Иллюзории

Время идет. Время идет, бежит, разбивается на мириады лучей-решений и жизненных путей — а Тики по-прежнему не стареет и остается самим собой, чернявым мальчишкой с золотыми глазами, которому лет ну слегка за двадцать, хотя на самом-то деле уже за сорок перевалило. Девки все также на него липнут, у него все такая же заразительная (и лживая донельзя) улыбка, и он все также умело мухлюет в карты, оставляя в исподнем почти всех своих противников. Кроме Аллена. Который за пролетевшие для Ноя как один день пятнадцать лет ни на йоту не постарел. Он тоже все также рыж и насмешлив, и его взгляд все такой же кристально-серый, а прищур — все такой же лисий. Единственное, что в нем меняется — так это его ученик, которого у него раньше не было, но который внезапно появился на пороге семейного особняка и остался жить в нем совсем так же, как близнецы когда-то. Близнецы, которым упокоившаяся не далее как пару лет назад Катерина дала имена и воспитала как своих детей, не задавая никому никаких вопросов и не тревожась об отсутствии своего мужа. Близнецов зовут Мана и Неа Кэмпбеллы (почему они носят фамилию господина Графа никто не знает), а ученика Аллена — Мариан Кросс, и двое из этих троих смотрят на Уолкера глазами такими голодными, что Тики хочется их убить. Это ужасно. Ужасно, правда. Потому что все эти пятнадцать лет Тики выжигает Аллена из себя другими людьми, пропивается и играет, имеет ночами английскую королеву, убивает вельмож — и никак не может избавиться от своей влюбленности. Он знает, что ему светит за это чувство еще не меньше ста лет мучений, но иногда они с Уолкером тоже спят, и ничего с этим поделать Микку никак не удается. Он не хочет с этим ничего делать, хотя убеждает себя в том, что ему нужно идти вперед. Конечно, у него еще целая вечность на то, чтобы идти вперед, но не так уж важно. — Почему ты себя ведешь так? — однажды спрашивает у него Аллен. Он нагоняет его в коридоре на пути к выходу и смотрит как-то удивительно устало и раздраженно. Как будто это Тики прячет от него по шкафам скелеты, разводит интриги в Семье и пропадает у черта на рогах целыми месяцами. — Подумал бы сначала, как ведешь себя ты сам, — огрызается на него Микк, стряхивая со своего плеча затянутую в белую перчатку узкую ладонь. — Заигрались вы, воля ваша, с колыбелью, душами и иллюзориями, — голос его сладок как самый лучший на свете яд, и это прекрасно ему известно — Уолкер гримасничает и сжимает в кулаки руки. — Ты просто не понимаешь, — тихо возражает ему мужчина, и Третий апостол разражается нервным визгливым смехом. Ох, да! Разумеется, он не понимает! — Ну конечно, — отдышавшись и вперив в оппонента новый ненавидящий взгляд, соглашается Микк. — Никто ведь не изволил мне объяснить. Вот только если я, Уолкер, кретин классический, без намека на интеллект, то ты — кретин определенно метафизический, слишком блещущий разумом, чтобы обращать внимание на таких, как я! И знаешь что, — эти слова ужасны, но это правда, — Катерина никак больше в этом тебе не поможет! Аллен дергается как от звонкой, отвешенной от души оплеухи, и его губы на какой-то момент дрожат — он как будто хочет что-то ему сказать, но не может сформулировать свой ответ, да и сам Тики его совершенно не хочет слушать. Он устал ждать и слушать. Устал, устал. Тики разворачивается и покидает дом. Это первый за все годы их знакомства раз, когда Аллен ничего ему не ответил. Когда Третий апостол возвращается из загула по кабакам спустя три неполных дня, его на пороге дома встречает Неа. Неа, который встрепанный и вихрастый как подранный в неудачной схватке дворовый кот. Неа, который с ним за все эти пятнадцать лет едва ли перекинулся десятком слов, все больше спеваясь с Роад и проводя с ней время. Неа, который так удивительно похож юной физиономией на Тики и упрямо-взрослым взглядом — на господина Графа. — Ты обидел Аллена, который ради тебя старается, — упирает руки в бока Неа. — Ты ему столько грязи на говорил, что я видеть тебя не могу, — заявляет он, и произнесенных им на одном выдохе слов повисло в воздухе сейчас больше, чем Тики когда-либо их от него слышал в свой адрес за всю его жизнь, начиная с сопливого младенчества и заделанных испражнениями пеленок. — Это не твое дело, — однако холодно отмахивается от него мужчина. — И ты не имеешь никаких оснований задерживать меня на пороге дома моей Семьи, — он уже проходит мимо дерзкого щенка, когда тот бросается на него и пытается припереть к стене. — Серьезно? — шипит он злобно, и Тики становится интересно. Даже не так — его разбирает смех. Этот крысеныш ведь влюблен в Аллена, кажется? Ну что ж, пусть попробует перенять ношу Третьего апостола, который из Удовольствия вдруг каким-то неведомым образом преобразился в Страдание. — Серьезно?! — между тем все повышает голос Неа. — Да ты вообще представляешь, что Аллен делает?! Он же старается не просто так! Из кожи вон лезет, чтобы тебе хорошо было! — Ага, — это быстро начинает надоедать; голова еще побаливает от выпитого бурбона, и чужие истерики не идут ее успокоению впрок. — Еще скажи, что Аллен парламентером тебя прислал, — выплевывает мужчина и одним движением отстраняет от себя яростно рыкнувшего щенка, прижимая его к противоположной стене узенького крыльца и скалясь. — Не лезь, — припечатывает он веско, — не в свое дело. Даже если Уолкер пустил тебя в свою постель, поверь, в его душе тебе места нет. Может, у него и самой этой души нет, — он горько усмехается, — раз он так яро их изучает. А теперь пошел прочь отсюда! От сильного толчка Неа летит на пол и наверняка больно прикладывается затылком о непокрытые паркетом деревянные доски, но не издает ни звука — только яростно кривит губы и сверлит Тики ненавидящим взглядом, словно вот-вот готов вскочить на ноги и вновь на него наброситься. Микку самым откровенным образом наплевать. Он окидывает мальчишку коротким взглядом и морщит нос. — И впредь занимайся тем, что подходит тебе по возрасту, — советует мужчина и наконец-то заходит в дом. В глаза сразу бросается темнеющий на лестнице тонкий и яркий как подожженная стрела силуэт. — Не очень-то ты вежлив, — замечает стоящий негромко, и игнорировать направленную ему реплику Тики не имеет терпения. Они слишком редко видятся, чтобы он отказал себе в удовольствии потрепать Уолкеру нервы. — Я только что оттуда, где чрезвычайно ревностно соблюдается политес, — сладко улыбается он. — А тебя это так задевает? — Меня? — Аллен вскидывает тонкие рыжие брови, наблюдая за тем, как Микк степенно поднимается по лестнице, с каждой ступенькой сокращая и без того не слишком большое расстояние между ними. — О, что ты, — он едко улыбается. — Я привык. А вот Адаму такая фамильярность очень не нравится. Он всегда звереет от грубостей, ты ведь помнишь? Тонкий намек в его словах и насмешка в изгибе губ выбивают из Тики весь чертов воздух. Он замирает на месте, сжимает в до побелевших костяшек перила — и смотрит на Аллена бешено, ошеломленно, во все глаза. — Ч-что?.. Мужчина склоняет голову набок и немного смягчается взглядом. — Тише, хороший мой, — его голос необычайно ласков сейчас, но Микку кажется, он отражается от стен холла зловещим эхом. — Это сюрприз, — Аллен спускается, преодолевая пару разделявших их последних ступеней — как будто пересекая пропасть за один шаг, — и гладит Тики затянутой в перчатку ладонью по небритой щеке, наконец переходя подушечкой пальца на нижнюю губу и как будто воскрешая этим тот свой давний, призванный выразить нежность жест. — Все самое интересно еще впереди. Тики становится жутко. Он даже представить боится, что его может ждать.