***
Увы, так уж сложилось, что на земле не было того, кто бы смог преподать урок гордецу - все, кто мог это сделать, в лучшем случае игнорировались. В худшем - министр Фролло в скором времени им мстил (и подчас - молниеносно). В таких случаях обычно вершители судеб мира в ином измерении времени и пространства договораиваются о дальнейших правилах игры - и вступают в неё. По уговору, должен был внести коррективы именно он. Он узнал: что молодая женщина понесла, и было Всеми решено, что это отличный повод для испытания смертного, для испытания чёрствой души Клода. Почему именно эта женщина? Свершив акт кровосмешения, она и отец будущего ребёнка обрекли последнего на несчастное существование уже по факту рождения: ибо есть законы, которые они преступили - увы, табу существовало не зря. Ещё древним расам были известны последствия подобных союзов. И дитю суждено стать бременем для его родителей... по крайней мере, для бедной матери, которая решила оставить ребёнка (по собственным причинам)... Как долго она смогла бы держать его у себя, и не отреклась бы в итоге - вопрос. Но жизнь молодой цыганки подходила к краю пропасти. Ему же велено было подвести черту. И он оказался там - незадолго до рождения ребёнка он появился среди парижской цыганской диаспоры, приняв человеческий облик. Всем казалось, что они всю жизнь знали этого молодого выскочку, на тот момент ещё сопляка (такой вид уж он принял и обзавёлся соответствующими манерами), чуть ли не с самого его рождения. Никто не догадывался, что воспоминания и чувство родства были ложными - навеянными и внушённые им. Войдя в доверие своих новых товарищей, он начал ожидать. Свершилось...***
...Трое пришельцев, слишком хорошо насмотревшиеся на виселицу Монфокон, готовы были рискнуть всем, лишь бы попасть на левый берег Сены - где находился вход в спасительные катакомбы (тем более, что даже в пригороде начались облавы, а зачистки особенно активно велись на правом берегу). Самым надёжным способом оказалось движение по реке - минуя опасные улицы, набережные и мосты (точнее, мостовые улицы). Алчный вид переправщика не внушал доверия, однако тому уже доводилось провозить разного рода беженцев "контрабандой", и провозить весьма удачно. Поэтому скрепя сердца троица согласилась на его услуги. Пока ночной мрак царил над Парижем, лодка двинулась к Сите. Увы, миновать остров не представлялось возможным, как утверждал лодочник, из-за превратностей течения и плохого обзора. Поэтому он высадил своих пассажиров возле моста Менял (а далее, к мосту Нотр-Дам, плыть он боялся).*** Затем транзитным пунктом мог стать собор Парижской Богоматери. К несчастью четверых, уже начало светать. Он-то знал: что сегодня предстоит неспокойный предутренний час, от исхода которого зависело многое. Нет, засада - не его рук дело: Фролло давно подозревал, что Сена может стать лазейкой для столь ненавистных "египтян", и позаботился о наблюдении за любыми подозрительными лодочниками. Так вот на этого донесли. Харон привёз души в царство Аида.***
Но до утренней мессы ещё много времени. Ему же предстояло вселить беспокойство в душу архидиакона собора и нарушить его сон - что, собственно, ему и удалось... часом раньше. Монах, мучимый неизвестно откуда вдруг взявшейся бессонницей, решил посвятить себя приготовлениям к утренней службе. Заодно ему хотелось просить совета: что-то его беспокоило, но что - он не знал. Поэтому мужчина, не зная, кому излить свою тревогу из земных созданий (да и не имея такой возможности), обратился к образам. Те молчали. Священник пытался узреть в их лицах и взглядах хотя бы намёк на ответ или направление. В конце концов - на понимание. И в своём воображении отчаянно рисовал черты, искажающие лики - чтоб получить хоть какой-то намёк на надежду... ...Как вдруг в дверь центрального портала забарабанили, и с улицы донёсся приглушённый, полный отчаянья крик, который мог возвещать только одно. Архидьякон, получив сей исчерпывающий и столь вожделенный ответ, на ходу одевая плащ, стремглав бросился к выходу, и сквозь завесу дохнувшей на него метели узрел отчётливые следы в снегу на крыльце, а также тёмную, метнувшуюся в сторону тень - и затем распростёртую на ступенях катедраля женщину в пёстрых одеждах. Снова увидел он тёмную тень - на сей раз куда более неповоротливую и весомую. Конь и человек словно слились в единое существо. И ниспадающая тяжёлая алая атласная лента, что трепал ветер, изливалась багровой струёй, тянулась кровавым шлейфом. Монах узнал всадника в чёрном на вороном коне, занесшего руку со свёртком над колодцем - и ветер резко переменился, донеся до настоятеля плач младенца. - СТОЙ! - мужчина старался перекричать метель (и это несмотря на то, что голос у него был по долгу службы и так не слабым). Судья повернул к нему своё лицо, замерев. Подбежав к цыганке, священнослужитель лишь несколькими секундами позже убедился, что она мертва...***
...Он же, как только его дело было сделано, устремился на то место, откуда ему было всё хорошо видно (и где будет отлично видно его самого) - и начал наблюдать за зрелищем...***
...Десятки пар глаз воззрились на Клода Фролло, буквально прожигая его взглядами. Мужчина с ужасом переводил свой взгляд от одних изваяний на другие. Короли и простолюдины, райские и земные создания, святые и грешники, ангелы и черти - ни единый взор не ведал пощады. И, встретившись с чертями, с их безобразными рожами, которые словно уже предвкушали встречу с его душой, судья глянул на распростёршего шлейфом крылья не-человека (во истину Люцифера!), который, сложив на своей раме руки и переплетя пальцы меж собой, положил на них подбородок и ухмылялся - не менее глумливо, нежели остальные адские существа. Вот только взгляд его встретился прямей прочих с глазами Клода. И оказался этот взор на удивление пронзительным - настолько, что Фролло сглотнул. Явственно узрел сей смертный муж это создание, сделанное из того же камня, из посеревшего от грязи и пыли веков песчаника, что и стены Нотр-Дам, очень хорошо запомнил - и, с трудом оторвав взгляд свой, молча обратился за спасением к Божией Матери... Но даже она смотрела на него осуждающе. И Младенец - тоже. - Что я должен сделать? - пролепетал ответчик с небывалым смирением и благоговейным страхом, не в силах оторваться от лика покровительницы собора... - Воспитай его, как своё дитя, - последовал приговор... Он был там.