поровну

      Бокуто, наверно, жаворонок.       Он всегда просыпается первым, нетерпеливо вскакивает, сдёргивая попутно — честно ненароком — одеяло с Акааши, тот возмущённо морщится, старательно зарываясь в подушку.       Акааши — сова. Однозначно.       Бокуто возвращает одеяло на место, укрывая растрёпанную макушку совсем бесшумно, только и срываясь всего на пару поцелуев — в холодную шею и ухо, плечо, манящее из-под задравшегося рукава футболки, ну, и голую пятку, не вовремя высунутую наружу.       Потом медленно отступает к двери, случайно сбивая стул — и кто его тут расставляет каждую ночь? — или волейбольный мяч — а этот явно сам из коридора прикатился! Грохот и стук сотрясают раннее утро децибелами.       Бокуто, похоже, немного слон.       А Куроо высовывает руку и слепо хлопает ей по тумбочке — ищет телефон, смекает Бокуто, и в самый последний момент успевает спасти полупустой стакан от разящей ладони друга. Телефон обнаруживается под кроватью, Куроо — навалившись на Акааши, носом в задравшейся окончательно футболке.       Куроо — кот. Дышит, как мурлычет, умиротворяюще счастливо.       Бокуто остаётся только поправить неловко вывернутую руку — пусть Акааши обнимает, чтобы не замерзли тут одни, без него.       Бокуто мог бы быть медведем: он сильный и тёплый — на всех хватит.       Он срывается в бег сразу за дверью квартиры, спешно грохочет по ступеням — ровно сто восемьдесят, проверено ежедневно — и сигает в распахнутую свежесть. Шорох кроссовок тонет в гитарных риффах, стук крови - в тянущем жаре мышц, минуты стекаются в целый час, западают тупой тоской за рёбра.       Бокуто, может, попугай? Из тех, смешных, что поодиночке не могут дышать?       Сто семьдесят девять до знакомой двери — Бокуто не знает, куда пропадает ещё одна ступенька, но так даже лучше. Рассыпаются под ногами крупные капли, растекаются грязными лужицами следы кроссовок — дождь бегает быстрее — но у Бокуто сил осталось только куртку сдёрнуть да обувь.       В спальне два мерно сопящих комка — бьётся где-то внутри неуёмная радость. И Бокуто взлетает — с порога, и громко просит посадку, и приземляется на не успевшие убраться с пути тела, тесно сжимая в объятиях руки, ноги, спины — всё, что попалось. Родной запах сводит, до боли, рот в широкой улыбке, недовольные возгласы щекочут смехом горло.       — Бокуто! Ты бессовестно мокрая!.. — Куроо пихает локтем в щёку.       — И бесстыдно громкая!.. — Акааши отбрыкивается ногой.       — Сова! — но Бокуто добычу выпускать не согласен и загребает руками крепче.       Он зарывается носом в растрёпанные волосы Куроо, потом чмокает почти выбравшегося Акааши — ну, в общем, куда дотянулся — тот раздражённо подтягивает пижамные штаны и сваливается на пол вместе с подушкой.       — Бокуто? — Куроо вдруг замирает. — Это ты упал?       — Кажется, нет, — у Бокуто между лопатками как-то нехорошо жжётся.       — Лучше бы ты, — Куроо, воспользовавшись замешательством, ловко выскальзывает из захвата и ныряет вниз, судя по мягкости звука, удачно.       Бокуто потряхивает, он неловко оглядывается по сторонам — никого. Перехватывает в груди, до слёз, хочется громко крикнуть, позвать, но слова, словно ледяное крошево, раздирают беззвучно горло.       На самом деле Бокуто не видит большой разницы между любовью к Акааши и бро-чувствами к Куроо — пустота, когда одного из них нет рядом, одинаково невыносима, а если обоих — непомерна.       Две подушки врезаются в лицо почти одновременно, разбивая оковы страха звенящим смехом.       Всё-таки Бокуто — сова. Сильная, тёплая, рано просыпающаяся, временами мокрая и всегда громкая сова, которую ждут в гнезде два близких человека.       Поэтому Бокуто никогда не собьётся — ни с одного пути.