Мастера войны

      Пот ручьем стекает по спине, щекоча лопатки и поясницу. Крупная солоноватая капля бежит по переносице, пощипывая разгоряченную кожу, и он в последний момент успевает стереть ее рукавом. Соперник его крупнее, хотя про самого Илью нельзя сказать, что он мал. Он видит, как партнер по спаррингу косится в сторону своего тренера, который оживленно и нервно кивает так, что подрагивает светлый чуб на его блестящем лбу.       Соперник резко бросается в сторону Курякина, и его масса тела помогает поднять Илью над землей. Однако Курякин в последнее мгновение успевает ухватиться за плечо противника и тянет его следом за собой. В итоге оба они валятся набок, тяжело и хрипло переводя дух. Противнику Ильи присуждают два балла. Счет равняется.       До Ильи долетают обрывки криков его тренера, который энергично машет руками и орет что-то через весь ринг. Илья только хмыкает про себя, вставая в стойку и готовясь к новому раунду.       На этот раз борьба длится дольше, ни один из спортсменов не хочет уступать, сдаваться, но, в конце концов, у Ильи получается крепче зацепить соперника. Он удерживает его в хватке, по собственным подсчетам секунд пятнадцать. Еще пять секунд, и судья остановит бой и присудит победу Илье, но ему этого мало. Курякин хватает соперника под ребра и перекидывает через себя так, что противник падает на спину, а сам Илья вжимает его в скрипучий мат всем весом своего тела.       Раздается хриплый свист, Илье присуждают заветные четыре балла. Бой окончен, Илья Курякин победил. Соперник устало поднимается на ноги, грудь его, покрытая черным, вьющимся пушком, тяжело вздымается. Он глядит на Илью с легким укором, а потом, широко улыбнувшись, протягивает ему руку.       – Ну ты как всегда, Курякин.       – Следи за ногами, Володя, – хмыкает Илья, пожимая широкую, влажную ладонь приятеля. – Может, меньше будешь проигрывать.       – Да пошел ты, – беззлобно скалится Володя и направляется к своему тренеру, который скрещивает руки на груди и недовольно качает головой.       Городские соревнования по самбо подошли к концу, но впереди еще злополучное награждение. Илья устало потирает шею и чувствует, что на плече уже к вечеру расцветет всеми красками здоровый синяк. Володина хватка не просто так считается чуть ли не самой мощной среди участников.       В раздевалке Илья быстро скидывает форму, обтирается наспех полотенцем, переодевается в более сухую и официальную одежду для награждения. Как-никак городское соревнование, на котором, несомненно, будут присутствовать фотографы и журналисты. Его тренер говорит, что фото Ильи на пьедестале точно попадет в «Правду», что самому Курякину, признаться, не очень-то и хотелось бы.       Он уже шагает по коридору, направляясь в сторону зала, где, скорее всего, уже убрали мат и вытащили старенький, деревянный пьедестал, как тут его резко и громко окрикивает тренер и жестом просит подойти ближе. Рядом с наставником стоит среднего роста человек, в сером пальто и шляпе, которую он не посчитал нужным снять в помещении. Лицо этого человека источает спокойствие и даже безразличие, но это ложное впечатление. Если дольше всматриваться в его лицо, то в больших чуть навыкате глазах можно разглядеть блеск интереса, скорее оценочный, чем любопытный. Выражение лица незнакомца в первые минуты сбивает Илью с толка. Вроде бы этот мужчина смотрит с безразличием, будто, отвернись он от Курякина на секунду, тут же забудет как парень выглядит, но в то же время блестящие в тени, отбрасываемой на лицо краями шляпы, глаза словно прочитывают его, как заманчивую книжонку.       – Илья, – тренер прокашлялся, и в голосе его парень слышит явное волнение, – это Олег Кузнецов*, он из…       – Хорошо держишься на ринге, – перебивает тренера товарищ Кузнецов, протягивая Курякину руку. Тот жмет ее и с удивлением отмечает, что рукопожатие этого человека сильное, крепкое и цепкое, чем-то сравнимое с хваткой Володиной лапищи. – Какая по счету крупная победа? Третья?       – Четвертая, – смущенно отвечает Илья, непонимающе поглядывая на тренера, нервно переступающего с ноги на ногу и все время отирающего свою пышные темные усы.       – Молодец. Слышал, ты еще увлекаешься дзюдо? И в шахматах коэффициент Эло** где-то две тысячи четыреста один? Ничего не напутал?       Илья не понимает, к чему этот разговор, куда клонит товарищ Кузнецов и откуда знает о нем так много, но тренер Курякина старательно делает вид, что все, происходящее в данный момент имеет место быть абсолютно нормальным.       – О будущем своем уже, конечно, задумывался? И не раз? – продолжает говорить товарищ Кузнецов с таким видом, словно Илье даже не надо отвечать на его вопросы.       Однако Курякин уже собирается открыть рот, чтобы наконец сказать что-то достойное, а не стоять как столб, глядя на товарища Кузнецова сверху вниз ввиду своего немалого роста. Но тут его зовут с другого конца коридора и требуют, чтобы товарищ Курякин не задерживал начало торжественного вручения медалей.       – Иди, получай свою награду, Курякин, – Кузнецов улыбается, но в этой улыбке нет ни дружелюбия, ни поддержки, она официальная и сквозит холодом. Он говорит это, хлопая парня по плечу, тем самым подгоняя его вперед, а потом добавляет, уже без тени улыбки: – Мы с тобой позже еще поговорим.

***

      Размытое акварельно-серое небо нависает над утренней Москвой, а тонкая дымка тумана укутывает верхушки голых деревьев, чем-то похожих на худощавых, скрюченных персонажей какого-нибудь произведения Гоголя или Гофмана. Снег не переставал идти всю ночь, из слабого, почти незаметного перерастая в настоящую метель и обратно, однако, не прекращаясь ни на минуту. К утру все улицы и дворы замело, а перед подъездами выросли белоснежные, искристые сугробы.       Илья стоит у кухонного окна, прижавшись лбом к холодному стеклу и оставляя на нем влажный след от дыхания. Шея неприятно ноет и колет, все же спать на полу не самое удобное и комфортное.       Наташа все еще спит, хмурится на кого-то во сне, и Илья не хочет будить сестру, хотя по времени пора бы уже сменить бинты. У нее небольшая температура, лоб ее горячий, влажный от пота, но это не жар. Наташе надо набраться сил, однако еды в доме практически нет, а до открытия магазинов еще чуть больше часа.       Липкая дрема ползает по квартире Курякина, расстилаясь по полу, обволакивая его высокую фигуру, забираясь в уши и вызывая томное желание закрыть глаза и провалиться в сладкий сон. Илья хмуро трясет головой, отгоняя от себя наваждение, затем быстро одевается и выходит из квартиры, осторожно прикрыв за собой дверь, чтобы не разбудить шумом спящую сестру.       Он ходит по улице, широко расставляя ноги, теплее кутаясь в колючий старый шарф, так как мороз больно щиплет щеки. Под ногами задорно хрустит снег, периодически переговариваясь похожим скрипом с проходящими мимо Курякина гражданами, спешащими на службу, либо к открытию магазинов, чтобы не мерзнуть в очереди, либо же просто побыстрее забежать в метро или трамвай, лишь бы спастись от колючего и кусачего ветра.       Илья терпеть не может зиму, можно сказать, он ее даже ненавидит. Наверно, виной всему то, что отца забрали именно зимой, почти под Новый Год. Неприятные, нервирующие ассоциации вызывают у Ильи задорно светящиеся и переливающиеся яркими цветами лампочки гирлянд, свежий, комнатный запах ели, сверкающая на свету подарочная обертка и бумага, бой курантов на Красной Площади, и особенно снег. Там, куда отправили его отца, снег на земле лежит, наверно, чуть ли не круглый год. И видя все это белоснежное, будто пуховое одеяние Москвы, или иней на ветках деревьев, или даже морозные узоры на окнах, Илья каждый раз невольно начинает думать об отце в роли узника, каторжника, крысы жидовской и таракана на соловецких нарах, если на тех богом забытых островах они вообще есть.       От этих мыслей кровь вскипает в жилах, а перед глазами разливается рубиновая ярость. Неконтролируемое бешенство, с которым Курякин поделать ничего не может. Или же просто не хочет, ведь так проще. Легче всех ненавидеть и молча обвинять, выплескивая свою скопленную и не имеющую избытка злость и обиду наружу.       Мама сперва пыталась образумить его, успокоить своего драгоценного Илюшу, заставить сына принять правду, что только больше выводило Илью из себя. Признать, что папа виновен? И тем самым предать его? Осквернить память о нем? Нет, ни за что на свете. Илья предпочитает дурную, изматывающую упертую ярость холодной логике и невозможно режущей сердце и душу реальности.       А Наташа справляется со всем этим как-то лучше брата. Может, причина в спокойствии сестры был достаточно малый возраст девушки, когда произошли все эти события. Наташа не имела привычку задавать один и тот же вопрос несчетное количество раз. Видя, что мать и брат подавлены и разбиты, девочка инстинктивно ощущала присутствие страшной беды в семье. Да и отсутствие горячо любимого отца вселяло в сердечко маленькой Наташи страх. Девочка начала замыкаться в себе, и если бы не Илья, то Наташа бы окончательно утонула в собственных ужасах и отчаянии.       Но время идет, а жизнь продолжается. Даже без отца. Сперва было тяжело. Смотреть на пустующее место во главе стола за ужином, не слышать его шаркающих шагов в кабинете по вечерам, не чувствовать сильных, теплых, изрытых реками вен рук на плечах. Его одобрительные аплодисменты, когда Наташа показывала очередное балетное движение, выученное на занятиях. Его хриплый, но приятный смех, когда Илья в очередной раз обыгрывал его в шахматы. Нежные, чувственные поцелуи, которые он оставлял на щеках матери по утрам.       Последующие после ареста две-три недели им всем казалось, что они слышат приглушенный голос отца в комнатах или коридоре. И всем было страшно. Наташа по ночам забиралась в кровать к Илье, прижималась к нему дрожащим тельцем, а сам Илья крепко обнимал сестру, понимая, что при ней показывать страх ему просто нельзя. Мать же лежала в пустой, холодной постели, укрывшись с головой одеялом и тихо рыдала в подушку.       Казалось, будто это отцовский дух вернулся в родной дом и теперь бродит по нему и ведет тихие беседы с самим собой. Но отца не могли расстрелять или заморить на каторге, об этом первый год регулярно извещали мать, которая чуть ли не на коленях ползала перед председателями и чиновниками, вымаливая помилование для мужа. Все было безрезультатно, однако один из замов пожалел Курякину, а, может, ему просто приглянулось все еще красивое лицо женщины, поэтому он тайком извещал ее о состоянии мужа, пока ему это не надоело.       Постепенно отцовский голос затихал, становился неразборчивее, сам образ главы семьи мутнел, терял очертания и расплывался в памяти семьи. Отец превратился в прошлое. А прошлым жить нельзя, так повторяла мать, наверно, обращаясь больше к самой себе, чем к детям.

***

      Распахнув глаза, она тут же понимает, что находится в квартире одна. Наташа не встает, даже не шевелится, таращась в пустоту перед собой и прокручивая в голове события последних двадцати четырех часов. Задание провалено с треском. Объект убит, остальные агенты убиты, чудом выжила сама шпионка, но припомнить, как именно она выбралась с бойни и добралась до квартиры брата, не в состоянии.       Пальцами Черная Вдова, так ее называют теперь, аккуратно залезает под бинты и щупает рану. Почти затянулась. Хорошо, что Илья не повез ее в больницу, там бы пришлось долго объяснять, как это ее ранение стремительно заживает. Подумав об этом, Наташа тут же морщится, понимая, что то же самое придется объяснять и брату. Он же ничего не знает о том, кем стала его Пушинка якобы на службе КГБ.       Убрав спутанные огненно-рыжие пряди с лица, шпионка вздыхает, и тут взгляд ее падает на тумбочку. А вернее на фотографию с стальной раме. Наташа долго глядит на мать, изображенную на фото, которое непонятно как попало к Илье. Потом фыркает, резко поднимаясь с кровати, шипит от боли во всем теле и тут же понимает, что у нее ко всему прочему еще и сотрясение. Превозмогая острую боль, она добегает до раковины, и ее тут же начинает тошнить желчью и водой, которой Наташу поил Илья перед тем, как начать зашивать ее проклятый распоротый бок.       Ей хочется саркастично рассмеяться, так как выходит, что фото ее родной матери вызвало у Наташи рвотные позывы. Илья бы эту шутку не оценил, к величайшему сожалению рыжей шпионки.       Отношения Наташи и матери начали портиться где-то через два года после ссылки отца. Частенько Илья вставал на защиту мамы, умоляя сестру одуматься и прекратить верить глупым, мерзким сплетням. Наташа и не верила бы, но все и так было прекрасно ясно и видно. Мать даже не пыталась этого скрывать.       – Зачем ты защищаешь ее, Илья? – во время их очередного спора, Наташа, красная от слез, встает перед дверью, тем самым преграждая старшему брату пути к отступлению.       – Кто-то должен, – отвечает Илья, отводя налитые кровью глаза в сторону. Он всегда защищает мать, но никогда не говорит, что она невиновна. Сын, прекрасно знающий мерзкую правду о матери, но готовый убить любого, кто хоть одно дурное слово о ней скажет.       Илья сумел простить матери ее грехи, Наташа же не смогла. А ведь где-то в глубине своей души она понимает, что матери, возможно, было хуже многих, но ей приходилось скрывать это ото всех: от служб, от отцовских коллег, от соседей, от детей, от самой себя. Скорее всего, тогда это был единственный для отчаявшейся, напуганной до смерти женщины выход.       И ведь нельзя обвинить Курякину в лицемерии. Дети всегда были одеты и сыты, получали лучшие игрушки, любое их желание рано или поздно исполнялось. Курякина любила своих детей больше себя, но с потерей мужа и позором, который навлек супруг на их семью, внутри женщины что-то треснуло, надломилось, пошло по швам и рухнуло так, что и осколков не осталось.       Делала ли она все то, о чем судачат, ради выживания ее и детей или же чтобы вернуть себе хоть малую долю искры жизни, которой она была варварски лишена, никто не знает. Даже сама гражданка Курякина.       Дети росли, Илья продолжал защищать мать, а Наташа все грела на своей груди змея ненависти. Она увиделась с матерью как раз за неделю до этого злополучного задания.       Все началось вполне неплохо, они пили чай из фарфоровых чашек, привезенных мамой из Чехии или Праги, Наташа не запомнила, да и слушала она вполуха. Она уже и не помнит, что такого сказала матери, на что та, вскочив с кресла, трясясь от негодования и указав на дочь пальцем, прошипела:       – Вот будут у тебя свои дети, тогда поймешь меня!       На что Наташа только усмехнулась и ответила, разворачиваясь к двери:       – Не будут, можешь не переживать об этом.

***

      Наташу начинают вербовать в десять. Тогда она еще ничего не подозревает и не понимает, а Илья слишком погружен в службу, чтобы заметить изменения или признаки стремительно надвигающихся перемен.       В четырнадцать она уже является первоклассным стрелком, подающей большие надежды ученицей и прекрасным кандидатом в программу «Черная Вдова», о которой пока ничего не знает.       Она хочет быть как Илюша, Наташа горит этой идеей, она живет только этой мыслью, которая подогревает ее, заполняет каждую клеточку девичьего тела силами и упертым желанием доказать, что она лучшая. Как и ее брат.       Правда, она долго держит от Ильи в тайне свои тренировки, но Курякин наконец замечает, что Пушинка стала совсем другой. На балетных занятиях такую мускулатуру не разовьешь, а когда он задает вопрос о ее уроках в балетной школе, Наташа, потупив взор, отвечает:       – Мне пришлось бросить балет, Илюша.       Курякин охает как бабка на базаре, хватая своими мозолистыми ладонями нежное личико сестры, тем самым вынуждая девушку поднять на него свои зеленые глаза, которые точно обладают какой-то чародейской силой.       – Наташенька, что случилось? – в голосе его сквозит неподдельная, искренняя, трепыхающаяся как бабочкино крыло тревога, и Наташе отчего-то хочется разрыдаться.       – Ничего. Мне просто надоел балет, – нагло врет девушка, медленно высвобождаясь из теплых рук брата. Наташа мастерски умеет лгать, но Илья каким-то образом всегда чует эту ложь, будто видит ее, все плотнее окутывающую Наташу сизым туманом.       Прищур проницательных голубых глаз Ильи заставляет все внутри изворачиваться и шипеть, словно прижигаемое лучом солнца, пущенным через лупу. Он ей не верит, Наташа это прекрасно понимает. Девушка уже готова сейчас сказать все как есть. Об обучении в рядах КГБ, об Иване Петровиче и том, к чему она так стремиться и кем совсем скоро станет. Но молчит. Еще не время, она обязательно расскажет все Илюше, но не сейчас.

***

      Входная дверь скрипит, а следом на кухню входит усыпанный с головы до ног белым снежным пухом Илья, угрюмо и недовольно громыхая пакетами с едой. На улице снова поднялась метель, в которую не повезло попасть Курякину.       Наташа сидит прямо на подоконнике, укутавшись в плед, который стащила с кровати, и молча наблюдает за братом, который с возрастом становится для нее только забавнее. Такой большой угрюмый мишка, рычащий на посторонних, но на самом деле он просто мягкий и добрый плюшевый зверь.       – Тебе надо лежать, – выдает Илья, стягивая с мощной шеи холодный, влажный от растаявших снежинок шарф. – Швы разойдутся, что я с тобой тогда делать буду?       – Не разойдутся, – Наташа мотает головой, разглядывая хмурую мину старшего брата.       – Что за ребячество?       Илья швыряет шарф на стол, в два шага оказывается возле сестры, нависает над ней и произносит тоном настоящего старшего брата:       – Дай посмотрю.       – Нормально там все, Илья. Отстань.       – Я сказал, дай мне посмотреть рану, – одним махом он стаскивает худую сестрицу с подоконника и задирает ей майку, которая на самом деле принадлежит Илье, поэтому она так по-нелепому почти что висит на худых, женственных плечах Наташи.       Рыжая шпионка только закатывает глаза, когда как Илья непонимающим взглядом рассматривает рану, которую только ночью зашивал, а теперь она была больше похожа на легкий порез от кухонного ножа по неосторожности.       – Насмотрелся? – фыркает Наташа, а сама морально готовится к волне вопросов.       Но Илья вообще ничего не говорит, только хмурится еще больше, что ему не идет. Он будто становится старше на несколько лет, да и сходство с отцом проступает слишком уж сильное. Илья бережно опускает майку, даже не смотрит ей в глаза и возвращается к продуктам.       Молчание брата беспокоит Наташу. Она инстинктивно прижимает руки к ране, а сама глаз не сводит с огромной фигуры Ильи, который одним своим присутствием заполняет чуть ли не все пространство кухоньки.       – Илья? – голос ее сипит и почти что дрожит, а на глаза наворачиваются предательские слезы, доказывающие, что ее обманули, когда везли в Красную комнату. Чувства все еще остались, хотя ей обещали, что больше Наташа не почувствует ничего.       – Яичницу сделаю, – отзывается он, даже не повернувшись к ней. – С колбасой нормально будет?       – Докторской?       Илья стоит к сестре спиной, поэтому Наташа не видит его теплую, снисходительную улыбку.       – Конечно. Ты же ее обожаешь, Пушинка.       Он хочет быть мягким и приветливым, но обстоятельства вынуждают его быть сухим и строгим с сестрой. Оттягивая тем самым неизбежный разговор между ними и то ужасное, что он должен сделать после него.