***
Был февраль, можно было наконец достать чернил и плакать, но плакать мне, как ни странно, не хотелось. Мне вообще уже ничего не хотелось. На школьных уроках психологии нам всегда предлагали представлять сложную жизненную ситуацию в виде такой картинки: шатающийся стол, на котором лежит высокая стопка книг или ещё чего-нибудь, а сверху стоит, например, хрупкая ваза с цветами. Смысл был в том, чтобы правильно расставить приоритеты, то есть удержать особо ценные для тебя предметы, пока они не упали. Однако никто не сказал, что нужно делать, если у стола всего две ножки, книги давно валяются на полу, ваза разбилась к чёртовой матери, сама комната горит, дом сейчас рухнет из-за землетрясения, а за окном ядерная война. Шутки шутками, но именно так я и воспринимал моё нынешнее положение. Раньше я думал, что я не нравлюсь Арсению Сергеевичу, но у меня есть неограниченное количество времени, чтобы понравиться. Теперь же выяснялось, что Арсений Сергеевич ко мне неравнодушен (ну, либо он по приколу целует в ответ всех парней, которые к нему лезут), правда он валит за границу на хуеву тучу лет. Так сразу и не скажешь, что хуже. А ведь помимо него в моей жизни были ещё семья, друзья, учёба, предстоящие ЕГЭ, поступление в университет и куча других проблем. Моя воображаемая папка «Я подумаю об этом позже» была почти переполнена, и я уже ждал, когда при очередной попытке сбежать от реальности моё сознание выдаст мне: «Недостаточно места. Попробуйте перестать вести себя как придурок и решать свои проблемы по мере их поступления». И я попробовал. Не сразу, но попробовал. Только вот мои планы накрылись медным тазом. Вернее, не медным, а обычным пластиковым тазом, с которым я пробегал туда-сюда весь вечер и часть ночи. Но обо всём по порядку.***
Остаток той памятной субботы и всё воскресенье я провёл дома, пугая сестру своим пустым взглядом, устремлённым в бесконечность, и редкими отчаянными возгласами «За что?». На следующей неделе у меня не должно было быть занятий с репетитором из-за какого-то научного форума, в котором участвовал Арсений Сергеевич, — это было обговорено чуть ли не за месяц. Опять же я не знал, хорошо это или плохо. В понедельник после уроков я подошёл к кабинету русского языка в надежде задать Добровольскому пару вопросов. Я уже был настолько не уверен ни в чём, что, казалось, скоро буду проверять своё имя по паспорту. — Павел Алексеевич, — я сунул голову в дверной проём, — а Арсений Сергеевич точно гей? Добровольский отвлёкся от журнала, непонимающе посмотрел в мою сторону, потом перевёл взгляд куда-то в конец класса и с иронией спросил: — Арсений, а ты точно гей? Я обернулся и чуть не хлопнулся в обморок: учитель физики стоял возле книжного шкафа в самом дальнем углу кабинета. Странно у вас, однако, форум проходит. — Точно, — ответил мужчина, глядя прямо на меня. — Да, он точно гей, — радостно сказал Павел Алексеевич, снова повернувшись ко мне. — Ещё вопросы? — Нет, спасибо, — пискнул я, захлопнул дверь и позорно ретировался. Это был единственный раз на неделе, когда я видел Арсения Сергеевича.***
— Ты шутишь? — хмуро спросил я, разглядывая здоровенную белую крысу с длинным лысым хвостом и красными глазами. — У твоего Вадика своих-то друзей нет, обязательно мне это чудо оставлять? — Ну, Тош, это же всего на недельку, — прощебетала сестра. — Как вернёмся — сразу его заберём. — Он может не дожить до конца недельки, — заметил я и перевёл взгляд на Арсения. Кошка смотрела на нового жильца с нездоровым интересом. — А ты постарайся сделать так, чтобы дожил, — Вика чмокнула меня в щёку и отперла входную дверь. — Всё, я уехала, звони, если что. — Хорошо. Как его зовут? — крикнул я ей вслед. — Антон. — Что? — Его зовут Антон. Вы с ним тёзки. Да вы, блин, издеваетесь.***
— Мышь! — завопил Егор и очень резво для своей комплекции запрыгнул на стул. — Не мышь, а крыса, — поправил я и подобрал Антона с пола. За те несколько дней, что крыс прожил у меня, он изрядно схуднул и осунулся. Привыкший к вольготной жизни в общаге студентов-медиков, когда ему можно было шастать где угодно и лакомиться объедками чьего-то завтрака, теперь бедняга рисковал сам стать кое-чьей едой. Если он выбирался из клетки, кошка открывала на него самую настоящую охоту. Однажды я услышал какие-то странные утробные звуки и, зайдя в спальню, застал следующую сцену: Арсений стояла посреди комнаты, а у неё из пасти торчали лишь задние лапы и хвост. То есть сигналы SOS крыс подавал уже практически из пищевода. — А ну выплюнь! — рявкнул я, и кошка послушно выдала пожёванного и обслюнявленного зверька обратно. Впрочем, чаще всего они просто играли в футбол. Арсений была игроком, а Антон — мячом. Вряд ли ему было от этого намного легче, но это всё же лучше, чем быть сожранным заживо. Наверное. — Какой придурок вообще мог назвать крысу Антоном? — задумчиво спросил я, глядя в измученные красные глаза. — Ты же назвал кошку Арсением, — напомнил Егор. Ну, если парень Вики руководствовался теми же мотивами, что и я, то у меня для сестры плохие новости. — А у тебя домашних животных нет? Егор замотал головой так яростно, что его пухлые щёки затряслись, а очки сползли на кончик носа. — Мама не разрешает мне никого заводить. Не удивил. Если записать всё, что запрещает своему сыну Генриетта Владимировна, то получится неплохая библиотека. — Есть хочешь? — поинтересовался я, открывая холодильник. — Я в последнее время жру всё, что не приколочено. Надо, наверное, на глистов провериться. — Может, у тебя Kummerspeck? — предположил Егор. — Это когда ты ешь всё подряд, чтобы заглушить депрессию. — Занятно, — хмыкнул я. — Только нет у меня никакой депрессии. Я просто хочу обожраться и сдохнуть где-нибудь в углу. Егор рассмеялся, и по нашей доброй традиции мы чокнулись чашками с чаем. Чем дольше мы общались, тем больше он мне нравился. С ним было легко, он понимал меня с полуслова, и при этом был вовсе не так застенчив, как казалось мне сначала. Он мог поддержать беседу на абсолютно любую тему: от заковыристых немецких словечек и сортов мороженого до ядерной физики и проблем ЛГБТ. Единственное, о чём мы с ним никогда не говорили, — это о том, в кого мы были влюблены. — А почему ты не поговоришь с Арсением Сергеевичем? — вдруг спросил он. Действительно. — Он всегда нормально относился к таким вопросам, — продолжил парень. — Даже я с ним как-то раз разговаривал на эту тему, а это, знаешь ли, показатель. Что ещё я любил в Егоре, так это его самоиронию. — Мы с ним немножко повздорили, — смущённо признался я. — Да ладно, он, наверное, уже отошёл. Арсений Сергеевич ведь очень сдержанный и рассудительный человек, — заметил Егор. — Ага, конечно, — рассеянно откликнулся я. Я вспомнил, как зашёл как-то в кабинет химии и воочию увидел полупустой покорёженный шкаф, стеклянные дверцы которого «очень сдержанный и рассудительный человек» в субботу разъебенил, швырнув в них стулом.***
Однако в понедельник я всё-таки поехал поговорить с Арсением Сергеевичем. Надо было хотя бы попытаться. Образно выражаясь, пусть лучше мне сразу откусят голову, чем до конца жизни будут гонять из угла в угол. Приехал я рано, парадная почему-то была открыта, так что у меня осталось дополнительное время на самобичевание перед дверью репетитора. Простояв там минут двадцать, я глубоко вздохнул и нажал на кнопку звонка. Реакции не было долго, и я уже собирался уходить, когда мне всё же открыли. — Здравствуйте, — начал я и едва успел подхватить падающего Арсения Сергеевича. Как он до двери-то вообще дошёл? Весь вечер и большую часть ночи я провёл, бегая между кухней, гостиной и ванной. Всё-таки это какой-то особый уровень близости: громко материться и судорожно искать в аптечке активированный уголь, пока твоя вторая половинка блюёт над унитазом. В тот момент я особо не успел поумиляться, но сейчас сполна компенсировал это, сидя на подоконнике рядом с его диваном. А тогда я просто мечтал о том, чтобы пришла добрая фея-крёстная и как-нибудь разрулила этот пиздец. Моя тонкая детская психика оказалась немного не готова к такому испытанию. Не то чтобы я брезговал, вовсе нет, просто я видел батарею пустых бутылок на кухне и боялся, как бы Арсений Сергеевич не склеил ласты. Фея, кстати, и правда пришла, причём, как и положено, ближе к полуночи. Ну, не совсем, конечно, фея — просто раздражённый и усталый Добровольский, который, откровенно говоря, с определённого ракурса скорее напоминал гоблина. — Шастун? — он, казалось, даже не особо удивился. — А где… Ох ты ж блять. — Ага, — согласился я. Некоторое время мы молча любовались моим спящим алкашом, а потом я спросил: — И часто он так? — Не-а, я за десять с лишним лет знакомства впервые его таким вижу, — растерянно ответил Павел Алексеевич. — Я ожидал чего-то подобного, но не такого. Это не к добру. А сваливать в ебеня на пять лет — к добру? — Ты здесь какими судьбами? — спросил он, будто опомнившись. — У меня занятие по физике должно было быть. — Поня-я-ятно. — А вы? — Да так, в гости решил заскочить. В полночь? Как миленько. Допрашивать его я не стал, хотя стоило бы. Добровольский остался ночевать в спальне хозяина, сам хозяин валялся на диване, а мне достался подоконник, на котором я просидел до открытия метро. А потом собрал свои вещи и тихо, как мышка, выскользнул из квартиры.***
После бессонной ночи сил ни на что не было, и я подумал, что в этот чудесный, вдохновляющий, ни с чем не сравнимый день одноклассники и учителя поскучают без меня. Но выспаться и отдохнуть толком не получилось, потому что Арсений Сергеевич нанёс ответный визит. — По-твоему, это нормально? — невнятно заговорил он с порога, и я почувствовал странную смесь кофе, одеколона и перегара. — Ты же… Я же… сказал… спросил… ведь… И что в итоге?! А вот я с вами вчера поздоровался, прежде чем начать кричать. — Я с тобой разговариваю! Ну я слышу, что разговариваете, но как-то не особо информативно. — А может, вы объясните поподробнее? — устало спросил я. — А может, ты перестанешь разговаривать со мной, как с врагом народа? — зло ответил мужчина. — То есть сначала вы напиваетесь в стельку, пропускаете занятие, я ношусь с вами весь вечер, а потом вы как ни в чём не бывало приезжаете ко мне домой и орёте на меня? — я начинал всё сильнее раздражаться. — А не подскажете, где можно взять такую же самооценку, как у вас? Арсений Сергеевич замолчал, то ли признав справедливость моих слов, то ли окончательно разозлившись, развернулся и вышел в подъезд. Я отдышался и привалился спиной к стене. Таким взбешённым я его ещё никогда не видел. Впрочем, таким помятым и растерянным тоже. Я никогда не отличался особой проницательностью, но сейчас я бы сказал, что он боролся сам с собой. Потом я наткнулся взглядом на пустую крысиную клетку на тумбочке, на пустую же кошачью лежанку и мысленно выругался. — Арсений! — позвал я. — Арсений!!! — Что-то не помню, чтобы мы переходили на «ты», — холодно сказал Арсений Сергеевич, вновь появляясь на пороге. — А я и не вам, — в тон ему ответил я и демонстративно ушёл в глубь квартиры. — Куда? — спросил он, но я проигнорировал реплику. К счастью, всё обошлось: крыс висел на шторе в моей спальне вне пределов досягаемости. Я подхватил кошку на руки и вернулся к двери. — Ты назвал кота моим именем? — мужчина так удивился, что, кажется, забыл, что мы ругались. — Нет, — ответил я с тупым упрямством. Это была самая глупая и очевидная ложь в моей жизни, но просто так согласиться с ним я не мог. — Давно он у тебя? — спросил мужчина намного мягче, чем раньше. — С октября, — откликнулся я, почёсывая кошку за ухом. — И это девочка, — признался я. — А почему тогда Арсений? — задал он вполне резонный вопрос. А хуй знает. Наверное, потому что я влюбился в вас, как идиот, и назвал животное вашим именем, чтобы у меня было хоть какое-то напоминание об этом. — Хотел, как в «Невыносимой лёгкости бытия»: назвать кошку мужским именем и посмотреть, не разовьются ли у неё лесбийские наклонности. Ну, только в книге это была собака и её звали Каренин. Арсений Сергеевич, судя по всему, не знал, что ему делать с этой информацией. — Поня-я-ятно, — протянул он, хотя, конечно, нихера ему не было понятно. — А почему именно Арсений? — наконец выдал он. То есть не сдаётесь, да? — Да первое, что в голову пришло, — строго говоря, это даже было правдой. — Понятно, — повторил Арсений Сергеевич с каким-то странным выражением лица, которое мне не понравилось. — Тогда понятно. Почему всем вокруг, кроме меня, всё понятно?