***
Первым об истинности заикнулся Сокджин. Юнги догадался раньше, но все ждал, когда тот сам его известит — было банально интересно посмотреть на чужую реакцию. Сокджин лишь легко улыбнулся и буднично произнес: — Слушай, Юнги-я, мы, кажется, истинные. Ты к этому как? Юнги тогда не ответил, просто потянулся вперед, впервые целуя мягкие губы с привкусом апельсинового сока. Встретить истинную пару в столь юном возрасте — большая удача, но эта связь раз и навсегда, а Юнги претила несвобода в любом смысле. Поэтому, справедливо рассудив, что истинный никуда от него не денется, а молодость всего одна, Юнги не собирался менять свой образ жизни и остепеняться. Сокджин был безумно красивым и пах так, что сносило крышу, но становиться почти семейным человеком, когда тебе всего двадцать, а вокруг столько необъезженных омег? Ну уж нет. Юнги был бы полнейшим лохом, если бы проебал такие возможности — так он думал. То, что проебал он не призрачные возможности, а нечто гораздо более ценное, Юнги понял гораздо позже.***
Когда Сокджин впервые заявил «все кончено», собрал вещи и ушел, пьяный в хлам Юнги даже не понял, что произошло. То, что это не шутка, дошло до него лишь спустя неделю и несколько прицельных ударов от Сокджина — бил тот всегда не по-омежьи сильно. — Мы истинные, Джини, — прошипел Юнги разбитыми губами, сплевывая кровь на пол новой квартиры Сокджина. — Знал бы ты, как я об этом жалею. Всего наилучшего, Юнги, — тот посмотрел на него, как отцы-омеги смотрят на заплутавших сыновей, а потом вышвырнул за порог, как щенка, и захлопнул дверь. И в свое сердце тоже.***
Мысль, что его кинул собственный омега, не хотела оседать в прокуренном мозгу — тупо отскакивала от одной стенки черепа к другой и так до бесконечности, не внося ни капли понимания. Истинные не расстаются — это аксиома. Если ты встретил истинного, то счастливое будущее тебе обеспечено. Так говорили с экранов, писали в книгах, пели в песнях. Юнги жил с этой уверенностью всю свою жизнь, и для него «расставание» было обычной блажью пожелавшей показать характер омеги. Перебесится и вернется — вот и вся философия. Юнги не может вспомнить, в какой момент что-то в нем надломилось, и он понял, что нет — не перебесится и не вернется. Может, это случилось, когда он до боли сжимал кулаки, увидев Сокджина целующимся с каким-то хмырем прямо посреди универского коридора. Может, когда, уткнувшись носом в колени, в очередной раз слушал бездушное «Абонент недоступен». А может, когда Намджун, матерясь, как последний портовый грузчик, возил его мордой по полу, а у Юнги отчего-то совсем не оказалось сил бить в ответ. — Ты, блядь, ебаный урод, Юнги, — вдалбливал в него обычно невозмутимый интеллектуал-Намджун. — Ты даже представить не можешь своей прокуренной башкой, что именно ты проебал. — Так может, подберешь, раз я проебал? — Юнги огрызнулся по привычке и тут же пересрал, что друг может воспринять его слова всерьез. — Что ты несешь? — устало вздохнул тот, и его всепонимающий и всезнающий взгляд выбесил донельзя. Намджун не имел никакого, блядь, права смотреть на него так — у самого рыльце в пушку, и они оба об этом знали. — Ты ведь хотел его себе, да? — ядовито сцедил Юнги, наблюдая за стремительно меняющимся чужим лицом. — С самого начала. — Что ты несешь, блядь? — А ты думал, я не вижу, как ты на него смотришь? — усмешка должна была быть злой, а вышла горькой. Никакого удовольствия от своей правоты Юнги не получал, только тупую подреберную боль. От мысли, что кто-то еще мог хотеть его Сокджина себе, становилось невъебически плохо. — Как на драгоценность. Словно он блядский ангел, сошедший с небес. Только знаешь ли ты, как этот ангел стонет и просит загнать ему поглубже? Ах, нет, не знаешь, ведь стонет-то он подо мной, а не под тобой, Намджуни, вот досада. — Заткнись, — Намджун редко дрался, но от того его удара Юнги отбросило в другой конец комнаты. — Ты не имеешь никакого права говорить так о нем. Джин — лучшее, что могло с тобой случиться, и ты, мудак, его просто недостоин. — А кто достоин, ты? — Юнги попытался подняться на ноги, но не смог. — Мнишь себя рыцарем в сияющих доспехах? Думаешь, утешишь его, и он тебе даст? — Решать ему. Я навязываться не собирался, но и отказываться не стану. — Только попробуй, — сорвалось против воли в противовес прежним дерзким словам. — Только, блядь, попробуй. — А ты не думал, что я уже? — бросил Намджун, глядя на него, жалкого и размазанного по полу, сверху вниз. — Что? — хрипло. Сердце ухнуло куда-то в желудок. — Что слышал. — Врешь! — Течки, Юнги, — просто пояснил тот, и по глазам Юнги видел, что он не врал, вот только ожидаемого торжества в них почему-то не было. Но легче от этого не становилось. Намджун ушел, оставив его одного, и Юнги понял, что плачет — впервые с тех пор, как умер о-отец* — беззвучно и отчаянно. Остро ощущая чувство потери и боль далеко-далеко под ребрами.***
Осознание содеянного накатило разом и погребло под собой целиком. Оказалось, за год отношений Сокджин успел врасти в него, вплавиться настолько, что без него независимый Юнги ощущал себя неполноценным, как если бы лишился руки или ноги. Не радовали ни выпивка, ни доступные омеги — какой в них прок, если они не Сокджин? Он окончательно забросил прежнюю тусовку и заперся в студии, пытаясь осознать, что у него есть сердце и что оно болит. Юнги перечитал кучу трактатов о теории истинности, чтобы понять механизм и найти способ излечиться. Но, как оказалось, от истинности — и, что страшнее, от любви — лекарства еще не придумали. Подавители обоняния помогали не сойти с ума, но вытравить Сокджина из мыслей и сердца им было не под силу. Юнги ломало, крутило во все стороны — казалось, будто кости давно уже прорвали плоть и торчат наружу глупыми белыми палками. Иногда хотелось, чтобы так и было, потому что быть без Сокджина не хотелось вовсе. Он искренне пытался наладить отношения: говорил, что изменился, что готов на что угодно, — но на все попытки встречал лишь холодный отказ и предложение прогуляться на хуй. Юнги мог его понять, но все равно не оставлял попыток. Сокджин делал вид, что его не существует, менял партнеров, как перчатки, и только его взгляд, едкий и злой — неравнодушный — все еще вселял надежду. Им сорвало крышу во время одной из сокджиновых течек где-то спустя полгода после расставания. Юнги случайно оказался рядом (вообще-то, не совсем), а Сокджин был слишком слаб, чтобы противостоять магнетизму истинной пары. Они набросились друг на друга, как оголодавшие животные, прямо в репетиционном зале; снесли стойку для микрофонов, старую тумбочку и разломали стол. Юнги вбивался в Сокджина с остервенением хищника, раздирающего антилопу, а тот срывал голос и сжимал так сильно, что темнело в глазах. А после того, как первая волна сумасшествия схлынула, взглянул так, что Юнги в очередной раз почувствовал себя куском дерьма, и просто принялся одеваться. — Это ничего не значит. Просто секс. — Можешь убегать сколько угодно, Джини, — едко выплюнул Юнги, не сдержавшись, — но нам никуда от этого не деться. Ты принадлежишь мне и всегда будешь. Сокджин обернулся и приподнял уголки зацелованных губ. — Это работает в обе стороны, — сказал он, проведя ладонью по щеке Юнги, и, наклонившись, нежно поцеловал. — В обе стороны, — повторил он, отстранившись; в глазах его плясали такие черти, что на миг стало страшно.***
Сейчас, глядя на сидящего на диване Сокджина, Юнги думает, что сука-судьба знала, что делала, когда предназначила их друг другу. Он натворил много дерьма, это правда, но Джин сполна ему отплатил, раз за разом топчась на его чувствах и остатках гордости. Эти три года сломали его и растерли в порошок, превратив Мин Юнги в безвольную тряпку, текущую от одного звука чужого имени. Сокджин совсем не милый ангел, каким рисовал его себе Намджун, он — чудовище; возможно, даже страшнее Юнги. Юнги был эгоистично-беспечен, он не задумывался над тем, что заставлял других страдать. Сокджин же бьет целенаправленно и точно — в самое уязвимое место. Всегда. Они оба больны, это правда: гордостью, эгоизмом и друг другом. И они друг друга заслужили, черт возьми. Сокджин вскидывает взгляд и склоняет голову к плечу. Кто бы знал, как он его бесит, Господи. И кто бы знал, как он ему нужен. Юнги делает шаг вперед. — Что, мой сильный и независимый хен готов подставить задницу первому встречному альфе? Сокджин скрещивает ноги в защитном жесте; с пухлых губ слетает тяжелый вздох, от которого у Юнги на ногах поджимаются пальцы, а внизу живота разливается знакомое тепло. — Что, если я скажу, что альфа был не первый встречный? Еще шаг. — Хочешь подтолкнуть меня к убийству, хен? Или набиваешь себе цену? — Не путай меня со своими шалавами, — выплевывает тот. — И не подходи ко мне. Юнги делает еще один длинный шаг, последний, и, склонившись к сокджиновой макушке, с болезненным наслаждением втягивает любимый аромат апельсинов — такой сильный, что даже катастолин не помогает. — Сложно не спутать, когда ты весь течешь и готов раздвинуть ноги по первому зову, — он прищуривается и вплетает пальцы в чужие волосы. — Может быть, — Сокджин сдувает со лба челку и смотрит исподлобья — дерзко и тяжело, но касанию не сопротивляется. — Только не по твоему, Юнги. Слова бьют точно кнутом по оголенным нервам. — И что это, блядь, значит? — шипит он, чувствуя, как в голове одну за другой выбивает пробки. — У тебя проблемы со слухом? Какая неприятность. Даже в таком состоянии Сокджин не прекращает огрызаться; в другое время Юнги бы ему обязательно похлопал, но точно не сейчас. — Что, Джини, вся эта хуйня про «я не встречаюсь с альфами» — простой пиздеж? — он с силой оттягивает сокджиновы волосы, заставляя того скривиться от боли. — Сначала тот тэхеновский пацан, теперь Намджун. Или мне стоит сказать «снова»? Глаза Сокджина распахиваются от удивления. — Откуда ты…? — Знаю, что вы трахались? Намджун сказал, еще тогда, три года назад. — Вот как. А ты уверен, что «трахались» нужно говорить в прошедшем времени, Юнги-я? — он возвращает на лицо усмешку; Юнги хочет немедленно стереть ее кулаком, а после нежно сцеловывать с губ соленые алые капли. Бесит до дрожи в пальцах. — Хорошая попытка, хен. Уверен, — заявляет он, глядя в мутные от желания карамельные глаза, и не врет. То, что удерживало его на плаву эти три года ломки — твердая уверенность, что у них все еще взаимно. И это единственная причина, по которой он позволял Сокджину творить, что вздумается. До этого момента. — И знаешь, почему я уверен? — хмыкает он вслух. — Потому что связь работает в обе стороны. И с тех пор не изменилось ни-ху-я. — Она ведь не мешала тебе трахаться с Тэхеном, — Сокджин безразлично пожимает плечами, но по тому, как он прячет глаза, Юнги понимает: его задело. — Я ему просто помогал, это совсем другое. — Да ну? И в чем разница? Твой член в тэхеновой заднице или член Намджуна в мо… У Юнги темнеет перед глазами, а из горла вырывается низкий рык. Он зажимает Сокджину рот, не давая договорить. — Не сравнивай, блядь. Сука, Сокджин, ты прекрасно знаешь, как относится к тебе Намджун. Как отношусь к тебе я. Это низко — приплетать его сюда, чтобы вызвать мою ревность. Ладони касается горячий язык. Юнги вздрагивает от неожиданности, ослабляя хватку. — Но ведь работает. Скажешь, нет? По всем канонам Сокджин сейчас должен ползать у него в ногах и, виляя течной задницей, умолять его трахнуть. По всем канонам Юнги должен уже сорвать с него одежду и выебать без подготовки. По всем канонам… просто они оба ублюдки, которым нравится причинять друг другу боль, и класть они хотели на каноны. — Боже, ты такая дрянь, — обреченно выдыхает Юнги, прикрывая глаза. — Сука, блядь, хватит уже, Джини, — он склоняется вплотную к его идеальному лицу и длинно выдыхает в призывно приоткрытый рот. — Хватит. И, кажется, его, наконец, слышат и — соглашаются. Юнги не улавливает, кто делает движение навстречу — он, Сокджин или они оба, — но их губы сталкиваются с силой, что сметает каждую из выстроенных стен. Юнги как наяву слышит грохот падающих камней, но все отходит на второй план, потому что язык Джина сплетается с его, и это — единственное, что сейчас важно. В поцелуе нет ни грамма нежности, но они ее и не ищут: боли, страсти, отчаяния и безумной любви им хватит с головой. А нежность — когда-нибудь потом. Юнги толкает Сокджина в грудь, опрокидывая на диван, и сам валится следом. — Блядь, Юнги, — стонет тот, ощутимо приложившись затылком о жесткий подлокотник, но лишь сильнее прижимает к себе. — Черт тебя дери, Ким Сокджин, — хрипло шепчет Юнги, беспорядочно целуя красивое лицо. — Что ты делаешь со мной, тварь… — Ничего, что ты не делал бы со мной, — выдыхает Сокджин. — Ты ведь все равно меня любишь, так? — он отстраняется, смотрит неожиданно серьезно, и в глазах его за плотной пеленой возбуждения проскальзывают страх и надежда. И Юнги сдается. Разбивается вдребезги — на сей раз окончательно и бесповоротно, падая осколками прямо в руки этой сволочи — режься на здоровье, забирай всего. — Да. Да, черт возьми! Ты вывернул меня наизнанку, и я конченный псих, раз все еще люблю тебя. Доволен, блядь? — Мы друг друга стоим, — хмыкает Сокджин, качая головой; подавшись вперед, он утыкается лбом в лоб Юнги, не отрывая взгляда. — Я тоже, Юнги-я. Все это чертово время. Но это не значит, что я буду как раньше раздвигать ноги по первому твоему… что ты, блядь, делаешь? — тихо вскрикивает он, когда Юнги отстраняется, мажет губами по его шее и соскальзывает вниз. Вжикает молния на брюках. — Ох, блядь, Юнги, твою ж за ногу… блядь, блядь, блядь! Аа-ах! Юнги не мастер отсоса — у него быстро затекает челюсть, а по подбородку течет слюна, но выражение лица Сокджина, его полный желания взгляд и ласковые руки в волосах заводят до предела и заставляют продолжать. От запаха апельсинов — любимого и родного — кружится голова и отчего-то хочется рыдать. — Юнги, — всхлип, — я больше не могу, — его с трудом отстраняют от себя — Юнги чувствует, как дрожат чужие пальцы. Сокджин весь дрожит, ерзает по коже дивана и смотрит с такой мольбой, что крыша делает ручкой и съезжает к хуям. — Сейчас, сейчас, подожди, — бормочет Юнги, борясь с ремнем на джинсах. Стягивает их кое-как, бросает на пол футболку, спешно раздевает Сокджина. Тот мало что соображает, лишь тихо скулит и требовательно прижимается задницей к паху. — Я хочу тебя, — говорит он, обняв Юнги за шею. Тот коротко целует пунцовые от поцелуев губы и делает первый толчок. Студия наполняется двумя стонами, слившимися в один. Сокджин хорошо смазан, но такой потрясающе узкий, и Юнги замирает, чтобы не причинить боли, хватает ртом воздух и задыхается от ощущений. Быть внутри Сокджина — все равно, что вернуться домой после долгих странствий. Нестерпимо, запредельно хорошо. Правильно. — Я скучал, — из горла выливается жалкий скулеж. Юнги утыкается лбом в чужую горячую грудь, чувствуя в уголках глаз предательскую влагу. — Я так скучал… — Я знаю, — Сокджин отеческим жестом гладит его по голове, а после с силой тянет за волосы, заставляя поднять глаза. — А теперь выеби меня, Юнги, — и улыбается нежно-нежно. Юнги улыбается в ответ и чувствует себя полным психом. Он переплетает их пальцы и тянет едко: — Как пожелаешь, Джини. Как пожелаешь, — и глушит чужой крик поцелуем.***
— Эй, Джини, — Юнги приподнимает растрепанную макушку со взмокшей сокджиновой груди, — ты был таким узким сегодня. У тебя реально никого не было все это время? Хранил мне анальную верность? — А ты, что ли, ревнуешь? — залитые краской щеки и взгляд в сторону. — Может быть, и хранил. А может, и нет. Это что-то меняет? — с подозрением. — Ничего не меняет. — Вот и славно, — вздох; пауза. — Не было у меня никого, идиот.***
— Эй, Юнги. — Ммм? — Знаешь, за время нашего тайм-аута я понял одну вещь. — Что тебе дико не хватает моего великолепного члена? — Что я предпочитаю активную роль. — Что? — И знаешь, — пауза, — я сильнее тебя. — Что?! Эй, куда ты лезе… ах!***
— Эй, Джини. — Мне не нравится этот тон. Мы можем отложить разговор до никогда? — Лучше скажу я, чем ты увидишь сам. — Увижу что? — В общем, это случайно вышло. Ты не злись, ок? — Да говори уже. — Я тебя пометил. — Чего, блядь?!***
— Эй, Джини… — Боже, Юнги, глубже! Ах! — Ты выйдешь за меня? — Что-о-ох? Совсем с дуба рухнул? Мы даже не в отношениях! — Так выйдешь или нет? — Отличный план — задать этот вопрос, пока твой член долбит меня в за-а-адницу. Да ты романтик! — Сокджин. — Всегда мечтал услышать это именно так, — пауза. — Да. — Ловлю на слове. — Двигайся, блядь, уже. *О-отец — отец-омега.