Простудился на Холодной Войне

      Россия сел рядом со спящим Америкой, держа ложку со жжёным сахаром. Тот лежал на кровати, стиснув в объятиях шарф, губы его шевелились, произнося что-то, безмятежное лицо иногда хмурилось. Каждые секунд десять он сухо и надрывисто кашлял. Россия для того и приготовил сахар, чтобы кашель смягчить. Ему не хотелось прерывать сон Джонса, так как казалось, что тот почти не спал из-за жара. К утру температура спала, достигнув отметки «тридцать семь и пять», и на душе у России стало легче. А учитывая то, что на дворе стоял уже полдень, комната была не такой мрачной, тёмной и гнетущей как ночью, напротив, она теперь стала светлой и казалась не слишком душной. Форточку открывать Иван опасался, хотя знал, что проветривание необходимо. Но лишний сквозняк мог усугубить положение. — Ал, очнись на минуту, — Россия провёл рукой по виску больного. — Я что, не умер? — сипло спросил Альфред, открывая глаза. — Как видишь, нет, ты не в аду. — А дьявола вижу, — Америка привстал на локтях. — Стой-ка… — он вспомнил, что лежал здесь, измождённый и беспомощный, у Рашки, и что тот ещё и лечил его. В разуме всплыли обрывки памяти прошлой ночи. — Слушай, ты, давай забудем, я просто уйду сейчас и ты никогда никому ничего не расскажешь, идёт? — Что не расскажу? Ты съешь сахар жжёный, от кашля поможет. — Перестань уже, хватит за мной ухаживать! — оттолкнул Альфред. — Я, блин, не маленький, да и со мной всё было бы нормально, если бы ты и не помог мне. Сейчас же уйду отсюда и никогда не вернусь, только не вспоминай об этом, забудь вообще всё. Я о себе позабочусь сам, я способен себя вылечить, и помощь, а тем более твоя, мне не нужна, слышишь? — Слышу, слышу, — вздохнул Россия. — Только я тебя никуда не пущу, дурак, тридцать восемь под утро. А теперь съешь. — Не нужен мне твой… — Америка снова долго стал прокашливаться. — Кхах, ладно, дай сюда. Вот, — он съел с ложки сахар, — а теперь отстань, я сегодня же свалю отсюда, ясно? И он отвернулся, накрывшись предполагаемым одеялом. — Чёрт, это не одеяло, это твоё белое тряпьё! — возмутился он. Россия хотел вернуть свой шарф обратно, но Альфред крепко вцепился. — Не дам, обойдёшься. Брагинский улыбнулся. Хотя ему была, как всегда, неясна агрессивность Джонса, поведение американца казалось очень забавным и даже милым. От кашля, насколько он помнил, помогало ещё молоко с мёдом, маслом и содой, он и сам часто лечился им. Пройдя на кухню, если так можно было назвать угол в той же комнате, в котором стояли плита, раковина и холодильник, Россия начал готовить лекарство и вспоминать о сегодняшней ночи. Как и Джонсу, ему тоже было стыдно за себя. Поцеловать руку Америки? Серьёзно, Ваня? Глупый поступок никак не выходил из головы. Так нелепо подыгрывать Америке, несущему чушь с примесью клишированной философии! А Альфред, в то же время, вспоминал всё больше и больше, и ему на душе становилось всё паршивее. Ныть вчера перед врагом было просто позорно. Но ещё больше Америку терзало воспоминание о просьбе поцеловать себя. О боже, Ал, как ты мог вообще подобное брякнуть? Но ведь хотелось же… Вовсе не хотелось! Господи, как стыдно. Россия ведь его ещё протирал холодным полотенцем, прямо по голому телу. Америка тогда испытывал такое наслаждение… Бог мой, как можно было упиваться прикосновениями Империи Зла! Хотя было действительно очень приятно. Блин, Ал, перестань, забудь. А от этого шарфа пахнет Россией; Америка стал жадно вдыхать запах врага. — Бедняга, ты очень тяжело дышишь. Всё нормально? — сочувственно спросил Брагинский, подойдя с кружкой. — Иди нахрен! — огрызнулся Альфред, надеясь, что Россия не заметил, как он тащился от аромата шарфа. Несмотря ни на что, он продолжал зарываться в ткань носом. — Вот, возьми, кашель хоть мокрым станет. — Фу, что за мерзость, — с отвращением скривился Америка, разглядывая содержимое кружки. — Просто молоко с маслом и мёдом, я не собираюсь тебя травить. — Ага! Точно! — Альфред ткнул пальцем. — Я уверен, ты собираешься меня травануть, хитрый русский. Сам пей, мне достаточно всяких зелий. Я уже сыт ими по горло, спасибо Артуру. — Как хочешь. Вот, ставлю рядом. Возьми, если одумаешься, — Россия сел за кухонный стол и обратил взор в окно. Какое-то время в квартире царило молчание, только иногда Америка прерывал его, прочищая горло и пытаясь сдержать кашель. Спустя пару минут, он всё же выпил «зелье коварного русского», всем своим видом показывая, как страдает и как в его душе пылает праведный гнев из-за несправедливой жестокости. Он хотел как можно больше привлечь внимания к своим враждебности и протесту, чтобы перед самим собой исключить возможность того, что, будучи в состоянии мыслить более-менее трезво, вчерашний физический контакт был чрезвычайно приятен. Тишина была напряжённой, и Россия решил начать разговор, вопреки отсутствию желания лишний раз беспокоить человека с температурой. — Америка, а ты что вообще делаешь в Питере? Как тебя сюда занесло, ума не приложу. — Иди ты, коммуняка, не твоё дело, — раздражённо произнёс сквозь шарф Альфред. — Моё. Я ведь могу позвонить в местное посольство, там всё быстро разъяснится. — Ладно, я просто случайно здесь оказался. От двух стрёмных личностей скрывался. Достаточно? — Достаточно, — кивнул головой Россия, сразу поняв причину. Молчание вернулось. — Может, отдашь мне мой шарф наконец? — улыбнулся Брагинский. — Иди нахрен. — Ты опять посылаешь меня. Никакой фантазии, Альфред. — Иди… Аргх, да отвали уже! Молчание. — Америка, отдай шарф. Мне очень непривычно и неуютно без него, — нарочно жалобно попросил Россия. Молчание. — Раш, дай поспать спокойно, отвали, — Альфред не хотел говорить с врагом. Хоть и не высокая вовсе температура, его клонило в сон. Но главной причиной избегания диалога было то, что он чувствовал когда-то давно забытое ощущение бабочек в животе, ртом глотая аромат шарфа. Россия, оказывается, пахнет не нефтью и водкой, а скошенной травой, цветущим лугом и, самое ощущаемое, свежеиспечённым хлебом. А ещё обыкновенным человеческим телом, от запаха которого Америка теряет голову. Он пытался вдыхать тише, но пару раз случайно издал негромкое всхлипывание, жутко устыдившись этого. — Тебе хуже, что ли, становится? — побеспокоился Россия, услышав всхлип, встав со стула и подойдя к врагу. — Иди н… Нормально всё, матушка Раша. Всё зашибись, — Альфред мысленно поблагодарил небеса, что лежит отвернувшись, и чёртов русский не видит, как он покраснел. Ал, мать твою, прекрати свои гейские стоны, что творишь! Быть привлечённым каким-то предметом одежды, надо ж, а. Закинь подальше мерзость, пьянящую тебя. — Забери свою тряпку, Рашка, — на вытянутой руке Америка, с трудом решившись отпустить полюбившийся шарф, сбросил его на пол. — Ну наконец-то, — довольно произнёс Россия и, подняв белую ткань, обмотал ей шею и вздохнул с облегчением: он не любил, когда шарф был не на месте. От этого радостного вздоха Брагинского у Америки бабочки в животе стали почему-то гореть. Да что у тебя за фетиши на дыхание, Альфред Франклин Джонс?! Спи, спи, забудь обо всём. Выспишься и убежишь отсюда, подальше от русского придурка.

***

      Вот уже почти половина шестого на часах. Брагинский вновь сидел за столом. Он читал. Однако в наступающей темноте читать становилось всё труднее, свет лампы был очень тусклым, а другой источник, чтоб был поярче, включать не хотелось. Потому что это могло разбудить спящего Америку. И с чего вдруг Россия стал беспокоиться об Альфреде? Бред какой. Конечно, тот болел, и не оказать помощь было бы просто свинством, но всё имеет свои границы. Рядом спал враг, пусть и нездоровый и беспомощный, но враг. Сочувствие, безусловно, прекрасно. Но оно не должно превращаться в одержимость стремлением угодить больному во всём. Впрочем, России было самому легче, когда Альфред ровно дышал и улыбался во сне. После бессонной и мучительной вчерашней ночи Брагинский стал относиться к Америке как к маленькому мальчику, нагулявшему под дождём простуду. Он не хотел лишний раз проявлять заботу о том, для кого являлся Злом и заклятым врагом, но непроизвольно смотрел то и дело на Джонса, проверяя, всё ли в порядке. Да, Альфред всё так же огрызался на него, продолжал посылать, но Иван отказывался воспринимать ослабленного простудой бледного парня, которому на вид можно было дать лет двадцать, сверхдержавой под именем Соединённые Штаты Америки. Разве этот мальчик похож на того, кто задался целью сделать мир однополярным и всеми возможными способами вероломно идёт к цели? Глупости. Вчера Россия поцеловал его руку. Как же по-идиотски. Зачем? Чтобы теперь быть неспособным заглянуть в глаза Америке? Он опять подошёл к Альфреду и сел на полу напротив лица спящего, чья кисть вновь свисала с кровати. Россия, осторожно взяв её, прислонил к своему лбу. Это поведение, по его мнению, продолжало быть «глупым и нелепым», но в данный момент он хотел только быть рядом с мило сопящим во сне самовлюблённым и жестоким идиотом. Так хотелось заключить в объятия юного американца, защитить его от болезни и от политики, от всей грязи мира и войны. Войну в своё время разжёг сам Альфред, но можно ли осуждать неразумного ребёнка, который всего-навсего хотел сделать, как лучше! Будь на то воля Брагинского, никогда бы он не позволил никакой опасности навредить наивному стране Америке. Тыльной стороной ладони Россия снова дотронулся до лба Альфреда, осторожно, чтобы не разбудить. Удивительно, но к вечеру, кажется, температура не поднялась. Было бы неплохо проверить её, вот только градусник затерялся где-то в постели, а искать его сейчас не имело смысла. Так можно нарушить сон Ала. … Брагинский, прекрати этот бред. Резко поднявшись, Россия прошёл вдоль комнаты и включил люстру. Ему нужен свет, чтобы читать, и считаться с мнением на то Джонса Иван не собирался. Этот страна не наивный и уж точно не беззащитный, никогда он таковым не был. В детстве Америка убил фактически безоружного индейца, представляющего собой воплощение своего народа: убил без сожаления, выстрелив в сердце. И теперь не перестал быть жестоким геноцидником, да и сам признал, что стремится к антисепаратизму. — Шщит, сколько времени? — недовольно проворчал Америка, жмурясь от света и пытаясь разлепить глаза. — Полшестого вечера. Самое время вставать. — Ужинать, надеюсь? — усмехнулся Альфред. — Ты помнишь, что я голоден и что меня нужно кормить? Не молоком с содой, а нормальной едой. Или заморить голодом, решил, Раш? — Ты такой мерзкий, — равнодушно сказал Брагинский, продолжив читать книгу. — Окей, конечно, но покушать уж дай, — обиженно ответил Джонс. — Оденься хоть, бесстыжее американское существо, — небрежно бросил Россия, смотря на полуголого Америку. Неужели в таком тщедушном и слабом на вид теле скрывалась сила, которую признавали все? Эти тонкие руки были способны поднять автомобиль? — Вот и оденусь! Сам, между прочим, раздевал, а теперь ещё чем-то недоволен, — Альфред, к счастью, не заметил, как Брагинский рассматривал его тощие ноги. — Я тебя не раздевал. Не по своей воле, — тихо произнёс русский. — Очень надо смотреть на твоё некрасивое тельце. — Чё сказал? — встрепенулся Америка. — Ну да, конечно, я отвратителен для тебя. Разумеется, мировой агрессор я, а никак не ты, верно? — Ты к чему? — поднял бровь Россия. — Ни к чему, — запнулся Альфред, поняв, что сказал абсолютно не в тему. Надо как-то загладить глупую фразу невпопад, иначе русский подумает, что Америке важно его мнение. Ха, какая разница, считает ли Брагинский Альфреда красивым. — А ты вчера мне руки целовал! — выпалил Джонс. Америка смутился своей необдуманно брошенной фразы. Он сразу пожалел о сказанном, так как самому не хотелось говорить о прошедшей ночи, он до сих пор будто бы ощущал на пальцах «вылечивший перелом» поцелуй. И даже будучи любителем задирать Рашку, в душе он был благодарен, что не остался на произвол судьбы на улице, а может сидеть здесь, в тёплой комнате, и пить молоко с содой и мёдом. — Об этом мы не будем, — отрезал Брагинский, не глядя в глаза врагу. — Жрать хочешь? Сейчас дам, только замолчи. Я провёл возле тебя всю ночь, до утра, пока ты не перестал душераздирающе кашлять и пока температура не спала, ты можешь быть хоть немного учтивее и просто закрыть рот?! — Россия подошёл и сел у изголовья. — Я не прошу «спасибо», я прошу просто не говорить о том, о чём не следует, и стать менее враждебным. И вообще, не я, будучи не в своём уме, просил себя поцеловать, не я стонал — не от боли или жара! — а от наслаждения прикосновениями обыкновенной влажной тряпки. Не я спал в обнимку с чужим шарфом. Думаешь, я не замечал? У меня хватало такта и приличия не напоминать тебе о твоих помутнениях. Все мы способны нести чушь в подобном состоянии. Да, ты был не в сознании, и я не хотел тебе на это указывать! — Я был в сознании, — потупил взгляд покрасневший Америка. Сказав, он тут же спохватился. — То есть, аргх, блин, не в сознании, не в сознании. Русский опять близко, и опять от него веет приятной прохладой. Вчера Альфред обнимал это холодное тело, касался шеи. Воспоминания о близости он мечтал выкинуть из головы и никогда не думать о ней снова. Но и мечтал снова близость ощутить. — Извини меня. — Что? — Россия ожидал услышать извинения в самую последнюю очередь. — Если я попрошу прощения ещё раз и скажу «спасибо», ты позволишь мне обнять тебя? — Что?.. — Мне нужно почувствовать тебя. — Альфред… Давай я просто приготовлю тебе поесть, никогда больше не заговорю о прошлом, вообще не заговорю, а ты прекратишь свои гейские просьбы. — Я не к тому клоню! — воскликнул Америка. — Чё за мысли, Рашка. Ты холодный, это кайфово, всё. Я не о том, идиот. Россия не стал отвечать, он лишь встал и пошёл по направлению к кухне. Что несёт американец? Мерзость. «Что ты несёшь, Джонс? Мерзость. Дебил. Надо уметь вовремя заткнуться, дегенерата гейского кусок» — мысленно ругал себя Альфред. Пока Россия колдовал над чем-то на кухне, Америка оделся, но встать с кровати было запрещено. Ему безумно надоело лежать — он ненавидел бездействие и отсутствие малейшего движения. Ну и что, что слабость подкашивает ноги. За игрой в приставку он мог провести сутки на одном месте, однако просто валяться в постели — увольте! — Раш, чё готовишь? — спросил он. Россия повернулся и, удивлённо посмотрев и улыбнувшись, сказал: — Курицу варю. Ты впервые за весь день сказал что-то почти дружелюбное. — Просто настроения изобличать твои злодейские деяния нет никакого, — лениво протянул Америка и улыбнулся в ответ. — А вообще прикольно так, что ты за мной ухаживаешь. Что, значит, я могу попросить тебя о чём угодно и ты исполнишь, да? — С чего ты взял, зачем крайности? Я всего-навсего кормлю тебя и держу в тепле. Не преувеличивай. — Было бы клёво, если бы ты исполнял мои прика… просьбы, — мечтательно сказал Америка, валяясь на спине и рассматривая Брагинского ниже поясницы. — А не мог бы ты уважить просьбу больного и посидеть со мной? Пожалуйста? Мне скучно и одиноко. — Я в двух шагах от тебя, как тебе может быть одиноко? — Ну Раш, ну пожалуйста, посиди рядом, — попросил Альфред. Он не понимал, зачем вообще просит об этом, но очень хотел быть ближе к России. Тот закатил глаза и вздохнул, но, поставив кастрюлю на плиту, тем не менее, взял книгу, подошёл и опустился на кровать рядом с Америкой. — Окей, я тут, da? Пока вода не закипит. — Da, — Джонс подвинулся к врагу. — Раш, ты же не злишься на меня? — Тебя беспокоит, обижаюсь ли я, ты серьёзно? И на что же мне злиться? — На то, что я был таким грубым, — Альфред был готов сказать что угодно, лишь бы слышать голос врага и быть рядом с ним. Разумеется, он не сожалел о грубости, но ведь после слов извинения Брагинский очень мило удивился. — Ты всегда не отличался вежливостью, — пожал плечами Иван. — Не злюсь, ладно. Я, это, читать пытаюсь, можешь не отвлекать? — он, напротив, избегал диалога. Кто знает, почему американец стал учтивым. То о подчинении говорит, то просит прощения. — Читай, читай, — Америка сел на кровати. Ему казалось, что мерзкое ощущение в горле, слабость и вообще всё недомогание пройдёт, если опереться на читающего Империю Зла. Так он и сделал, на что реакции не получил: Брагинский упорно игнорировал. Америка, которому будто бы и взаправду стало лучше, обнял врага. — Ал, ты чего делаешь? — Болею, — произнёс Альфред, пряча лицо в складках шарфа. — Ты вчерашнего дня меня вай как мило на ручках нёс. Можешь меня взять?.. На ручки, в смысле. — Т-ты охренел? — Россия устыдился того, что одной рукой невольно начинал обнимать и притягивать к себе в ответ. — Америка, это по-гейски. — Я знаю, — тот окончательно распрощался с рассудком, отбрасывая подальше и запирая в тёмный чулан с мётлами и кандидатами трезвые мысли «дебил, ты чё, гладишь плечи России?!» и им подобные. — Да расслабься ты, я просто люблю обнимашки. — Ам-мерика, уберись от меня, — тихо попросил Брагинский, когда американец всё же решился взобраться к нему на колени и так сесть, забрав себе часть шарфа. — Джонс, а сейчас что ты, голубое отродье, творишь?! — Обнима-аю тебя, — протянул Альфред. — Ты ведь не против вовсе, не скидываешь меня. Тоже любишь обнимашки, da? — Nyet! Я, конечно, думал, что ты парниша нетрадиционный, но надеялся, что будешь заниматься своими нетрадиционными делами с европейскими друзьями. — А если я попрошу: поцелуй меня? Теперь-то поцелуешь? — будто и не слышал его Америка, склоняясь ближе к лицу России. — Слезь с меня, гадость пиндосская! — Брагинский держал руки на талии Альфреда, гладя того под футболкой. От не ожидаемых касаний русского Америка млел, сжимая крепче шарф и волосы северной страны. — Ты такой холодный… — у Америки был нешуточный насморк, из носу временами текло, но он старался почувствовать любимый запах русского. — Это у тебя жар, идиот, — прошептал Россия, потираясь щекой о грудь Альфреда и опускаясь ладонью ниже к его пояснице. — Температура поднимается. — Обними крепче! — потребовал Америка, прижимаясь всем телом. Он ловил кайф от руки России, который перешёл к поглаживанию ягодиц. Этого уж точно исключительная нация не ждал, потому наслаждался вдвойне. — Ну давай, целуй уже меня, Раш. — Убейся об стенку, пидорасина, — России безумно нравилось, как Альфред перебирал его волосы, однако ответные ласки он старался сдерживать, деликатно отталкивая приставучего врага от себя, но продолжая водить то одной, то другой рукой по бедрам Джонса. — От тебя так пахнет, так притягательно, Раш… Как я раньше не замечал? Наконец-то я могу нюхать тебя самого, а не только твой шарф. — Чувак, это мерзко, — с отвращением сказал Россия, хотя сам не мог не наслаждаться запахом тела американца. — Отвратительно, ты грёбаный педик. — Ути божечки, ути пусечка, кто у нас тут очаровательный маленький гомофоб? — умилённо сказал Америка, обхватив ладонями лицо Брагинского. — Я не педик, я просто-напросто обнимаю и прошу твоего холодного поцелуя. Я ведь благодарен, вот и выражаю свою признательность. Сердитое и смущённое лицо, на которое спадали пряди взъерошенных Альфредом волос, казалось тому необыкновенно привлекательным. В итоге, Америка не смог проконтролировать свои действия, и, стремительным движением склонившись ниже, чтобы Россия не успел отстраниться или оттолкнуть, поцеловал губы врага. Но именно в сей момент мысли Америки, запертые вместе со стыдом и приличием, выломали дверь чулана и вырвались на волю. — Фак, что я делаю?! — закричал он и резко вскочил, упав на пол. — Гадость какая, Брагинский! Шщит, омерзительно. Просто пиздец! — Альфред, ты только что поцеловал меня, ублюдок! — возмущённо воскликнул Россия, вытирая рот. — Ты лез ко мне со своими пидорскими мыслями, мать твою за ногу. — Ты лапал меня, ты лапал мою задницу! — Ты мог заразить меня своей просту… Blyat', Америка, у тебя встал?! Джонс уже успел забыть, что на нём лишь трусы, футболка и шарф России. И он сам только сейчас заметил, что всё слишком далеко зашло и что возбуждение прекрасно заметно и отлично ощущается. Америка сразу же сдвинул ноги и прикрылся шарфом, став похожим на стесняшку-школьницу из китайских порно-мультиков. — Ты тёрся стояком об меня, Альфред! — Дай лучше мои джинсы, извращенец. — Кто извращенец? Я? Отдай мой шарф, содомит, не прислоняй его к своему… Америка подскочил, когда краем глаза заметил какое-то движение справа. — А! Твой руссокот меня убить хочет, — пожаловался Альфред на недоумевающее животное, переставшее вылизывать грудку и глядевшее огромными глазами на происходящее. Руссокот заинтересованно следил за двумя странами, которые, прекратив обвинять друг друга в домогательстве лишь через минут пять, сели за кухонный стол. Америка положил руки на столешницу и опустил на них голову, Россия прикрыл лицо ладонью. Они больше не хотели ругаться, а хотели провалиться сквозь землю.