Сверхновая

      Всю следующую неделю я просидел дома. На самом деле температура спала уже к среде, но я всё равно решил остаться на больничном. Голос престарелого егеря с пятидесятилетним стажем курильщика, безусловно, добавлял моему образу загадочности и харизмы, но вот сопли до колен были гораздо менее притягательной деталью.       За эти дни безделья и бесконечного самокопания я получил кучу сообщений от одноклассников (в основном, конечно, от Димки и Серёги), которые справлялись о моём здоровье и желали скорейшего выздоровления. А я, как и положено влюблённому дураку, ждал одного конкретного сообщения от одного конкретного человека. Не дождался.       Я вздохнул, отбросил в сторону телефон и закрыл глаза.       Моя проблема в том, что я неромантичен. Неромантичен от слова «совсем». Ну то есть вообще. Ни капельки. Ничуточки. Я никогда не понимал, как можно говорить комплименты типа: «Ты для меня — всё, ты — моя жизнь, ты — мой парус в безбрежном синем океане, который по глубине сравнится только с твоими прекрасными аквамариновыми глазами». Более того, я даже не понимал, какую офигительную дурь надо выкурить, чтобы сказать такое.       А ещё при всей моей нежной и горячей любви к литературе я сам, как ни странно, никогда не мог написать ни сносных стихов, ни трогательных драматических рассказов, ни хороших очерков о природе, вообще ничего подобного. Моим коньком всегда были эссе и статьи, причём, желательно, публицистические — собственно, поэтому я и собирался идти в журналистику.       Но сейчас мне была нужна отнюдь не статья.       Мысленно застонав, я во весь рост вытянулся на полу гостиной и уставился в потолок, размышляя, что бы такого написать Арсению Сергеевичу, чтобы реабилитироваться в его глазах.       Решение писать ему пришло как-то само собой. Из наших с ним диалогов ничего путного не выходило, учитывая, что обычно я начинал тупить, как умственно отсталый тюлень. При воспоминании о нашем последнем разговоре мне до сих пор хотелось биться головой о стол. Что я, в принципе, и делал.       Я бы, конечно, с удовольствием использовал другие способы привлечения внимания, но я ничего особенного не умел и ничем не выделялся.       Если бы в детстве родители объяснили мне, зачем можно ходить в разные кружки и учиться петь, рисовать или играть на музыкальных инструментах, то я бы хоть попытался. Впрочем, потом я на минуту представил, как пою серенаду, стоя под окнами Арсения Сергеевича, и мне стало смешно.       Ход моих мыслей прервали звуки фортепиано. В моём временном жилище была весьма странная акустика: из гостиной было слышно буквально всё, что делали соседи; я уже научился на слух определять, какой из шкафов они открывали, по какой части ковра ходили, что двигали, откуда падала пыль и т.д. А вот находясь в других комнатах, можно было проворонить начало атомной войны, потому что шумоизоляция была идеальная.       На той неделе я понял, что каждый день в обед соседская девочка занималась музыкой. И сейчас я с интересом прислушался в надежде почерпнуть вдохновения или хотя бы настроиться на романтический лад.       Из-за стены послышались негромкие, вкрадчиво-медленные и безошибочно узнаваемые аккорды Лунной сонаты. Как по заказу, ёпта. Помнится, Бунин назвал её «сомнамбулически прекрасной», а Куприн — «исключительным и единственным по глубине произведением». Или это он писал про какую-то другую сонату?..       Я просто лежал на полу и наслаждался мелодией, как вдруг исполнительница слегка сбилась, повторила этот же фрагмент ещё раз, потом ещё раз, ещё и ещё, затем пять раз подряд с чувством треснула ни в чём не повинный инструмент кулаком, хлопнула крышкой и звучно крикнула «с-сука!».       Вот тебе и романтический настрой.       Я тяжко вздохнул, поднялся с пола и прошёл в свою комнату. Следующие полчаса я провёл, медитативно глядя в стену напротив моего стола. Ладно, приступим, стихи сами себя не напишут, да и кроме меня Арсению Сергеевичу в любви никто не признается. По крайней мере, я на это надеялся.       Я взял ручку, листок бумаги, отчаянным движением взъерошил волосы и написал:       Бродил по парку я один,       Потом пришёл ещё кретин.       Ну, про кретина, допустим, в точку, только на любовную лирику это мало похоже.       Я погрыз ручку и попробовал ещё раз:       Как всё-таки прекрасна       Погода в октябре.       Гуляем мы с Арсением       И тонем в синеве.       Мнда. Скорее, в голубизне.* А ведь я вообще-то про синеву вечера писал, но подсознание, конечно, не обманешь.       И всё же я попробовал дописать ещё одну строфу:       Гуляем мы по улицам,       Шагаем по дворам,       Целуемся в парадных…       Последняя строчка, как назло, не шла. Минут пятнадцать я сидел, беззвучно шевеля губами, словно рыба, и перебирая все слова, заканчивающиеся на «ам».       Потрахаться бы там.       Ебать. Я смачно выругался, яростно зачеркнул всё написанное и вывел рядом:       Как всё-таки ужасна       Погода в октябре.       Не гуляем мы с этим придурком Арсением       И не тонем ни в какой синеве, что мы, пидоры, что ли?       Не гуляем мы ни по каким улицам,       Не шагаем ни по каким грёбаным дворам,       Не целуемся мы ни в каких парадных,       И ещё чего не хватало, блять.       Экспериментальная поэзия, мать её.       Бросив ручку на стол, я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Нет, у меня определённо нет способностей к нормальным стихам. А если попробовать написать хокку? Как там, пять, семь и снова пять слогов?       Смотрю на тебя,       Тону в голубых глазах.       Помоги же мне.       А с вами вновь наша постоянная рубрика «Пиздострадания одиноких семнадцатилетних парней».       После урока       Увидишь ты на доске:       Люблю тебя       Не, недостаточно драмы.       Сердечко болит —       Арсений пришёл с бабой.       Вот же пидорас.       А вот это уже довольно драматично. Только за такое скорее можно получить не ответное признание, а с локтя по морде.       Я набросал ещё с десяток разной степени ужасности хокку, прежде чем вспомнил, что их вообще-то не пишут на любовную тему. Ладненько, тогда попробуем стишки-порошки. Ну, а что? Кратко, понятно, современно, с юмором и со вкусом. В общем, достойно меня и моей большой любви.       я ждал ворчливого дедулю       но получил взамен тебя       а щас сижу и понимаю       судьба       Какая-то хрень, он же не знает, что у меня все репетиторы до этого были 55+, подумает ещё, что я больной на голову.       да я рассеянный неловкий       об этом с детства знаю я       я взял учебник, а ты возьми       меня       Не дай Бог, мне кто-нибудь когда-нибудь так будет в любви признаваться.       хуярит дождь ты всё же пидор       не выдержав душевных ран       налью себе я вместо чая       сто грамм       Ну, это больше напоминает оду алкоголизму, а не любви.       тебя увидел я впервые       и сразу геем обозвал       а сам влюбился я такого       не ждал       Недостаточно сильный накал страстей, попробуем ещё. Да и записать слово «гей» в разряд обзывательств — не лучшая тактика по завоеванию расположения гея.       татьяне отказал онегин       и ты мне тоже отказал       смотрю и думаю вот нахуй       писал       С таким оптимистичным настроем только в любви и признаваться.       я долго мёрз у входа в театр       а ты пришёл туда с женой       гей вдруг влюбился в натурала       отстой       Ещё какой отстой. Прямо как мои стихи.       Может, сделать перевод сонета? Вряд ли Арсений Сергеевич настолько разбирается в иностранной литературе, что сможет отличить авторский перевод от оригинального произведения. Шекспир, настало твоё время. Что там у нас есть про любовь, вдохновение и творчество?..       Промаявшись пару часов и возненавидев всю английскую поэзию в целом и Шекспира в частности, я критически взглянул на результат своих трудов: **       Столь часто я взывал к тебе, о, моя муза,       И помощь честную в стихосложеньи находил,       Что каждый приобрёл мою привычку       И воспевает тебя, что есть сил.       Твои глаза, что научили немого петь, как ангела на небесах,       И тяжкое невежество наверх взмывать,       И на крыло учёного добавив щедро перья,       Придали грации двойную стать.       Гордись же лучше тем, что я слагаю,       Здесь всё — влияние твоё, и я рождён тобой:       В чужих работах только стиль ты исправляешь       И их искусство украшаешь своею сладкой красотой;       Но всё моё уменье — лишь твоё творенье,       Ведь ты мой гений, дар, отрада, вдохновенье.       Боже, это я так хреново перевожу или просто Шекспир был невменяемым? А ведь это, заметьте, не самый сложный для понимания сонет!       Ладно, идею с переводом тоже придётся отложить. Уж лучше что-нибудь своё, но читабельное и понятное.       Минут пять я бездумно крутился на стуле, пока у меня не закружилась голова. А если попробовать написать акростих? Там точно никаких сомнений насчёт смысла быть не должно.       Ну что ж, моя попытка номер пять, как пела Виа Гра.       Я вас люблю.       Вы мне открыли       Алмазный блеск       Сверхновых звёзд.       Любви       Юнца вы научили.       Бушуют бури в сердце       Лихо. Я верю: к вашему       Юпитеру моя «Юнона» долетит.       Нет, не вариант. Какой садюга придумал поставить в слове «люблю» две буквы «ю»? Это чтобы поэтам жизнь мёдом не казалась? Или как раз на случай, если какой-нибудь влюблённый малолетний долбоёб решит написать акростих своему репетитору по физике?       Вот мне, кстати, интересно, почему никто не говорит о том, как тяжело на самом деле даётся всё это ваше грёбаное творчество? Где черновики Маяковского или Есенина, исписанные фразой «как я, блять, заебался, а всё равно ни черта не написал»? Вот где?       Может, конечно, для этого нужен подлинный талант. Может, нужно обладать каким-то чутьём для того, чтобы делать это всё. Хотя, признаться честно, в существование таланта я не верил. Я верил только в опыт и старание, и это была единственная причина, почему я ещё не сдался и так настойчиво штурмовал неприступный Олимп стихосложения.       Я встал, походил по комнате. Остановился. Сел. Встал. Снова сел. Лёг. Заплакал. Шучу. Ещё чего не хватало, я вам истеричка, что ли малолетняя? Я сел обратно за стол, взял уже изрядно погрызенную ручку и начал торопливо писать. Примерно через три чашки чая, две сигареты, десятки испорченных бумажных листов, сотни матерков и миллионы убитых нервных клеток я уставился на своё очередное творение:       Я увидел тебя в мрачном сне       Про ночной Петербург.       Ты привычно сидел на окне,       Взгляд — задумчив и хмур.       Тихо голову набок склонил,       По-кошачьи лениво скучал.       Ты негромко со мной говорил,       Я безвольно молчал.       Я увидел тебя в мрачном сне:       Ты спиною стоял у окна.       И не смог я открыться тебе,       Не нашёл я слова.       Я хотел бы тебе рассказать       О внезапной и странной любви.       Моё сердце отныне твоё,       Если хочешь — возьми.       Я увидел тебя в мрачном сне,       Полном дыма и туч.       И тревожиться надо бы мне,       Не пробьётся туда светлый луч.       Ночью улицы были пусты,       Не горел тусклым светом фонарь,       И закрыты все двери аптек.       Блок был прав: всё, конечно, как встарь.       Я увидел тебя в мрачном сне,       Ты в нём мёрз и дрожал на ветру.       Я боялся признаться себе:       Скажешь «нет» — я умру. Я умру.       Хм. Это, в принципе, уже на что-то похоже. Стихотворение с аллюзиями на Блока, Ахматову, Алексееву и, прости господи, Киркорова — это сильно.       С чувством если не выполненного долга, то, по крайней мере, морального удовлетворения, я положил голову на стол в надежде немного отдохнуть и почти сразу отрубился.