовал себя несчастным. Наконец-то я снова любовался им. Ох, Санкт-Петербург, город вечно красных от ветра носов и всего-всего красивого, я так скучал по тебе. Я оперся о перила моего любимого мостика и закурил. Да-да, с неделю назад я зачем-то начал курить. Наверное, чтобы было как у Фета: «Непогода — осень — куришь». На макушку упало несколько капель. Я поднял голову и с наслаждением подставил лицо усиливавшемуся дождю, который в мгновение ока превратился в одну сплошную стену воды. Я стоял и по-дурацки улыбался, не замечая, что сигарета потухла, а пальто уже наполовину пропиталось водой. Спасаясь от ливня, мимо бежали прохожие, кто-то назвал меня придурком, но мне было наплевать. Я стоял и буквально каждой своей измученной клеточкой чувствовал, как эмоции последних нескольких недель начисто смывало с меня.