поровну

      Куроо немного нервничает, когда Бокуто опаздывает, и совсем обмирает, узнав, что тот не придёт.       — Домой пойдём? — он поднимает взгляд на Акааши, тот гасит экран телефона и равнодушно пожимает плечами.       А Куроо страшно, будто на первом свидании, хотя, так оно и есть — они впервые вдвоём, а не втроём. И Куроо нервно ерошит волосы, ведь если откроет сейчас рот, то явно сморозит очередную глупость или пошлость, и Акааши будет хмуриться, или молча пригвождать напряжённым взглядом, или даже совсем уйдёт, а вот этого точно не пережить.       Куроо в своих птичьих правах до сих пор не уверен, и это реально стрёмно.       — Куроо-сан? — пальцы Акааши едва касаются руки — холодные, и Куроо вздрагивает, выпадая из тревожных мыслей. — Сходите со мной в книжный? — и смотрит в сторону, и теребит край шарфа — тоже волнуется, понимает Куроо.       Ноги отрываются от пола — оя, Куроо, держи себя в руках, а то Бокуто вечером смеяться станет!       — Запросто, — и он выдыхает прямо в ухо, возвращая жестам и словам привычную небрежность, — а потом перекусим! — объятие за плечи вкупе с подмигиванием ближайшим девчонкам кажется выглядят вполне невинными, ну, а то, что пальцы жжёт, так это даже приятно.       — Только не вздумайте платить за меня, — Акааши прячется за маской недовольства — разгладить бы ту глубокую складку на лбу губами.       — Ещё как вздумаю! — Куроо тянет улыбку вглубь, медленно облизываясь. — С тебя будет десерт.       Видимо, выходит совсем пошло, потому что Акааши даже останавливается, потом замедленно кивает:       — На троих.       — На троих, — подтверждает Куроо и мысленно бьёт себя по рукам, губам, и прочим частям тела, упрямо тянущимся дотронуться до Акааши.       — Тогда, может, пицца?       — Да без проблем! — внаглую врёт Куроо, потому что у него даже сейчас, среди людской толпы, крутит жаром живот, а как пережить близость Акааши на тесном диване — и, нет, он не сядет напротив, только рядом и впритык — даже представлять не стоит.       — Куроо-сан, вам плохо? — Акааши снова дотрагивается кончиками пальцев до руки — да что же они такие ледяные? — и теперь Куроо действительно плохо.       Так плохо, что очень хорошо.       И Куроо, как дурак, мотает головой, и ловит отпрянувшую ладонь, и больше не отпускает — по крайней мере в переплетении книжных полок в отделе литературы на иностранном языке, потому что там никого нет.       И он согласен провести всю оставшуюся жизнь в этом закутке, впитывая книжную пыль, алый отблеск щёк и трепет опущенных ресниц — охо-хо, как перестать думать о сексе, ведь между этих острых полок явно неудобно?       А Акааши смотрит искоса — долго-долго, так долго, что Куроо начинает считать, по-английски, молча, но очень старательно, и давится на второй сотне — чужие пальцы дёргаются в мокрой ладони.       Куроо сжимает их сильнее.       — Куроо-сан, — Акааши не смотрит в лицо, Акааши смотрит на сцепленные руки, — достаньте мне книгу с верхней полки.       — Какую? — Куроо что-то плохо дышится.       — Любую, — Акааши улыбается — чуть-чуть — и переплетает их пальцы.       Ни у одной из книг, обрушившихся чуть позже на голову и спину, Куроо не вспомнит название и под гипнозом, и так же выветрится из памяти сорт съеденной пиццы, сюжет просмотренного фильма и ценник купленной для друга футболки.       Вкус карамельного рафа на губах Акааши — это всё, что вытрясет из него расстроенный пропуском свидания Бокуто.       Согретые собственной рукой пальцы Акааши — это то, что Куроо не сможет забыть.