поровну

      Куроо довольно и взгляда, чтобы зажечься, неровного излома губ — вспыхнуть, тяжёлого выдоха — прогореть: насквозь, в пепел, до чёрной пачкающей золы. И ещё одного взгляда — искоса, из-под тени ресниц, только для него одного, — чтобы взвиться новым пламенем неутолимого желания.       На самом деле Акааши соблазняет ежесекундно, и ему для этого даже ничего не надо делать.       На ещё более самом деле — Акааши искушает одним лишь своим существованием, и Куроо порой мысленно лезет на стенку, а порой не мысленно, а вполне себе наяву.       Как сейчас, когда Бокуто бессовестно зажимает Акааши прямо в коридоре, сняв лишь один кроссовок, и тот не с себя. Куроо разрывается от желания прикурить, ударить и расстегнуть ремень. Когда Акааши удаётся вывернуть голову, упершись руками в стену, последнее побеждает с разгромным счётом.       Потому что на шее мокрый засос, и не его.       Потому что губы ссохлись, а Бокуто не достаёт.       Потому что в глазах без дна не SOS, а его, Куроо, имя.       Потому что в воздухе больше нет ни капли кислорода и взгляд застилает влажная пелена.       Потому что срывается опасной бритвой сдавленный стон.       Потому что…       Да грёбаный кроссовок кто-то же должен снять?       Потом, совсем ночью, Куроо всё же прикуривает и долго бьётся головой о промёрзшую стену — невыносимо. Отказаться от таких вот эксцессов невыносимо, да он, Акааши, вроде и не против, только разве не против тоже самое что и за?       Скрипом проезжает по взведённым нервам.       Куроо оглядывается — балконная дверь, за той босая нога в пижамной штанине и тёплый запах родного дома.       — А сова где?       — Какая сова?       — Тут стучал кто-то, я думал — сова, — Бокуто просовывает наружу ещё и голову, морщится от едкого дыма так старательно, что Куроо почти тушит четвёртую сигарету.       — Сова, — он тянется вверх, выдыхая, назло, дым в недовольно скорченное лицо, — уже дома!       Бокуто тоже тянется — улыбкой, разящей, и припирает, для надёжности, горячим лбом. Курить неудобно — зазор между губами несколько сантиметров, и это почему-то страшно.       — И ты заходи, — обжигает горло сладким дыханием — опять на ночь KitKat ел?       И смеётся, оттуда, с высоты бесстыдного превосходства опыта проживания с Акааши одной жизни на двоих.       Потом Куроо выкидывает сломанную сигарету, почти добровольно — Бокуто так и заслоняет ночной пейзаж собственным чересчур серьёзным лицом.       — Куроо, поверь, — продавливает неожиданно тяжёлой рукой плечо, — никто не может трахнуть Акааши, если тот не хочет.       И добивает контрольным, чиркнув сухими губами по сонной:       — Ты поймёшь.       И однажды Куроо действительно понимает — без слов и априори, и это на самом деле доставляет, и даже с учётом болезненно разрывающего стояка.