***
Я был твёрдо настроен сдохнуть прямо на пороге квартиры Арсения Сергеевича, лишь бы не признаваться ему, что плохо себя чувствую. Правда, к тому времени, как я добрёл до его двери, я стал сомневаться в том, что это была хорошая идея. В глазах помутнело, а в голове стоял такой гул, будто меня насильно удерживали глубоко под водой. — Здравствуйте, — еле слышно сказал я в ответ на приветствие. Он что-то оживлённо говорил мне (наверное, отчитывал за пропущенные занятия), но у меня не было сил реагировать. Как во сне я стянул с себя пальто и ботинки, взял в руку портфель и потащился за ним по коридору. Я плюхнулся на стул у окна и понял, что это предел моей физической активности на сегодня. Арсений Сергеевич о чём-то меня спрашивал, но я не понимал вопроса. — Можно мне умыться? — спросил я и сам не узнал свой голос. Мужчина опять что-то сказал и указал рукой на дверь напротив той комнаты, где мы сидели. Я кое-как доковылял до ванной, наугад включил свет, ввалился внутрь и даже зачем-то запер дверь. Тяжело опираясь руками на раковину, я посмотрел в зеркало и сквозь туманную пелену увидел своё абсолютно белое, измученное лицо восставшего из ада. Мнда, так себе видок. Я опустился на край ванны и открыл кран, надеясь, что умывание приведёт меня в чувство. Но чуть тёплая вода, полившаяся на подставленную ладонь, вдруг показалась такой омерзительной, что меня чуть не вывернуло прямо на коврик. Я быстро открыл холодную воду на максимум и стал судорожно плескать её себе в лицо. Через пару минут мне полегчало настолько, что я попробовал встать и снова уставился на своё отражение. Собственно, на этот раз я почти ничего и не увидел, потому что перед глазами плыли цветные круги, а гул в голове можно было сравнить с шумом аэродрома. В голове мелькнула очень здравая, но столь же запоздалая мысль, что надо бы мне всё же поговорить с Арсением Сергеевичем и отпроситься домой. Глубоко вздохнув, я потянул щеколду… — Антон! Антон! Антоша! — где-то над головой раздавались приглушённые крики, словно из старого радиоприёмника. Вот зачем было меня будить? Я же так сладко спал. Впервые за долгое время, между прочим. — Антон! Антоша! Шастун! — надрывался кто-то (папа?), и мне пришлось-таки проснуться. Первым, что я увидел, был, как ни странно, склонившийся прямо надо мной Арсений Сергеевич, который, придерживая меня под голову, обеспокоенно вглядывался в мои глаза. — Что с тобой? — напряжённо спросил он. — Не знаю, — ещё не особо осмысленно, но вполне честно сказал я. Чуть оглядевшись, я с удивлением обнаружил, что лежу в коридоре между ванной и комнатой, где мы обычно занимаемся. Вокруг тёрлась вся его кошачья рать, которая пыталась забраться на меня и скребла всё, до чего могла дотянуться, когтями: на правой руке обнаружились глубокие царапины. Ух ты, так я, похоже, упал в обморок. Арсений Сергеевич, про которого я почти забыл, слегка похлопал меня по щекам (и, судя по тому, как они горели, делал он это уже далеко не в первый раз) и помог встать. Потом он практически дотащил меня до спальни и заставил лечь на кровать. — У тебя что-то болит? Раньше такое бывало? Скорую вызвать? Хочешь что-нибудь? Может, воды?.. — не переставая говорил он. Боже, ты можешь говорить не так быстро, я ведь и так не соображаю ни черта. — Тазик. Я хочу тазик. Не то чтобы прямо «хочу», но я уж точно не горю желанием запомниться вам как человек, которого стошнило в вашей спальне. Арсений Сергеевич сходил куда-то и вручил мне ярко-красный таз. — Я к соседу, — сообщил мужчина и, не успел я открыть рот, добавил: — Он врач. И вот я уже лежал на широкой двуспальной кровати в обнимку с тазиком и шестью кошками, разглядывая святая святых — спальню моего репетитора. Это была светлая комната, большую часть которой занимали вышеупомянутая кровать (очень удобная, кстати) и шкаф для одежды. Ближе к окну располагался маленький стол, стена над которым была увешана плакатами. Я сумел разобрать только «The Prodigy», остальные были мне незнакомы. Было ощущение, что они висят здесь ещё со школьных лет моего репетитора. Меня беспокоило то, что я не мог найти в квартире ни единого намёка на пребывание в ней жены и ребёнка. Ладно, допустим, в кабинет никто, кроме Арсения Сергеевича, не заходит, но в спальню и кухню-то они не могут не ходить? Где в таком случае их одежда и обувь, детские игрушки, изрисованные фломастерами обои, флаконы духов и разбросанная косметика? Почему в ванной только одна зубная щётка? И вообще, почему я, чёрт возьми, их никогда не видел? Через несколько минут мои размышления прервали вошедшие Арсений Сергеевич и невысокий пожилой мужчина в очках и с медицинской аптечкой. — Владимир Тихонович, вот, — обратился к нему мой репетитор и развёл руками. — Так, голубчик, рассказывайте, — добродушно сказал врач и уселся на край кровати рядом со мной. — Я, кажется, простыл, — сказал я и, поймав суровый взгляд моего репетитора, прибавил: — А сейчас ещё и упал в обморок. — Ну-с, молодой человек, снимайте рубашку, — деловито распорядился Владимир Тихонович, взглянув на меня поверх очков. Он померял мне температуру и давление, посмотрел горло, послушал лёгкие и констатировал: — Поздравляю, дорогуша, вы простудились. Ладно хоть только простудился. — Сеня, мальчику нужно жаропонижающее, обильное питьё и постельный режим, — добавил доктор и снова повернулся ко мне. — А ещё бы есть побольше, больно уж вы худой. Если вы, конечно, не хотите, чтобы обмороки у вас стали в порядке вещей. — Спасибо большое, Владимир Тихонович, я всё понял. Я вас провожу, — откликнулся Арсений Сергеевич и повёл рукой в сторону двери. — Спасибо, — сказал я им вслед. Вернувшись, мужчина строго посмотрел на меня и потребовал: — Давай номер родителей, буду им звонить. — Не надо их волновать, — быстро и, пожалуй, чересчур нервно ответил я. Да, конечно, давайте позвоним моим родителям в другой город и скажем, что я тут в обмороке валялся. Отцу придётся изобрести телепорт, иначе мама его точно прибьёт. И меня. И Арсения Сергеевича. Ну, на всякий случай. — Ещё как надо. — Пожалуйста, не надо, они у меня в Воронеже, — взмолился я. — Они уехали в Воронеж? Надолго? — нахмурился он. — Они живут в Воронеже. Я тут один, — объяснил я. — Тогда сегодня останешься у меня. Возражения не принимаются. Иди в душ, а я в аптеку за лекарствами, — решительно сказал Арсений Сергеевич, бросил на кровать стопку чистой одежды и полотенце из шкафа и вышел из комнаты. Мне кажется, или я переборщил с драмой?***
Вскоре я, чистый и согревшийся, расхаживал по квартире в спортивных штанах и футболке Арсения Сергеевича. Они были мне великоваты, и в целом всё смотрелось на мне, как на вешалке. — Ты почему встал? Марш обратно, — сказал репетитор, зайдя в квартиру. Он скинул куртку и взъерошил волосы, стряхивая с них капли воды. У меня невольно возникли ассоциации с котом после купания. — Я… — Марш в постель, — строго повторил Арсений Сергеевич и слегка подтолкнул меня в спину. Я послушно юркнул в кровать и до подбородка натянул на себя одеяло. — Так, — он сел рядом, слегка касаясь меня спиной, и моё сердце пустилось в пляс от ощущения близости. — Сейчас сделаю тебе лекарство, а ты его выпьешь. Он вынул из упаковки инструкцию и начал читать, сосредоточенно хмурясь и потирая рукой небритый подбородок. В его волосах кое-где всё ещё блестели капли дождя. Я вспомнил, как кто-то говорил мне, что волосы после дождя пахнут мокрой собакой. Арсений Сергеевич сейчас пах, как собака, которая научилась пользоваться духами. Всё это производило на меня очень странное впечатление, да и высокая температура, наверное, мутила рассудок. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я медленно потянулся к нему и легонько провёл ладонью по его волосам. Мужчина замер, очевидно, не зная, как ему на это реагировать. — Ты… что делаешь? — осторожно спросил он, не меняя позы. — В-вода, — невнятно ответил я. — Ты себя хорошо чувствуешь? — жалостливо спросил репетитор, поглядев на меня. — Даже не знаю. Но полчаса назад я валялся в обмороке в вашем коридоре, — промямлил я, как бы оправдываясь. — Так, ладно, — он вернулся к инструкции. — Так, ладно, — повторил он, бессмысленно глядя на перевёрнутый вверх ногами листочек. Ух ты. Впервые я видел его таким… смущённым? — Я разведу лекарство, — в конце концов выдал Арсений Сергеевич и ушёл на кухню. Ну, а что? Не одному же ему смущать меня своими прикосновениями по поводу и без. — Пей, — он вернулся и вручил мне кружку с какой-то наверняка жутко полезной дрянью. — Горячо, — заныл я, морщась и отодвигая чашку. — В этом и смысл, — фыркнул Арсений Сергеевич. — Если не станешь пить сам, буду поить тебя с ложечки, — угрожающе добавил он. Я страдальчески посмотрел на него, а он, вздохнув, зачерпнул ложку мерзкой жижи и протянул мне: — Пей. Чувствуя себя привередливым пациентом какой-нибудь дорогой частной клиники, я проглотил содержимое. Да, гадость изрядная. — Какая гадость это ваше жаропонижающее, — озвучил я свои мысли. — Сам виноват, — справедливо заметил мужчина, заливая мне в рот очередную порцию. — М-м-м, — возмутился я. — Не говоря уже о том, что ты две недели занятий прогулял и даже не предупредил меня, — Арсений Сергеевич снова нахмурился, и мне стало совестно. — Я… — но репетитор не дал мне закончить и сунул в приоткрытый рот ещё одну ложку лекарства. — Если будешь вредничать, ещё и уколы будем делать. Прямо туда, — в доказательство своих слов он указал на пачку каких-то ампул с розовой жидкостью. — Что, прямо в жопу? — от негодования я забыл про вежливость. — Да ладно, это же уколы, а не… — он замялся. — Короче, это просто уколы. В другое время я бы рассмеялся, но сейчас не было сил. Вместо этого я улыбнулся, и он улыбнулся мне в ответ. Какое-то время мы так и сидели, разглядывая друг друга и улыбаясь. Боже, как я, оказывается, соскучился по этим синим шкодливым глазам и ямочкам на щеках. По взъерошенным волосам и трёхдневной щетине. По острым ключицам и кулону, который висел у него на шее. По… — Снимай футболку, — вдруг сказал Арсений Сергеевич, будто очнувшись. Тот неловкий момент, когда реальность слегка опережает твои фантазии. — Зачем? — насторожился я. — Надо намазать тебя вот этой штукой, — он продемонстрировал баночку с мазью. — Это специальная мазь, чтобы прогреть всё хорошенько. Звучит не очень. Как бы то ни было, я стянул футболку и остался почти в неглиже. Арсений Сергеевич окинул меня оценивающим взглядом, к которому я всё никак не мог привыкнуть, зачерпнул немного лекарства и начал растирать его по моей груди. Надо же, я и не замечал, что у него такие холодные руки — от ледяных прикосновений всё тело мгновенно покрылось мурашками. Хотя, будем честными, дело было не только в холоде. — Да, я знаю, руки у меня не особо тёплые, прости, — сказал он извиняющимся тоном. — Потерпи немного. Потерпеть? Да я хоть вечность могу так пролежать. — Вроде всё, — сообщил он через пару минут. — Сейчас покормлю тебя, а потом спать. Мне стало неловко. — Извините, что доставил вам столько хлопот, я не хотел, правда, — искренне сказал я. Или всё же хотел? Возможно, где-то в глубине души — да, но однозначно не в такой форме. Однако мой репетитор, очевидно, обладал ангельским терпением, и лишь усмехнулся. Боже, да я влюблён в ангела. Он действительно накормил меня ужином и даже разрешил посмотреть вместе с ним фильм (после моего получасового нытья о том, что до утра я умру от скуки). Правда, во время домашнего просмотра он вёл себя ничуть не лучше, чем во время похода в кино, но сейчас мне это даже нравилось. На самом деле вечер прошёл настолько уютно и по-домашнему, что я не жалел о своей болезни. О чём я и не преминул сообщить Арсению Сергеевичу. — Ты мазохист, что ли? — поинтересовался он, поглядев на меня с сочувствием. Я пожал плечами. Ну, адекватностью я в последнее время точно не отличаюсь. — Я лягу спать с тобой, — сказал Арсений Сергеевич, укладываясь на другую половину кровати. — Почему? — тупо спросил я. — Потому что, во-первых, так мне проще будет заметить, если ты опять попытаешься двинуть кони в моей квартире, а во-вторых, это моя кровать, — безапелляционно заявил он. Уже в который раз за вечер мне стало перед ним стыдно. — Давайте я лягу на полу, — предложил я. — Ты дебил? — устало поинтересовался мужчина. Я всерьёз задумался. — Да. — Это был риторический вопрос, — хмыкнул он и выключил свет. Некоторое время мы молча лежали в темноте. — Спасибо вам за всё, — тихо сказал я. — Да не заморачивайся, — отмахнулся он. Не знаю, сколько прошло времени, но, судя по размеренному глубокому дыханию, Арсений Сергеевич уснул. Я повернулся на правый бок и попытался последовать его примеру, однако сон, как назло, не шёл. Меня слегка грызла совесть за то, что я оставил своего котёнка одного дома, пусть и у соседки, а сам уехал от одного Арсения к другому. Ещё было очень непривычно засыпать без книги или убаюкивающего кошачьего тарахтения — весь зверинец моего репетитора, как ни удивительно, спал отдельно. Мужчина заворочался, повернулся на бок и в полусне обнял меня, по-хозяйски притягивая поближе к себе. В этот момент я был очень близок к инфаркту. Или к оргазму. Я замер. Да что там, я даже дышать перестал, боясь, что Арсений Сергеевич проснётся и отодвинется. Очень-очень осторожно, чтобы не разбудить его, я выпростал из-под одеяла руку и накрыл его всё такую же ледяную ладонь своей, пытаясь хоть немного её согреть. В целом, если не считать болезни, я чувствовал себя вполне счастливым — наконец-то сбылась моя голубая (во всех смыслах) мечта идиота, и я мог хотя бы одной рукой обнимать любимого человека, не заморачиваясь по поводу того, что он об этом подумает. Я решил, что, наверное, сегодня вовсе не усну, и мгновенно провалился в сон.***
Проснулся я от того, что мне было жарко. Я открыл глаза и увидел полузнакомую обстановку, а потом запоздало вспомнил, что всё ещё нахожусь в квартире Арсения Сергеевича. Который, к слову, по-прежнему слишком крепко для спящего человека прижимал меня к себе. Сердце привычно пропустило удар, и я задержал дыхание. Видимо, у меня это были какие-то условные рефлексы, заложенные на генетическом уровне. — У тебя аритмия? — раздался хрипловатый смеющийся голос прямо над ухом. Я вздрогнул от неожиданности. Нет, но скоро, похоже, будет дёргающийся от нервов глаз. — Кто знает, — отозвался я и без восторга обнаружил, что мой собственный голос напоминал голос Никиты Джигурды в его лучшие годы. — Ладно, пора вставать, — сказал Арсений Сергеевич, выпуская меня из тёплых объятий и сладко потягиваясь. — Я и так из-за тебя проспал всё, что можно было проспать. Нихера себя заявление! Как будто это я его всю ночь держал. Собирались мы, как на пожар. Завтракали уже в машине, на ходу дожёвывая наспех сделанные бутерброды. Он вызвался довезти меня до школы, где обещал предупредить медика и классную руководительницу о моём состоянии, а потом забросить домой. Я чувствовал себя ненамного лучше, чем вчера, и старательно пытался выкашлять на колени собственные лёгкие. — Антон, — вдруг заговорил Арсений Сергеевич, — у меня есть к тебе один серьёзный вопрос. Я весь подобрался. — Ты никогда не задумывался об отношениях с человеком, кхм, своего пола? Ну, чисто теоретически. Ой, бля-я-ять. — Н-нет, — я почему-то сразу начал заикаться. — Н-никогда. И вообще я ни о чём таком не думал. Нет. Слабо я себе это представляю, вот. Я не по этой части. Нет. Вообще ни разу не думал. Нет. Вот. Нет. Не-а. Твою мать, что и зачем я только что сказал? Он ничего не ответил и больше ничего не спрашивал. До гимназии доехали в гнетущей тишине, которая лишь изредка нарушалась моим надрывным кашлем. На парковке он, ни слова не говоря, вышел из автомобиля, ушёл в школу и вернулся почему-то с Добровольским. — Ладно, Павел Алексеевич тебя довезёт, — безэмоционально сказал Арсений Сергеевич, развернулся и пошёл обратно в здание. У меня неприятно закололо под сердцем.***
Добровольский жестом пригласил меня садиться в машину. — Картошку будешь? — спросил он, роясь в бардачке. — Что? — не понял я, а потом увидел у него в руках пакетик с картошкой из МакДональдса. — А, нет, спасибо. — Как хочешь. Чего такой кислый? — спросил он с набитым ртом, выруливая из школьного двора на дорогу. — Заболел, — отмахнулся я. А что, это ведь даже не ложь. — Сочувствую, выздоравливай. Кстати, поздравляю с победой на олимпиаде, ты проходишь в следующий тур, — сказал он. — Будешь участвовать? — Буду, — вяло откликнулся я. — Вот и отлично, — Павел Алексеевич удовлетворённо кивнул, а потом покосился на меня и продолжил допрос. — Ладно, колись, чего такой унылый? Арсений, что ли, домогается? — Чего? — растерялся я. — Своеобразное у вас чувство юмора. — А ты что, гомофоб? Или думаешь, что ты ему понравиться не можешь? — фыркнул Добровольский. — При жене и детях как-то дико домогаться семнадцатилетнего парня, вам не кажется? — тоскливо спросил я. — При жене и детях — безусловно, очень дико, — охотно согласился он. — А вот если ты гей, то вполне нормально. — Какой гей? — неверяще переспросил я. — Господи, Шастун, не тупи. Обычный, — раздражённо ответил учитель. — Почему вы мне раньше не сказали? — спросил я не столько у Добровольского, сколько у Вселенной. — Да я вообще-то сразу сказал, — Павел Алексеевич, скорее всего, сотню раз пожалел, что вообще заговорил со мной сегодня. — Ты чего так разнервничался-то? Пидором его, что ли, обозвал? Не парься, он, думаю, привык за школьные и университетские годы. Если бы. Я прикрыл глаза, за секунду подавив в себе сразу три желания: треснуть Добровольского чем-нибудь тяжёлым, чтобы он перестал вводить людей в заблуждение, объясниться с Арсением Сергеевичем и убиться башкой об угол. — А кто к нему тогда подходил? — растерянно спросил я. — Когда? — Павел Алексеевич посмотрел на меня тем самым взглядом, который обычно приберегают для неизлечимых душевнобольных. — Неважно, — пробормотал я. Оставшуюся часть поездки мы не разговаривали. Учитель, видимо, решил, что у меня окончательно пополз чердак, а я чувствовал себя просто сказочным идиотом, только что просравшим любовь всей своей унылой жизни, и подавленно молчал. Ох, какой же я тупорылый. Нет, ну какой же тупорылый. Если бы проводился какой-нибудь Всемирный чемпионат по тупорылости, я бы уже давно взял гран-при и, возможно, приз зрительских симпатий. Хотя нет, таким тупорылым, наверное, даже призы зрительских симпатий не дают. Добровольский ведь представил мне его как гея. Да и он сам раз двести мне на это намекнул. Оставалось, блин, только на заборе об этом написать. Мой взгляд, как по заказу, остановился на облезлой стене с надписью «пидор». Я мысленно выругался. В подъезде я долго стоял возле двери в свою квартиру, глядя в одну точку, а потом громко сказал, ни к кому конкретно не обращаясь: — Я добьюсь его. Я его добьюсь! На пару этажей ниже кто-то из соседей философски ответил: — Разговоры с самим собой — первый признак сумасшествия.