сгоревшие крылья

Весна медленно сменила зиму, дни незаметно стали длиннее и внезапно потеплело. Тёплый ветер играется со светлыми, тонкими занавесками, проникая сквозь открытое окно и занося с собой в помещение запах полевых цветов. Снова апрель. Не менее тёплый, полный надежды и даже любви. Прекраснейший период года, когда зима медленно переходит в лето. Прямо как юность, красивая и беззаботная, быстротечная и мимолетная. Но слишком прекрасная, чтобы уходить из неё. Солдат, раскачивающийся на стуле, непроизвольно усмехается этим, как ему казалось, нелепым мыслям. Фуражка скрывает добрую половину лица, а ноги закинуты на дряхлый стол, заваленный дурацкими бумагами и ещё всяким барахлом, стул время от времени жалобно скрипит, грозясь сломаться. Солдат попивает терпкое, дешевое вино из горла, кривясь от противного привкуса во рту, он так и не сумел привыкнуть. — Тебе никогда не нравилось, когда я пил его из твоей фляги, — зачем-то говорит он в пустоту, зная, что его и так никто не услышит. Парень смеётся немного истерично и даже с какой-то толикой отчаяния. Он принимает нормальное положение, опуская ноги со стола, бутылка выскальзывает из ослабшей хватки, не разбиваясь о пол, но разливая содержимое по стершемуся паркету. Алкоголь нещадно бьет по мозгам, и парнишка честно может признаться, что перебрал, не до конца окрепший организм впитал в себя спиртное словно губка, и теперь у него раскалывается голова. Но оно, наверное, и к лучшему. Его юность и так была похоронена заживо такой же прекрасной весной. Ему было семнадцать. На дворе был апрель. И тогда пришло письмо с призывом в армию. Он на самом деле не хотел. Он был не готов. Он не мог. Но долг перед родиной обязывал, и его никто не спрашивал. Ни его, ни его ворчливого хёна, который был старше, но при этом ниже аж на полторы головы. Чонгук помнит каждое мгновение. Он помнит, как они в ужасе смотрели на новости, об объявлении войны, как старший психовал и истерил тогда, что никуда не пойдёт и ничего защищать он не будет и в помине. Но буквально через пару дней они уже стояли в военной форме в военкомате с такими же ребятами, как они сами. Он помнит, как их за кратчайшие сроки обучили вроде как всему, что им нужно знать. Он помнит, как перед самым уходом они с хёном сделали совместную фотографию, где у старшего были ещё высветленные волосы, забавно спадающие на лицо, он помнит, что тогда они ещё были какими-никакими детьми, а ещё то, что Чонгук был уверен, что вернётся таким же каким он ушёл на фронт. Он ошибся. Слишком сильно ошибся. На пыльном столе лежат две фотографии. Она старая и уже порядком потрёпанная. Другая более новая, но немного помятая. Чонгуку на самом деле очень больно, юное сердце противно сжимается под рёбрами от одних только воспоминаний. Он вернулся с фронта живым. Но душа его уже давно похоронена там, а в ушах все ещё раздаются звуки разрывающихся снарядов. — Мы, наверное, были слишком наивны, когда шли туда… Ты ведь помнишь? — по щекам непроизвольно уже стекают слезы, и он даже не пытается это скрыть. Он помнит те полтора года. Когда каждый день как последний, когда лицо все в грязи и крови. Когда вокруг тебя каждый день кто-то умирает, когда ты сам вынужден убивать и когда нет шанса вырваться, но жить все равно хочется неимоверно. Чонгук правда не узнал себя, когда впервые почти за два года взглянул в зеркало. Тогда в отражении на него смотрел не мальчишка с детским азартом в глазах, а лишь оболочка с стеклянным взглядом, ему правда было страшно смотреть на собственное отражение. А вот хён совсем не изменился, только старше стал немного, и волосы уже вернулись к своему естественному, чёрному цвету. « Я проживаю эту жизнь ярче, чем кто-либо другой» вторил хён каждый раз, когда они шли в бой, он никогда не боялся, не сомневался, даже назад не оборачивался. Он часто нёс какой-то бред, но для Чонгука это все было очень важно, потому что на самом деле старший говорил очень умные вещи, которые Чонгуку даже в голову не приходили. Хён на самом деле очень много сделал для младшего. Взять хотя бы то, что он пошёл вместе с ним воевать, не смотря на болезнь. А то сколько раз он спасал ему жизнь, уже не сосчитать. Но ведь война никогда и никого не жалеет. «Если я сдохну, даже не думай идти за мной следом» — перезаряжая автомат с сигаретой в зубах, говорил тогда старший. Чонгук его всегда слушал, всегда шёл следом, как бы тяжело не было. « Ты похож на мою собаку, если вернёмся, обязательно дам его потискать» — как-то между делом говорил хён, зная, что Чонгук безумно любит животных. « Вот только не ной, ты мужик или кто вообще? Если будешь плаксой то прям тут и брошу» — шипел он когда перебинтовывал где-то в окопах Чонгуку руку со сквозным огнестрельным. « Чон Чонгук, черт бы тебя побрал, хорош колебаться, я уже задолбался тебя прикрывать, ты их жалеешь, но они тебя не пожалеют, убьют и не моргнут, поэтому хватит ломаться, как баба, не первый день же на фронте» — орал он, когда младший боялся убить. Чонгук на самом деле хорошо помнил его голос. Шепелявый и такой хриплый, низкий и глубокий, а ещё такой ленивый, что иногда казалось, что старший уснёт прямо во время построения. Это забавляло и вызывало у младшего улыбку, ведь иногда старший напоминал ленивого, ворчливого кота, который только внешне хочет выглядеть холодной ледышкой, но внутри все иначе. На столе лежат две фотографии, одна старая порядком потрёпанная, другая же более новая, но жутко мятая. На одной цветущие лица двух подростков. На другой полуживые, полумертвые орудия убийства. « Время быстротечно, можешь мне не верить, но через год ты будешь уже другим человеком» — говорил хён, когда они только-только покидали дом. Чонгук тогда не верил, но смотря на себя сейчас, спустя два года, он поверил. Ему девятнадцать, но кажется, будто он прожил жизнь. Стук в выбеленную дверь отрывает от воспоминаний, Чонгук вытирает тыльной стороной ладони мокрые щеки и позволяет войти. Дверь со скрипом открывается, на пороге стоит парень на пару лет старше Чонгука, с выбеленными волосами, зачёсанными назад, в белоснежном мундире, с красивым лицом и такими-же пустыми глазами… точнее глазом, левую глазницу скрывает белая повязка. — Полковник Чон, вам пора — оповещает парень, но Чонгук уже все знает, он поправляет непослушные волосы, застегивает пуговицы рубашки, надевает фуражку и накидывает мундир, белый словно снег. Сегодня похороны небезызвестного офицера и Чонгук просто обязан появиться, как бы больно не было, он идёт туда с белыми лилиями в руках, перевязанными синей лентой. Они с хёном прошли через многое, но до конца добрался только один. На старой немного рваной фотографии, на обратной стороне коряво написано на английском «April 12/44», на второй «Desember 25/45», но написано неправильно, потому что Чонгук плохо знает английский, а хён не смог исправить…не успел потому что… Сегодня Чонгук прощался со старшим совсем не так, как хотелось бы в начале. Он приносит ему белые лилии, перевязанные синей лентой, наплевав на то, что не положено. Он не стыдится, когда по щекам непроизвольно, сами собой стекают горячие слёзы. Их было двое, но в конце остался только один, их история не имела хорошего финала с самого начала, и Чонгук правда не жалеет ни о чем, но внутри разъедает скорбь, и он уже давно мертв внутри, и уже ничего не сможет вернуть его прежнего. Чонгук играет на старом рояле давно заученную мелодию, которую они с хёном любили играть вместе, каждый вечер, но теперь он играет один и мелодия неприятно отдаётся в сознании, пробуждая измученные воспоминания. А в старом, потрёпанном альбоме лежат их две последние фотографии… Семнадцатилетний он, а рядом хмурый парень двадцати одного года отроду. Там они вместе, там они ещё были счастливы.