Иллюзории

Тики учится ничему не удивляться и дышать ровно даже в самых стрессовых ситуациях. Он учится помнить о том, что неведомо как оказавшиеся в особняке близнецы Неа и Мана — это их досточтимый Тысячелетний Граф. Он учится знать, что Роад и Шерилу это было, скорее всего, известно. Он учится прощать Аллену его эгоизм, и они снова спят и завтракают вместе. Больше того — они разговаривают и ходят в оперу, которую Тики терпеть не может, но которую так любит Аллен, и после часто гуляют где-нибудь по набережной Темзы, спокойные и безмятежные. Это даже становится таким привычным, что Микку кажется — все вошло в свою колею. Он даже больше не отлучается из особняка надолго, чтобы задушить в себе эту жажду Аллена — ведь того снова вполне достаточно, он не сбегает и не игнорирует, пусть и прячет в шкафах скелеты. Вот только к тому, что видит во дворе особняка душным вечером августа семьдесят третьего, Тики не готов от слова «совсем». И он знает, черт побери, что к такому просто нельзя подготовиться. Потому что Аллен стоит и держит в руках меч Тысячелетнего Графа, и столько в нем уверенности и стати, что это бесит, бесит. Неимоверно бесит. И — пугает. Ведь этим гребаным мечом Аллен обороняется от зверем кидающегося на него щенка-Неа. Он уверенно теснит мальчишку в сторону, отрезая от судорожно кашляющего кровью Маны, еще более болезненного в этот миг, чем обыкновенно, и глаза у него при этом такие сосредоточенные и холодные, словно это не он почти что шестнадцать лет баловал неразлучных близнецов подарками и вел себя как чрезвычайно занятый, но несомненно до чертиков добрый дядюшка. Впрочем, и сам Неа не слишком похож сейчас на восторженную собачонку, которая только и ожидала каждый день смиренно у двери своей подачки, словно одни лишь жалкие крохи благосклонного внимания доброго хозяина позволяют ей жить дальше. По правде сказать, Тики думает об этом в эту минуту, потому что подобным образом иногда ощущает и свое собственное состояние. Он ведь тоже собака, жаждущая ласки. Вот только в данный момент… в данный момент это все настолько сюрреалистично, что дрожь пробирает при каждом вдохе. В конце концов, это же Граф, их Граф! Который почему-то внезапно сошел с ума, хотя еще вчера привычно щерился на Микка за ужином, с неприязнью поглядывая на то мизерное расстояние, которое отделяло стул мужчины от стула Уолкера за трапезным столом. Что же произошло теперь?.. Аллен недовольно поджимает губы — так, словно Неа не его выкормыш и частица Графа, а сбежавшая из клетки лабораторная мышь — и бесстрашно шагает вперед, буквально прижимая младшего Кэмпбелла к забору. — Не медли! — задушенно торопит его со своей стороны Мана, заходясь в новом приступе вынимающего душу кровавого кашля, и мужчина резко вскидывает зажатый в руках тяжелый неуклюжий двуручник, замахиваясь на внезапно замершего и испуганно сжавшегося Неа. Секунда — и сияющее кровавым закатом лезвие со свистом опускается вниз, похожее одновременно на молнию и на гильотину, и рассекает мальчишку на две неравные части. Мана дергает ворот своей рубашки и обессиленно оседает в грязь, еще не высохшую после недавно прошедшего дождя. Из его золотых глаз хлещут слезы, а кожа у него серая-серая, и стигматы на лбу кровоточат так, словно этой крови в Мане — через край. Значит, вот кто из этих двоих все же больше Граф… Тики чувствует, как щеки против воли обжигает соль потери члена Семьи (хотя ему совсем не жаль этого мерзкого бешеного щенка, который почти наверняка был худшей частью Адама). Он будто в трансе тянется вытереть влагу, но, поднеся ладонь к лицу, замечает, что руки у него дрожат как у заправского алкоголика, и бросает эту затею. Так немудрено себе и глаз выколоть. Аллен между тем еще секунду стоит над истаивающим телом Неа, безучастно глядя в его окровавленное, искаженное безумной гримасой лицо с широко распахнутыми глазами, а потом передает меч медленно подошедшему (он подволакивал ноги) Мане — и торопливо оборачивается к Тики. Радужки глаз у него — аспидно-золотые, а зрачки — черные-черные, увеличивающиеся с каждым мгновением как у подсевшего на морфий, и это совсем не смешно. Аллен тянет к нему руки, и на его лице — улыбка, болезненная, изломанная и искренняя. Как будто он добился чего хотел, и теперь ничто не мешает ему вновь стать тем человеком, которого Третий апостол знал. Тики смотрит на него — и неловко шагает вперед, навстречу протянутой ладони в обагренной красным перчатке. Ему плевать, что Аллен сейчас убил половину его Графа, и что глаза у него стали какого-то черта совсем как у Ноя. Это в данный момент кажется каким-то второстепенным. Ненужным, неважным и несущественным. Первостепенно лишь то, что сейчас этот скрытный засранец протягивает к нему руки и улыбается так, словно хотел, но не мог обнять целую тысячу лет. В связи с этим Тики совершенно не обращает внимания на Ману, которого как-то язык не поворачивается назвать полноценным Графом, пока он находится в таком плачевном виде, и из него хлещет кровь. Однако… однако и до Аллена дотянуться мужчина не успевает. Тот внезапно падает как подкошенный всего в паре метров от него, дергается конвульсивно, словно ему отсыпали пучок невидимых розог — и под ним, непонятно откуда взявшаяся, расплывается кровавая лужа. Тики дергается, рвется вперед, спотыкается и падает, пропахивая собою землю и буквально доползая до своей цели эти недостающие два метра, чтобы хотя бы просто тоже затихнуть рядом, потому что в глазах мутно, и на внутренней стороне век колосится отчего-то по иронии судьбы совершенно идиллическое желто-золотое пшеничное поле, посреди которого и стоит особняк Семьи. Нет-нет-нет… Только не сейчас, пожалуйста. Пожалуйста, скажи мне хоть что-нибудь. — Аллен… — глотку дерет, и в носу щиплет от едва сдерживаемых слез — теперь уже настоящих. — Аллен, с-скажи… что-нибудь… Но рыжий подонок никак больше не трепыхается. Его волосы изгвазданы в грязи и крови — своей и чужой, — и это заставляет Тики немедленно пожелать смерти себе самому, будь он хоть сто раз старшее дитя. Он еще хочет сказать Аллену «я люблю тебя» — потому что за последние пятнадцать лет ни разу ему этого не говорил (да и вообще вроде не говорил) — но не успевает. В глазах отчего-то темнеет как при обмороке, и сознание стремительно потухает.