Crimson Rises (Возрождение Алого)

Broach - Broken Road Голоса пробираются сквозь плотную темноту, и Дженсен непроизвольно начинает к ним прислушиваться. Они тихие, но чрезвычайно настойчивые. Что интересно, к нему эти слова не обращены. Они как-то мимо, как-то вскользь, и он не пытается их понимать. — …такие убытки… — …через сколько… — …бесполезная затея… — …придется перенести… — …как же запись… Сквозь черное марево пробивается поганый запах стерильности и сочувствия, раскраивая душу на сотни черепков. Может, права была мама, что самоубийцы попадают в ад? Видимо, даже за гранью Дженсена не ждет спасение. Его ад — это деньги, безразличие и больница. Не дай господь сейчас открыть глаза и увидеть знакомые, одинаковые везде белые потолки да людей в белых халатах. Боль пробирается под тяжело укутанное горло и начинает рвать кожу своими когтями. Дженсен пытается застонать, ощущая острое покалывание, но никакого звука не вырывается, а боль окольцовывает связки. Кажется, даже в аду ему не будет покоя. — Привет, Дженсен. Небо трещит над головой, разрываясь, низвергая какую-то ангельскую милость. Голос кажется знакомым, но Дженсен лишь крепче жмурится. Ложь. Очередной обман, очередная иллюзия, которая пытается настигнуть его болью уже за гранью жизни и смерти. — Кажется, тебе уже лучше. К тебе ломятся посетители, но пока нам с врачами удается держать оборону, — не поддаваться на сквозящую в этом голосе заботу, не верить новой лжи. — Я знаю, что ты очнулся, но если пока хочешь поспать, то это, наверное, лучшее, что можно придумать. Тебе полезен отдых. Дженсен сжимает пальцы в кулак, стискивает зубы. Это предательство снова тянет к нему руки, а он больше не хочет обжигаться. — Пожалуйста, выздоравливай, — тепло касается его руки, но он и не думает отвечать хотя бы дрожью. Внутри что-то замерзло и больше не откликалось. Кажется, он все-таки жив. К сожалению, жив. Себастьян в очередной раз приходит к уже закрывающейся для посетителей больнице просто из желания поддержать лучшего друга. — Паршиво выглядишь, — отмечает он, встретив Мишу у палаты Дженсена. — Ты, что, решил здесь забаррикадироваться? — Да не то что бы, — усмехается тот в ответ, бросая цепкий взгляд в конец коридора. — Роннан перестал ломиться вчера еще. Пока больше никто посетить не пытался. — У меня пока пусто. Я без понятия, где искать его с Чарли контракт, — печально признается Себастьян. — Так что от ублюдка можно ожидать всего, чего угодно. — Дженсен пока в сознание не приходил, — сознательно лжет Миша, не рискуя озвучивать правду. — Но из реанимации его уже перевели. Хотя я сомневаюсь, что он сможет нам что-то сказать. — Вообще? — Может быть, и вообще, — Миша тихо озвучивает неблагоприятный прогноз, но заставляет себя улыбнуться. — Эй, он жив, и сейчас это главное. Со всем остальным можно как-то справиться. Себастьян понимающе кивает и отдает небольшой пакет с логотипом МакДональдса. Судя по происходящему, Миша еще долго отсюда не выйдет. Странно говорить с человеком, который не хочет ни знать, ни слышать. Дженсен совершенно не похож на себя, он не реагирует на внешний мир, изредка удостаивая безразличным взглядом окружающих, а Миша продолжает улыбаться, несмотря ни на что. Он бодр и весел, внушая этот позитивный настрой медсестрам, врачам, Дженсену, самому себе. Хотя больше всего сейчас хочется рухнуть и задаваться вопросом «Почему?». Он знает ответ. Не удержал. Не помог. Протянул руку, а потом ушел. Что-то пошло не так на этом проклятом турне, но сейчас уже не разобраться. Нужно что-то делать, нужно исправлять случившееся. Дженсену, очевидно, все равно. Он будто не видит никого вокруг, не слышит, когда Миша читает вслух книги, интересовавшие его до отъезда. Только когда в палату бесцеремонно вламывается Чарли, Дженсен позволяет себе вздрогнуть и вжаться в подушку. Миша тут же преграждает продюсеру дорогу. Завязывается короткая перепалка, в ходе которой Бензопила позволяет себе достаточно нецензурной лексики. Но Миша уперто стоит на пороге, не позволяя войти. — Ты, кажется, не понимаешь, кто здесь хозяин, — рычит Чарли, угрожающее потрясая сосисками, сложенными в кулаки. — Это, — тыкает он в сторону Дженсена пальцем, — моя сучка! Что захочу, то и сделаю! — Вот ведь ты сволочь, — тихо цедит Миша сквозь зубы, вдруг понимая низость отношений между Дженсеном и продюсером. — Я-то думал, что к талантам ты относишься по-другому. — Они все — мои, ясно? Уйди с дороги, если не хочешь попрощаться со своей карьерой! — Нет. Чарли шумит еще некоторое время, а затем ретируется под давящими взглядами местной охраны. Миша с улыбкой возвращается к постели Дженсена и ласково треплет его руку: — Не переживай. Все позади. Он сам искренне хочет в это верить. У Бензопилы достаточно связей, чтобы похоронить карьеру любого, и поговаривают, ему может хватить сил даже на изменение хода выборов, что полным ходом маршируют по стране. Но пока нужно решать проблемы по мере их поступления. А главная из них — Дженсен. Когда в палату приходит Роннан, Миша относится ко всем его предложениям скептично. Однако развернутые листы контракта заставляют посмотреть на ситуацию под другим углом. Он знал, что Бензопила не упускает шанса заработать на всем, но сейчас по раскладу выходит, что Дженсен в долгах перед лейблом. Якобы он до сих пор не отработал всех вложений. Дженсен слушает Алекса совершенно безразлично и легко соглашается на предложенные условия. Чарли не хочет больше иметь с ним дела, поэтому для публики Дженсен Эклз будет мертв. Он откажется от любых претензий на собственное имя, на авторские права на уже выпущенные песни и альбомы, а лейбл спокойно заработает на трибьютах, коллекционной продукции да недописанных песнях, выпустив их как «неизданное». Дженсену плевать. Миша видит, с каким равнодушием он подписывает предложенные бумаги, и понимает, что реабилитация займет очень и очень много времени. Это была его мечта, а от своих сокровенных желаний так легко не отказываются. Дженсен действительно за гранью, и вытащить его будет совсем не легко. Их разговоры похожи на заговор сумасшедших: Дженсен молчит, не удостаивая мир вокруг вниманием, а Миша улыбается и бодро о чем-то рассказывает. Сейчас он отдал бы все хоть за какую-то искорку интереса в потухших зеленых глазах. — Если бы ты только мог мне рассказать, что именно случилось, — не выдерживает он спустя пару недель. — Мы нашли бы способ все исправить. Дженсен переводит на него затравленный взгляд, наконец оторвавшись от созерцания одной точки, и показывает средний палец. Миша пытается снова и снова. Его непревзойденное умение завязывать разговор, увлекать собеседника вдруг дает сбой — Дженсену все равно, о чем он пытается говорить. Любимая тема о поездке в Канаду не вызывает никакого отклика, диски с новой музыкой и вовсе не удостаиваются внимания, и Миша решает сыграть ва-банк. Он начинает говорить о родителях Дженсена, о его детстве, и, наконец, добивается хоть какой-то реакции. Правда, всего на пару минут, за которые Эклз жестом требует телефон и набирает короткий текст. «Отъебись». Миша улыбается и закрывает тему. Себастьян тем временем находит интересную информацию, поболтав со сценическим персоналом SteelBand да пошушукавшись в кулуарах звукозаписывающего лейбла. Он скидывает телефон семейства Эклзов с пометкой «тебе они не понравятся». Миша решает не делать поспешных выводов. Он летит в маленький городок, давно заросший религиозными предрассудками да индустриальной рутиной. Проходя по пыльным, маленьким улочкам, он почти видит улыбающегося зеленоглазого мальчишку, бегущего по мостовой. Значит, Дженсен вырос здесь? Что ж, милое местечко. Он вполне соответствует портрету выходца из провинции — открытый, наивный, весьма доверчивый. Дом Эклзов тоже находится без проблем. Его красная крыша резко выделяется среди серых кровлей соседних домов, но видно, что постройке не хватает крепкой мужской руки, что отремонтировала бы облупившийся сайдинг, а лужайку давно не гладили газонокосилкой. Все же этот разговор Миша представлял себе по-другому. Уильям Эклз не выглядит расстроенным, узнав о попытке суицида, а миссис Эклз и вовсе уходит с кухни, куда она сама любезно пригласила гостя. — Туда ему и дорога, — зло бросает Уильям, и Миша едва не поперхивается уже заготовленными словами. Он надеялся найти здесь каплю поддержки, но, очевидно, тщетно. — За что вы так к нему? — вопрос срывается с языка против собственной воли. — Этот щенок убил Джошуа. Моего Джошуа, — сплевывает отвращение Эклз-старший. — Так что пусть горит в аду. Миша понимает, что разговор о спасении души Дженсена закончен. В течение получаса он выражает свои соболезнования, узнает подробности злоключений семьи, а затем, распрощавшись, покидает город. Если бы эти ответы были у него раньше. Проклятая этика. Нужно было наплевать на все и влезть в жизнь Дженсена, не спрашивая у него разрешения. Теперь исправить все будет куда сложнее. Странно, но за время нахождения в госпитале, Дженсена никто не навещает. Джаред и Марк не звонят, и на предложение Миши набрать им Дженсен только жестом отказывается. Когда подходит время выписки, он почему-то соглашается на предложение Миши пожить у него, но никакого энтузиазма в машинальном кивке нет. Дженсен сдался и ничего не собирается менять. Он словно говорит «будь что будет» и позволяет окружающим играть в свои игры столько, сколько им будет угодно. Миша ищет варианты каждый день, каждый час, надеясь зажечь тот самый огонек харизмы, что не дал ему пройти мимо. Где это жизнелюбие, где это упорство, покоряющее с первого взгляда? Их поездки по США становятся традицией, в процессе которой новые впечатления окружают Дженсена ежесекундно, но он остается к ним равнодушен. Кажется, будто ему плевать на восхитительную Ниагару, куда они так хотели выбраться, а поездка на рыбалку и вовсе прерывается одной короткой фразой на листке. «Не хочу». Миша улыбается и отшучивается, вкладывая в каждое действие максимальную заботу, которую только может проявить. Каждый день начинается с бодрого, зажигающего «Доброе утро, Дженсен». Каждый день заканчивается нежным «Спокойной ночи, Дженсен». А еще каждый день, каждую секунду Миша говорит «Я люблю тебя, Дженсен». Каждым поступком, каждым вздохом. В чае может быть только две с половиной ложки сахара. Окно всегда чуть приоткрыто. В омлете никогда не бывает столь не любимых грибов, а в ванной не кончается мятный гель для душа. Для поездок у Ричарда всегда одалживается Мустанг, и в дороге стекла всегда опущены донельзя. Каждая мелочь, каждый шаг делается так, чтобы доказать свое чувство, что волком мечется в душе. Миша улыбается именно потому, что Дженсену достаточно своих разочарований и новые отрицательные эмоции ему ни к чему. Непонятно только, замечает ли это Дженсен, но Миша отчаянно надеется, что подобный уход хоть немного скрашивает его существование. Вроде бы все бесполезно, но он старается. К сожалению, никаких симптомов улучшения нет. Дженсен все также пребывает в абсолютной апатии, все, на что его хватает — это действия, доведенные жизнью до автоматизма. Одеться, поесть, принять душ. Не больше и не меньше. Книги, фильмы, смешные сериалы не вызывают никакого интереса. Миша пытается его растормошить, вытаскивая из душных городов на побережье Гавайев. Белый песок, солнце, прогулки на быстрых катерах — это новые, наверняка забытые за бесконечной работой в студии моменты, которые наверняка поправят хоть что-нибудь в душевном равновесии Дженсена. Каждый день превращается в непонятный калейдоскоп попыток и стараний, но чем дальше, тем больше Мише кажется, что он ходит кругами в тупике. Разговоры не помогают. Дженсен принципиально молчит, вцепившись взглядом в одну точку, и не отвечает ни на какие темы. Даже когда Миша предпринимает рискованную попытку поговорить о семье, Дженсен просто закрывает глаза и известным жестом шлет все к черту. Ему вроде как и на это уже наплевать. Миша старается держаться позитивно, однако чем дальше, тем сложнее ему это дается. Дженсен словно уплывает из рук, словно тонет, а Коллинз вместе с ним. Его контракт в сериале подходит к концу, но новых предложений не поступает. Себастьян благоприятных прогнозов не делает, и Миша с легким ужасом понимает, что, обещая сломать его жизнь, Чарли не шутил. Впрочем, паника проходит минуты через четыре, когда Дженсен сам выключает забытый свет в ванной. Этой мелочи достаточно, чтобы снова улыбнуться и продолжить пытаться. Дни вокруг настолько же одинаковые, насколько и разные. Дженсен почти насильно запрещает себе смотреть на окружающую его красоту, когда Миша бодро вытаскивает его на прогулку по Йеллоустоунскому заповеднику. Наверное, эта постоянная активность начинает раздражать, и спустя несколько месяцев Дженсен чувствует что-то кроме устойчивого безразличия. Он никак не может понять этой сумасшедшей упертости, с которой Миша рвется вытащить его из бездны. Дженсен мертв, он сам внушает себе это каждое утро, глядя на красные полосы на шее, которые еще долго не пройдут. Но Мише на это плевать. Он снова и снова смеется над какими-то шутками, которые и Дженсен раньше находил занимательными. Он говорит в своей привычной манере, пытаясь увлечь образами и яркими картинками, которые он рисует интонацией, занимательными сравнениями, а Дженсен понимает, что отчаянно сопротивляется этому. Миша словно не понимает его желаний. Даже после попытки Дженсена перерезать себе вены Миша только заматывает порезы плотными бинтами, ободряюще обнимает его и выбрасывает из квартиры все, чем только можно нанести себе увечья. Дженсен пытается еще раз или два, но потом сдается. Миша не собирается отпускать его из этого поганого мира, и Дженсен решает остаться в нем до момента, пока им обоим не надоест. Правда, когда на Гавайях он не рассчитывает силы и начинает тонуть, ему вдруг становится страшно. А затем и нестерпимо больно от испуга в голубых глазах. Словно больно разочаровывать, не оправдывать возложенных на него надежд. Но уже на берегу привычная апатия возвращается в мысли, и Дженсен безразлично следит за Мишей, проверяющим защелки на его спасательном жилете. Очередное «Доброе утро, Дженсен». Миша странный. Дженсен отталкивает его от себя снова и снова, но он не уходит. Он удивляет этим нежеланием сдаваться. «Я люблю тебя, Дженсен». В это сложно поверить, но Коллинз буквально уговаривает на это. Салат всегда заправлен только маслом без ненавистной горчицы или чеснока. На ночь всегда включен мягкий ночник, не позволяющий темноте стать кромешной и гадкой. Постель никогда не остается незаправленной, а любимая рубашка всегда возвращается из стирки на следующее утро. Хотя с чего бы Мише знать, что именно ее Дженсену приятнее всего одевать? Она появилась уже после того, как он перестал говорить. Дженсен не верит. В конце концов, не справившись с любопытством, он роется в вещах Миши в поисках конспекта на свою жизнь, пока тот пропадает на съемках. Он задается вопросом, зачем это все Коллинзу. Любовь — это ложь, Дженсен уже проверил это на своей шкуре не однажды. Его предавали и продавали уже не раз. Толкали в пропасть, не давая удержаться на краю. Якобы друзья бросили его умирать, стоило ему перестать быть звездой. Лейбл забил на него, а многочисленных фанаток интересовало только то, как заарканить его в свои сети и начать роскошную жизнь рядом. Люди не любят тех, кто бесполезен. А Дженсен теперь не просто бесполезен — он мертв. Миша словно доказывает обратное. Он никак не хочет относиться по-другому, он все еще окружает Дженсена беспрецедентной заботой, которая начинает пробираться за колючую проволоку баррикад. Дженсен не пытается общаться, но Коллинзу этого и не нужно. Он привычно рассказывает, как у него прошел день, делится какими-то событиями со съемочной площадки, а Дженсен слушает, делая вид, что ему все равно. Он слушает до противного внимательно, но не удостаивает даже взглядом. Когда однажды Миша возвращается молча, едва удерживая на губах ласковую улыбку, Дженсен начинает беспокоиться, одновременно удивляясь трепещущему в груди чувству. Его не касается все, что за границей его маленького мирка собственной бессмысленности, но молчание и усталые глаза Миши никак не оставляют его мыслей. Так продолжается неделю, и Дженсен почти готов признаться в желании поболтать, а затем Коллинз снова включается, нарочито громко заявляя о своем возвращении домой, и он снова прячется поглубже в равнодушие. В очередной раз Дженсен смотрит на часы, отчего-то будучи не в силах заснуть. Стрелки уже давно отсчитали половину второго, а Миши как не было, так и нет. Дженсен знает о переработках, о ненормированном графике из-за сжатых сроков съемки, но не волноваться уже не может. Он меряет комнату быстрыми шагами раз за разом, то выглядывая в окно, то прислушиваясь к шагам на лестничной клетке. Он пару раз порывается набрать смс-ку на телефоне, но каждый раз одергивает себя. Мертвым все равно. Однако когда под окном слышится знакомый голос, Дженсен не может удержать себя на месте. — …не переживай, — тон Миши кажется ужасно усталым, и Дженсен с удивлением отмечает боль, резанувшую по сердцу. — В конце концов, мы все отсняли, так что все в норме. — Чувак, тебе понадобилось больше десятка дублей. Я начинаю подозревать, что тебя скоро выпрут и с этого шоу, если ты не возьмешь себя в руки. — Да нет, не бери в голову, — отмахивается Коллинз от Себастьяна, чей голос Дженсен тоже уже знает наизусть. — До конца сезона еще пять серий, я отыграюсь завтра. — Если тебе дадут это сделать. Я слышал, они переписывают сценарий. — Ну, мне не впервой терять работу. Найду новую. В конце концов, я могу быть не только актером, — в его тоне не слышно оптимизма. Просто изнеможение. — Миш, ты вымотан. И с каждым днем ты выглядишь все хуже. Дженсен тебя убивает. С момента, как он переехал, ты просто начал угасать. — Себ, давай закроем эту тему. Я благодарен тебе за беспокойство, но я справлюсь. Больше их голосов не слышно, а вскоре в замочной скважине проворачивается ключ. Дженсен поспешно забирается под одеяло, надеясь, что его бодрствования не заметят. — Я дома, — веселый голос Миши резко контрастирует с выжатым досуха тоном, доносившимся с улицы. Он заглядывает в комнату и тихонько прикрывает дверь, стараясь не разбудить Дженсена. — Вот где все твое актерское мастерство, — тяжело вздыхает Себастьян. — Не удивлюсь, если ты сам в петлю полезешь через месяц-другой. — Хватит, Себ. Правда. Я уже потерял любимого человека однажды и еще раз этого не допущу. Чего бы мне это не стоило. Себастьян послушно меняет тему и уходит минут через пятнадцать. Миша скрывается в душе, а затем устраивается на диване, стараясь не потревожить Дженсена, притворяющегося спящим на постели. Странно, но заснуть Дженсен не может. Мысли в голове крутятся и крутятся, и, когда за окном начинает светать, он поднимается, проверяет будильник на телефоне Миши. До подъема всего полтора часа, но этого времени слишком мало, чтобы хоть немного выспаться. Он переставляет время и, поправив мягкий плед, уходит на кухню. «Любимого человека»… Странно что-то делать, руки будто не помнят ни как держать нож, ни как резать хлеб, но Дженсен только стискивает зубы и прислушивается к щемящему сердце чувству. Спустя полчаса его неуклюжих усилий по кухне уже разносится аромат тимьяна и розмарина. Он не может понять, ради чего пытается, но не пытаться почему-то не может. Миша просыпается от стойкого ощущения какой-то барбекю-вечеринки. Сначала это смахивает на неудачный сон, а затем он вдруг понимает, что чем-то жареным пахнет в действительности. Он подскакивает, сбрасывая с себя дрему, и с ужасом замечает отсутствие Дженсена в комнате. Неужели опять? Последние три месяца не было ни одного рецидива, но, видимо, он слишком рано дал себе успокоиться. Миша врывается на кухню ураганом и замирает, сраженный зрелищем наповал. Дженсен что-то сосредоточенно переворачивает лопаткой на сковороде и, услышав скрип открывшейся двери, оборачивается. Заметив Мишу, он улыбается и жестом указывает на стул возле стола, будто приглашая присесть. Это похоже на мираж, на жестокий обман распаленного усталостью разума, и Миша боится поверить собственным глазам. — Дженсен… Слов нет, верить страшно — не потому что происходящее плохо, а потому, что слишком хорошо, чтобы в этом разочароваться. Дженсен благосклонно улыбается, чуть щуря зеленые глаза, а потом кивает вопросительно, будто говоря: «Ну чего тебе?». Совсем как раньше, и Миша почти слышит его довольный голос. — Боже, — он подходит ближе, и Дженсен понимающе отставляет сковородку на выключенную конфорку, позволяя себя обнять. Этот вздох облегчения звучит лучше дюжины похвал, он с удовольствием зарывается носом в густые темные волосы и закрывает глаза, наслаждаясь обрушившимся теплом. На секунду кажется, что ничего не произошло, а это утро, наполненное запахом варящегося кофе, было всегда. Когда Миша устраивается, наконец, за столом, Дженсен победоносно ставит перед ним тарелку с яичницей с беконом и дымящуюся чашку, в которой ровно две части миндального молока.