Мой Великий Гэбриель ван Хельсинг - 2

Признания графа, воспоминание о собственной смерти, а также последовавшая за всем этим безумная, полная страсти, ночь, поспособствовали тому, что наутро Гэбриель проснулся в странном, но в то же время приятном забытье. Размышления, страдания, бессильная ярость прошлых дней оказались размытыми, будто окутанными туманом. Такие далёкие, схожие скорее с отголосками кошмарного сна, нежели с событиями, имевшими место быть. Гэбриель удивлённо прислушивался к себе, к тому, что происходило внутри. И не слышал ничего, что так терзало его ещё вчера. Вот так, в одно мгновение, вся боль ушла, оставив после себя лишь недоумение и звенящую тишину. Впрочем, что-то всё же теснилось в душе. Нечто, похожее на лёгкую грусть. Похожее чувство он уже испытывал, когда позволил графу сообщить в Рим о своей смерти, чтобы остаться здесь, на стороне Тьмы. Но всё же было значительно легче. Впервые за такое долгое время. Стало будто светлее. Гэбриель перевёл взгляд на распятие, которое собственноручно прибивал к стене, и перекрестился. После чего поднялся, натянул штаны и приблизился к окну. Там, снаружи, тоже посветлело. С неба тихо падали крупные хлопья снега, укрывая собой почерневшие ветви деревьев, мокрую жёлтую листву, мостовые и старую черепицу на крышах домов. Откуда-то из глубин сознания возникли образы игравших в снежки мальчишек. Кажется, он и сам был среди них. А вокруг вставали величественные сосны и ели, растущие по склонам гор... Гэбриель моргнул, прогоняя воспоминания. Слишком много их было в последнее время. Тем более, что самое главное из своего Прошлого он и так уже вспомнил. Остальное было неважно. Впервые за всё время пребывания здесь захотелось, наконец, покинуть порядком надоевшую комнату и окунуться в кипевшую в замке жизнь, полную ярких красок и громкой музыки. Вернее, не-жизнь. Одевшись, мужчина уверенно распахнул дверь и вышел в коридор. Первым делом хотелось навестить своего друга, о котором будто и забыл вовсе. Пройдя по коридору, Ван Хельсинг остановился перед одной из дверей и постучал. *** В это утро Карл проснулся от странного и жуткого сна, в котором его преследовали люди в чёрных балахонах и островерхих колпаках, напоминавшие испанскую Semana Santa. Что им было нужно, Карл так и не понял, однако они гнались именно за ним, загоняя его в самую отдалённую и запутанную часть незнакомого города, в котором, казалось, соединились Рим и Будапешт, а кое-где встречались старые дома из трансильванской деревни. Монах буквально вытащил себя из сновидения как раз в тот момент, когда "колпаки" зажали его в тупике между двух высоченных каменных стен. Сердце бешено колотилось, дыхание со свистом вырывалось из груди, будто он и правда пробежал через весь Будапешт и Рим. Достав из-под подушки розарий, Карл перекрестился и принялся молиться, а в перерыве между молитвами подумал вдруг о том, что происходило в последнее время. Подумал о друге и о том, как ему было тяжело. Вспомнил, как сам обсуждал с графом дела далёкого Прошлого. Он ведь обещал решить всё, а что в итоге? Гэбриель напоминал часы со сломанным механизмом. Только часы эти не остановились, как и подобало всему сломанному, а попросту сходили с ума. Пускай и по вполне уважительной причине. Возникли ещё кое-какие мысли о Гэбриеле, однако монах как можно скорее отогнал их. Нельзя об этом думать! Не смей! А ещё нельзя упускать ни единой детали, ничего из того, что происходит в стенах этого замка. Всё должно быть записано. Даже сны. Карл поспешно оделся, присел за стол и открыл дневник. А спустя некоторое время в дверь постучали. Закрыв книгу, Карл поспешил открыть дверь. И радостно улыбнулся, увидев на пороге Ван Хельсинга, вполне себе живого и невредимого, да к тому же с улыбкой на лице. - Проходи! - монах посторонился, пропуская друга. - Ну, как ты?? - Странно... - Гэбриель прошёл по комнате и присел на край подоконника. - Затишье какое-то, будто и не было стольких мучений и страданий. - Разве это плохо? - Карл приблизился к столу и, сдвинув в сторону дневник, сел на стул. - Твоя душа слишком долго страдала. А через страдания, как ты помнишь, приходит освобождение, очищение... - Я понимаю... Однако ж всё равно непривычна эта тишина... - Гэбриель пожал плечами и посмотрел в окно. - Хотя и правда стало гораздо легче, когда освободился от груза прошлых лет... Прошлой жизни, - поправил он после паузы и улыбнулся. - А как ты сам? Каково это, истинно верующему предать свои идеалы? - Идеалы у них там, в Риме, - Карл махнул рукой. - Моя вера всегда со мной, - он коснулся груди, - вот здесь. И мне не нужен для этого кардинал с его нравоучениями. Ван Хельсинг понимающе кивнул. Воцарилось молчание. - Бывал на маскараде? - наконец, спросил Гэбриель, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку. - Какое там! - Карл покачал головой. - Да и как веселиться-то, когда тебе было так плохо! Не до гуляний тут, сам понимаешь. - Предлагаю забыть обо всех свалившихся нам на голову неприятностях и просто отдохнуть в обществе нашего гостеприимного хозяина и его многочисленного семейства, - Ван Хельсинг вопросительно посмотрел на друга. - Я за, - Карл кивнул. - На маскараде один раз только был, да и то, можно сказать, просто мимо пробегал. Гэбриель усмехнулся, вспомнив их самый первый приезд в Будапешт и яркую вспышку, уничтожившую полчища бледных клыкастых аристократов. - У тебя должны быть подходящие одежды, - мужчина кивнул на стоящий в углу дубовый, напоминавший гроб, резной шкаф. - А я пойду, тоже переоденусь к празднику, - добавил он, вставая с подоконника. - Конечно, - Карл улыбнулся. - Засиделись мы с тобой взаперти... - Что правда, то правда, - Гэбриель вышел из комнаты и, прикрыв за собой дверь, замер. То, о чём они несколько мгновений назад с таким удовольствием вспоминали, пронеслось перед глазами, ярко вспыхнув и зазвенев вылетевшими от взрыва стёклами. Именно по этому коридору они с Карлом пробирались к бальному залу, желая спасти Анну. Однако образ танцующей с графом девушки в красном платье сменился на судорожно сжатые на коленях руки и тёмное монашеское одеяние. Подавив неожиданное и сумасшедшее желание вернуться в комнату друга и отбросив возникшие при этом постыдные и, пожалуй, даже богохульные мысли, Гэбриель стремительно зашагал в сторону своих покоев.