Не станет нас. А миру — всё равно. Исчезнет след. А миру — всё равно. Омар Хайям
Господи, как же я ненавидел ждать. Я был глубоко убеждён, что ничего не может быть хуже этой бестолковой выматывающей неопределённости, которая, как я начинал думать, не закончится никогда. Я не мог, не умел спокойно заниматься своими делами, тихо-мирно радуясь жизни, — ожидание становилось для меня самоцелью, вытесняя прочее на задний план. Сегодня воскресенье. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Той весной школьные каникулы казались мне чем-то совершенно лишним и ненужным: уроков не было, все друзья и сестра разъехались из города, а я остался один со своими демонами. Снова. Опять. Сегодня понедельник. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Верный своему слову, я писал Арсению Сергеевичу каждый день. Точнее, каждую ночь. Я запутался в часовых поясах и переводе на летнее время, поэтому, ложась спать, отправлял ему сообщение в девять слов, меняя лишь название дня недели. Сегодня вторник. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Нет, для меня это не было обыденностью, привычкой или необходимостью выполнять данное обещание. Вечерами я сидел и на полном серьёзе прислушивался к своим ощущениям — люблю или нет? Сегодня среда. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Один раз я до четырёх утра просидел с телефоном в руках, потому что мне казалось, что я чувствовал себя, ну, нормально. (Не знаю уж, в какой момент я начал противопоставлять нормальность и влюблённость). А потом я полистал его инстаграм, и мои внутренности скрутило в такой комок так, что я понял — нихуя. Люблю. Сегодня четверг. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Арсений Сергеевич обычно отвечал с опозданием часов на восемнадцать, когда приходил в университет и ловил халявный вай-фай. Но, стоит отдать ему должное, он был гораздо многословнее меня. Сегодня пятница. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Я не переставал поражаться тому, как один-единственный человек может занимать все мысли другого. Арсений Сергеевич был для меня сродни газу, только он почему-то заполнял не пространство, а время. Он жил в моей голове двадцать четыре часа семь дней в неделю и не оставлял меня в покое ни наяву, ни во сне. Сегодня суббота. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи. Ещё чуть-чуть, и можно было начинать делать ставки, что случится раньше: встречусь ли я с Арсением Сергеевичем или расстанусь с рассудком. Пока соотношение было где-то один к пяти. Не слишком вдохновляющий расклад. Я просил Вселенную о том, чтобы в моей жизни что-нибудь случилось. Неважно, плохое или хорошее, просто хоть что-то, что отвлечёт меня от этих мыслей. И оно случилось.***
— Алло? — сонно проговорил я в трубку. — Привет, — голос Егора в шесть двадцать утра воскресения звучал как-то чересчур энергично, даже взволнованно. — Ты сегодня занят? Может, я прогуляю репетитора, и мы проведём день вместе? — Ты прогуляешь? — я аж проснулся. — Ты? Прогуляешь? Занятие? — я отнял телефон от уха и взглянул на экран: да нет, точно номер Егора. — Пожалуйста! — А мама? — В командировке. — Хорошо, — согласился я. — Где… — Я за тобой зайду, — быстро ответил он и положил трубку. Примерно через полтора часа я, покорный судьбе и Егору, уже тащил своё бренное тело по Невскому проспекту. Довольно сложно, знаете ли, чувствовать себя бодро, если ты привык засыпать в пять утра. В тот день мы обошли полгорода: Егорушка с несвойственными ему настойчивостью и упорством протащил меня по всем своим любимым местам без исключения. Мы отстояли очередь в грёбаный Эрмитаж, чтобы посмотреть всего лишь на четыре картины, побродили по Летнему Саду, вскарабкались на смотровую площадку Исаакия, поглазели на «Аврору», заглянули в две милых кафешки и ещё раз зашли в Дом Зингера, где меня опять скрутило от воспоминаний. Я не возражал, наоборот, радовался такому энтузиазму. К вечеру я готов был сдохнуть от усталости, но в то же время чувствовал себя на удивление живым. Парадоксально. — Куда теперь? — поинтересовался я, про себя удивляясь выносливости Егора. — А ты не хочешь, — парень сделал глубокий вдох, будто не мог решиться на что-то, — в Сад бабочек? — договорил он и посмотрел на меня так, будто ждал, что сейчас я рассмеюсь и уйду. — Куда? — на всякий случай переспросил я. — В Сад бабочек, — смущённо повторил он. — Я там никогда не был, но всегда очень хотел. — Да без проблем, — я улыбнулся. — Пойдём. Как и следовало ожидать, сад находился в ебенях, и до него пришлось не идти, а пилить на метро. Я медитативно покачивался в такт стуку колёс и разглядывал сидевшего напротив Егора. За те пять месяцев, что мы были знакомы, он ощутимо изменился: вытянулся, похудел, стал задумчивее и грустнее. Ещё одна жертва любви. В сад-музей мы попали за полчаса до закрытия и, сопровождаемые неодобрительным взглядом смотрителя, прошли в зал. Егор с нехарактерной даже для него серьёзностью, задрав голову, глядел вверх сквозь свои круглые очки. — Столько бабочек, — задумчиво произнёс он. — Как будто все влюблённые Санкт-Петербурга разом сделали харакири. — Интересное сравнение, — признал я. — А чего это вдруг нашего физика потянуло на лирику? Парень неопределённо пожал плечами. — Надо присмотреться, может, где-то здесь и наши летают, — протянул я. — Нет, они будут здесь только после нашей смерти, — ответил он. — Ещё рано. Я покосился на него с удивлением. Не знаю, что меня тогда насторожило: сама мысль или будничность, с которой Егор её озвучил, но я надолго запомнил его слова. Прощались ближе к полуночи. — Через двадцать минут твой день рождения, — напомнил я. — Отмечать будешь? Я тебе и подарок уже купил. — Возможно, — рассеянно ответил парень, глядя куда-то в даль. — Спасибо тебе за всё. Не только за сегодняшний день, но и вообще за всё. — Да не за что, — я слегка растерялся. — Мне кажется, это я должен тебя благодарить. Он покачал головой и молча обнял меня, уткнувшись носом в плечо.***
В понедельник я шёл в школу, как на праздник. Даже не шёл, а бежал, скакал, летел, несмотря на усталость и недосып, — вот что делает с людьми одиночество. Весь день я ждал, что увижу Егора и вручу ему подарок, но он где-то пропадал и не отвечал на звонки. Классный час почему-то задерживался, и я с удовольствием наблюдал за перепалками Серёжи с… да со всеми, если говорить честно. В кабинет вошла Надежда Константиновна, на ней лица не было. — Егор Тимофеев погиб, — сказала она глухо и отчуждённо. — Упал с крыши. Утром его нашли.***
А потом были следователи, допросы, профилактические беседы с психологом, фото с чёрной лентой на столике в атриуме гимназии, траур, похороны — всё это я помнил слабо и как будто во сне, в тумане, в облаке сигаретного дыма. Самые невнятные и скомканные воспоминания у меня остались о погребении. Я при всём желании не мог припомнить ни где проходило прощание, ни сколько человек было на кладбище, ни-че-го. Из-за травмы головы Егора хоронили в маске, и меня не покидало ощущение, что в гробу лежит не он, а какой-то другой мальчик, и что всё это — обычный ночной кошмар. Тем не менее, люди вокруг вполголоса что-то обсуждали, плакали, нервически мяли в руках гвоздики, священник пел сильным глубоким голосом, пахло ладаном, а могила, в которую должны были положить Егора, была совершенно реальна, и мне приходилось с этим мириться. Помимо цветов я незаметно положил в гроб купленный для именинника подарок. Книгу. Разумеется, книгу. Я подумал, что ему это понравилось бы.***
В октябре, я помню, меня убивало то, насколько атмосфера города совпадала с моим душевным состоянием. А сейчас я смотрел и не мог поверить — настолько же она не совпадала с тем, что я чувствовал. В Санкт-Петербурге пахло весной. Пахло жизнью. Скоро с реки и каналов сойдёт последний лёд, станет теплее, всё зацветёт, зазеленеет, везде приведут в порядок парки и сады, начнутся белые ночи, по улицам будут гулять влюблённые парочки, дарить друг другу цветы, целоваться в парадных… А ещё, наверное, где-то будут летать Егоровы бабочки.***
Я боялся спать. Ночами я просто лежал со включенным светом — темноты я теперь тоже боялся — и смотрел в мертвенно-белый потолок. Я не мог выкинуть из головы картину, которую снова и снова рисовало мне моё воспалённое воображение. Егор медленно подходит к краю крыши. Боязливо заглядывает вниз. Неуклюже перелезает через невысокую ограду. Стоит на самом краю, вцепившись пальцами в решётку. Судорожно вздыхает. Снимает очки. Делает шаг. Больше всего мне не давало покоя то, что он снял очки. Откуда-то я помнил, что большинство самоубийц снимают их перед прыжком, как перед сном. И я раз за разом представлял, как он снимает их, дрожащей рукой засовывает в карман, смотрит вниз и щурится, потому что почти ничего не видит при своих минус шести с половиной диоптриях. А потом делает шаг. В моей голове крутились сотни дурацких вопросов, которые оставались без ответа. Самоубийство или несчастный случай? Основной версией следствия был несчастный случай, но у меня были веские причины сомневаться в этом. Что его подтолкнуло? Ссора с матерью? Проблемы в школе? Почти полное отсутствие друзей? Невозможность принять себя из-за своей сексуальной ориентации? Или неразделённая любовь? Наверное, всё сыграло свою роль, но я транслировал на него собственное душевное состояние и всё сильнее убеждался в том, что виновата любовь. Почти всегда виновата любовь. Когда он начал это планировать? За день? За неделю? За месяц? За год? Я не верил, что он мог сделать это спонтанно, слишком уж наша последняя прогулка напоминала прощание. И от этого было втройне жутко. Как он нашёл ту крышу? Он выбрал её заранее или нашёл случайно? Почему она оказалась не заперта? Я бы с удовольствием лично сбросил вниз тех, кто забыл закрыть этот ёбаный люк на крышу. Он поднялся наверх по лестнице или поехал на лифте? Почему-то мне казалось, что ехать на лифте — странно, как-то обыкновенно для твоего последнего подъёма на крышу, что ли. Надо было пройти по лестнице, выстрадать каждую ступеньку, прочувствовать каждый удар выпрыгивающего из груди сердца, прежде чем оно навсегда перестанет биться. Было ли ему страшно, когда он стоял у самого края? Конечно, было. Долго ли он пробыл там, наверху, прежде чем сделать последний шаг? Наверное, долго. Закрыл ли он глаза, когда прыгнул? Да вряд ли закрыл. И сейчас я, словно из солидарности с Егором, никак не мог закрыть глаза и всё смотрел, смотрел в этот мертвенно-белый потолок.***
Нет, произошедшее не выкручивало мне руки, не вытягивало жилы, не выворачивало душу наизнанку. Нет, я не рассыпался миллиардами мелких осколков от горя. Не умирал от тоски. Не задыхался от безысходности. Не захлебывался отчаяньем. Ничего этого не было, нет. Нет.***
Хотя всё-таки кое-что было. Какое-то совершенно необъяснимое чувство. Я жил и понимал, что близкого мне человека больше нет. Нигде. Прямо совсем-совсем нигде: ни в его квартире, ни в школе, ни в другом городе, ни на другом континенте, ни на другой планете. И было невероятно странно осознавать, что я больше никогда не увижу и не услышу его, как бы сильно мне этого ни хотелось. Атеисты предлагали искать утешение в том, что, умирая, человек становится топливом для других живых организмов, частью круговорота жизни в природе. Я слабо понимал, как это могло помочь смириться со смертью друга. От того, что когда-нибудь на могиле Егора вырастут какие-то кусты, легче не становилось. Я не верил в Бога, но сейчас, кажется, понимал, почему некоторые в таких случаях обращаются к религии. Не встретишься с человеком в этом мире — встретишься в следующем. Удобно. Даже прагматично в какой-то степени. Оставалось только дожить до этой встречи.***
Да, я не верил в Бога. Но по ночам отчаянно молился о том, чтобы Егор свёл счёты с жизнью не из-за меня.***
Меня убивала обыкновенность, обыденность произошедшего. Я бродил по улицам и с каким-то тупым удивлением смотрел на смеющихся людей, играющих детей, свадебные кортежи, изредка — фейерверки, воздушные шарики и прочие атрибуты счастливой жизни. Не станет нас. А миру — всё равно. Исчезнет след. А миру — всё равно. Я не знал, кто додумался выбить на надгробии именно эти строки. Да это, в принципе, было и неважно, однако каждый раз, когда я о них вспоминал, мне хотелось заорать: «Мне не всё равно! Мне, мне, мне не всё равно!». Мне, которому теперь каждая мелочь напоминала о Егоре, было не всё равно.***
Я листал список контактов в телефоне и видел запись «Егор мобильный» почти в самом начале списка. Иногда у меня появлялось иррациональное желание нажать кнопку «вызов». Однако я никогда не нажимал. Я смертельно боялся услышать «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети»: это лишний раз напомнило бы о том, что зарядить новенький телефон больше некому. Но ещё сильнее я почему-то боялся, что сигнал пройдёт.***
Каждый день я думал, что хуже уже некуда. «Позвольте продемонстрировать», — отвечала мне Вселенная. Края безнадёги я достиг на девятый день. Я пришёл навестить Генриетту Владимировну. Я мучительно долго стоял у входной двери квартиры, в которой мне так и не довелось побывать при жизни Егора, и не решался позвонить. Я не представлял, что можно сказать матери, которая потеряла единственного сына. Но слова и не понадобились: она просто смотрела сквозь меня полусумасшедшим невидящим взглядом, а потом плакала до утра, уткнувшись лбом мне в колени. Я осторожно гладил её по волосам и думал, что многое бы отдал, чтобы больше никогда не видеть её такой.***
Самоубийство Егора произвело на меня странное впечатление. По какой-то неумолимой логике мне ещё сильнее хотелось быть рядом с Арсением Сергеевичем. Хотелось, чтобы он взял и приехал — прямо сейчас, прямо сюда, без всяких препятствий и отговорок. Но это было невозможно. Памятуя о его словах насчёт бумажного письма, я правда сел за бумагу. «Здравствуйте. У меня сегодня пятница. Я всё ещё люблю вас. Мы с вами, конечно же, разминёмся и уже не увидимся, но вы всё равно знайте: я люблю вас. И это останется неизменным, константой, как сказали бы вы. Я, видимо, скоро растеряю последние частички рассудка, поэтому спешу написать всё теперь. Хотя и писать-то нечего, вся суть укладывается в три ёмких слова — я вас люблю. Господи, я так люблю вас, что, наверное, в буквальном смысле умру, если не буду с вами. Это как раз тот случай, когда „надо мною, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни одного ножа“. Помогите мне. Услышьте и вытащите меня из этого омута, пока я не утонул в нём окончательно. У вас сегодня суббота. Я всё ещё люблю вас. Доброй ночи».