Он был здесь (Пути Господни неисповедимы)

      Он не мог оставаться безучастным. Как-никак, ему предстояло проводить своё время среди людей. А жить среди них - так, без занятия, и помереть можно! И сидеть заткнувши рот - это было выше его сил. Поэтому он избрал сию национальность - чтобы легче принимали окружающие его вольнодумство, да и чтобы не все липли, или наоборот - чтобы не все его сторонились.       Как бы парадоксальным сие не казалось, но, чтобы люди лучше его слышали (так уж они устроены), он специально облачился в одежды тех цветов, которые выдавали бы в нём мудреца - но в то же время и колдуна (особо когда показывал иногда фокусы), весельчака - но в то же время и безумного глупца. При этом, усугубляя своё безумие не только пером канареечного цвета, неизменно воткнутым в шляпу (хоть как-то делая его похожим на франта), но и золотыми бубенцами. Бубенцы так же играли в его облике двоякую роль: с одной стороны, они привлекали внимание, а с другой - отвлекали внимание ненужное (скоморох смел говорить и вытворять опасные вещи, а нескончаемый поток болтовни мог не помочь отвлечь от сути, так что бубенцы добавляли пустого звону, и лишь особо цепкие умы в состоянии выловить суть представлений; а некоторые из этих умов требовалось отвести, дабы избежать нежелательных последствий). Особенно за цвет безумия и трезвон ему готовы были простить столь ненавистные жителям полоски в одежде, его "происхождение" (по ошибке родня его с "египтянами"), а также чересчур смелые выходки и слова. Он позволял себе выходить за рамки не только одной своей кибитки.       А ещё ловкач в самом деле мог казаться (или же притворяться) хромым, а также безумцем. Ещё своей непредсказуемостью и загадкой, коей он являлся для горожан, также сумел, так или иначе, внушить им и страх. Наверное, ни один из людей не награждался столь разнообразной палитрой человеческих эмоций, как это создание: его ненавидели - и обожали, его презирали - и им восхищались, его боялись - и к нему тянулись. В его руках была сила, которая не требовала сверхъестественного вмешательства.       Так Париж по-настоящему узнал Клопена Труйльфу.*       Но он периодически снимал шутовской наряд, дабы раствориться в толпе... или хотя бы в толпе "себе подобных" (отдыхать-то надо! Не вечно же искать зрителя на свою голову!). Впрочем, малейший повод - и он обнаруживал себя, представал, так сказать, во всей красе. Так что многие с лёгкостью узнавали того уличного артиста. А кто не узнавал - тому уж Клопен сам напоминал. Так что весь город вскоре знал: когда цыган мог принять тебя чуть ли не с распростёртыми объятиями, а когда его лучше не трогать... а то и вовсе - не замечать, пока он сам того не пожелает. И лучше всего, чтобы в такое время ваши пути ни шли параллельно, ни тем более, пересекались. Посему не удивительно, что Труйльфу слышал за своей спиной шушуканье и толки: что он мог зарабатывать деньги совсем уж нелегальным путём и творить бесчинства похлеще уличных миниатюр. Но все эти сплетни - это его нисколько не интересовало, он пропускал сие мимо ушей.       Интерес представляли вещи гораздо более весомые, нежели какие-то слухи: например, всё тот же судья Фролло и его подопечное существо. С каждым годом, вместе с тем, как рос малыш (и росла гордыня Клода, уверенного в своей непогрешимости чуть ли не на равне со святыми мучениками) возрастали любопытство и нетерпение ожидания Клопена. Поскольку несчастное дитя явилось на свет уродливым, даже слепая кормилица готова была отказаться от "маленького дьявола". Архидьякон собора на острове Сите пытался воззвать к милосердию женщины, но убедительней оказались только угрозы судьи. И чем старше становился малец, чем меньше он зависел от материнской груди - тем больше двое человеческих мужчин чувствовали на себе ответственность за это создание (каждый - по-своему). И оба уповали на милость церкви в общем, и собора - в частности (которые по умолчанию условно пребывали под покровительством Небес).       Ему же пребывание в стенах собора Парижской Богоматери инкогнито было сродни посещению обывателем представления, что он сам устраивал на улице в человеческом обличье: число заметных прихожан особо крупным числом не отличалось, и большинство приходило сюда похвастаться пред остальными и пред святыми (имена которых и молитвы они выучили наизусть настолько, что уже шли к образам читать эти заговоры на автомате, по ритуалу, думая о чём-то стороннем) дорогими нарядами и фамильными украшениями. Люди взывали к милости Создателя, клянчили множество благ - хотя сами бросали презрительные взгляды на остальных, порой завистливые - друг на друга, готовы были сплетничать о том: кто с какой девицей где и когда переспал, а также могли из-за гроша и мелких капризов истязать всех, кто попадал в поле их зрения, порой даже бровью не поведя. Эти создания чем не лицедеи? Ханжи, одевающие эти пресловутые маски, вы ничуть не лучше дешёвых фигляров!       И именно таких вот людей Труйльфу особо нравилось дразнить. Пытка или казнь - эти люди могли воспринимать подколки цыганского шута как угодно. Но, по счастью, существовал один день: когда, обличая простолюдинов и знать, представителей духовности, правосудия, лютых безбожников, и отпетых негодяев, тебе ничто не грозило. День, когда разрешалось раздать пощёчины в огромном количестве всем желающим и не желающим - шестое января. И каждый год, к каждой конкретной дате Клопен тщательно готовился. Поначалу коротким сольным номером, а затем начиная втягивать остальных, а также расширяя программу. За двадцать лет, что он провёл в пределах Парижа, программа была проработана до мелочей и тщательно отшлифована главным скоморохом города до такой степени, что преросла из коротенькой сценки в сценарий всего дня.

***

      Кроме того, фигляр ещё в самом начале своего пребывания среди смертных обратил внимание на детей, что жили в том таборе, на уже подросшее поколение, и на женщин.       Он понял, что нашёл нужное ему создание, когда появилась Эсмеральда. Он, прочитав всё начертанное, сделал свой выбор - став её наставником. Малютка росла под его особым покровительством. Разумеется, в воспитании девочки принимали и другие члены сообщества, но то и дело можно было видеть какую-то ревностную опеку со стороны Клопена. Кто-то смеялся, глядя на то, как он возится с ней (то развлекая, то отчитывая): "Невесту себе нашёл!", а кто-то - наоборот: считал сие проявлением братских (а то и отцовских) чувств, и поведение воспринимал как уже возмужавшего человека, готового взять на себя ответственность за жизнь ребёнка. На самом же деле лицедей старался сделать так, чтобы девочка ему доверилась - но лишь сугубо для того, чтобы в перспективе он мог направить её по нужному ему пути. Так что он пытался всеми силами впечатлить совсем юную "египтянку" - чтобы она хотела тянуться к нему. Однако это необходимо было проделать без жульничества - ведь такие свободные дети, как Эсмеральда, хорошо чувствуют подвох. Поэтому ничего излишнего сверхчеловеческого и прямого на разум. Лишь самую капельку в её присутствии на другие вещи и события - сугубо для косвенного влияния...       ...После того, как маленькая цыганка осталась сиротой, Труйльфу и вовсе в душе возликовал: теперь же он смог абсолютно спокойно привязать к себе девчонку. Она получала от него утешение особого рода, которое не могли дать ни умудрённые опытом старики, ни женщины (даром что инстинктивно умели сочувствовать и могли приютить у себя малышку с особо драгоценным именем) - подле этого опекуна Эсмеральда чувствовала себя особенной. И дело не в подарках, которые иногда приносил этот не-человек (хотя козлёнок не просто порадовал девчушку, которая направила свою любовь на него, забывая об одиночестве, но и вырос в очень преданную своей хозяйке умную козочку, а пара золотых серёг, принесённых Труйльфу, по его научению была по-сестрински разделена между Эсмеральдой и Джали - пусть никто и не догадывался, что шут просто не озвучил слово "фамильяр"; за эти подарки дитя было особенно благодарно). Собственно говоря, мужчина и относился к девчушке трепетно, почти по-отечески - как к сокровищу, не позволяя обидеть её никому, даже самому себе (только давая знать по делу).       Ради своей подопечной инфернальное создание чуть умерило свой пыл относительно уличных выходок и начало действовать куда осмотрительней, всё больше принимая в будние дни позицию пассивного наблюдателя за министром Фролло и его обречённым рабом (хотя он порой подкидывал мальцу идеи и кое-какие игрушки, которые развлекали юного калеку на протяжении всех последующих лет). Хотя Клопена, если честно, так и подмывало вручить Клоду путёвку в первый пояс града Дит, с выездом по определённым датам и на определённый срок на остальные круги Ада по Данте, кроме первого, изредка - третьего с четвёртым.       Ещё он осмелился претендовать на то, чтобы стать лидером Двора Чудес. Тут уж он дал своим способностям волю: отводил ненужный глаз от кладбища на подступах к нему (там находился вход в катакомбы, и заодно самая короткая дорога к подземному селению), и смог вытаскивать некоторых гитан из передряг, и исключать попадание в новые. Это помогло ему не только заручиться уважением "собратьев" (кстати говоря, никто из обычных горожан о статусе шута внутри диаспоры не ведал), но и получить карт бланш на некоторые действия внутри Двора. Отчасти он это сделал ради Эсмеральды: ребёнок должен знать, под чьим покровительством он находится (что не могло не подкупить его [ребёнка]).       Помимо этого, Клопен оказался хорошим учителем - он научил яркоглазую девчонку всему, что сам умел (в человеческих пределах), и помог раскрыть её талант...       Эсмеральда росла, хорошела и оттачивала своё мастерство - и в какой-то момент, когда подопечная уже уверенно начала чувствовать себя в этом мире, когда не осталось и намёка на ощущение себя отверженным ребёнком, Труйльфу начал постепенно отпускать её от себя. Он не возражал против общения девушки с остальными членами диаспоры - он прекрасно знал, что ему юная фемина доверяет почти всецело, а, учась мудрости, прочим жизненным навыкам и заводя дружбу, она лишь приобретает. Приобретает с этого и Труйльфу - ведь Эсмеральда, чувствуя, что её свободу не ограничивают, не видела причин конфликтовать со своим покровителем. Скоморох всё больше начинал общаться с зеленоглазой гитаной на равных.       А когда "египтянка", став совсем взрослой, окончательно превратилась в лакомый кусочек для жадных взоров мужчин и перестала быть столь по-детски наивной, её бессмертный наставник стал брать иногда с собой - танцевать в богатые дома. Эти нечастые походы по особым для владельцев сих домов датам считались истинной авантюрой, экзотикой - но тем больше эти визиты привлекали Эсмеральду и заказчиков. Таким образом, сама цыганка получала в такие особые дни или же хорошие деньги, или же дорогие подарки (так один купец отблагодарил девушку - подарив ей огненного цвета наряд, привезённый откуда-то с Востока)...       ...И вот Клопен объявил о своём желании: чтобы Эсмеральда выступила на Фестивале Шутов.