поровну

      Ароматное шкворчание и размеренное бульканье придают маленькой кухне уюта. Акааши судорожно тянет носом дразнящие запахи, приваливаясь к дверному косяку.       Ноги не держат, гудят болезненными жгутами мышц, так толком и не разогретым перед игрой, но это даже приятно, хотя нет, это ужасно неприятно, но разве можно выдать себя хоть мельком, если Бокуто радуется каждому пасу, каждой подаче, кажется, даже вздоху, но рядом.       — Устал? — Куроо оглядывается всего на секунду и тут же возвращает взгляд на сковороду. Он перемешивает овощи тщательно и аккуратно, будто ядерную бомбу собирает. Акааши так и залипает на выверенных движениях рук. Напряжённые, но ловкие пальцы, стекающие синью в оголённые запястья вены, чёткий рельеф мышц из-под закатанных рукавов — всё это сливается в танец, порой резкий, иногда медленный, но всегда страстный и завораживающий. Руки Куроо, особенно такие, чуть припорошённые мукой, с рыжими соусными веснушками, не просто красивые — невыносимо нужные, прямо сейчас, здесь, срочно, до дрожи.       — Давай садись! — Акааши вздрагивает — Куроо внезапно совсем рядом, мажет носом по щеке, старательно держа запачканные руки в стороне. — Тебя же шатает!       Акааши садится, даже обваливается на предложенный стул, прикрывая веки. Так, спрятав голодный взгляд, продолжает смотреть.       Ему нравится, когда готовит Куроо.       Ему нравится, как готовит Куроо.       Вообще, из них троих хуже всего выходит у самого Акааши. Сколько бы он не отмерял или взвешивал, как бы чётко не следовал инструкциям поваренной книги или роликам кулинарного канала, но еда выходит безвкусной, хоть и педантично красивой.       Бокуто однажды спросил, где продают такой пластмассовый рис, а то Ойкава ему не верит. Акааши тогда даже не обиделся, ну, разве что, на минутку, длинную такую, дней на пять-семь, но больше не вспоминает, как, впрочем, и не готовит.       Зато у Бокуто получается совсем неплохо, даже хорошо, никто, правда, ни разу не угадал и половины ингредиентов блюд, но тот гордо вскидывает голову и на выловленные в мисо неурочные куски свинины, и на идентичность внешнего вида карри и тяхана, и на кривобокость онигири, за которые, кстати, Акааши каждый раз готов продаться в вечное рабство.       Куроо же готовит филигранно, превращая рутинную обязанность в искусство, а вкус его еды порой снится, раздирая горло едкой слюной.       Акааши давится, эта самая слюна жжётся и сейчас.       — Хей, Акааши! Я тебе кричу, кричу! — кричит в ухо подкравшийся — на самом деле вломившийся с грохотом — Бокуто. — Давай быстро в душ, а то завтра будешь по своему подиуму ковылять как парализованная сова! — и хлёстко шлёпает ниже спины мокрым полотенцем.       — У меня завтра студийная сессия, — Акааши тщательно выравнивает губы, рвущиеся в раздраженный излом. — И это вы так долго занимали ванную комнату, что я чуть не заснул, — тон тоже выравнивает, не поддаваясь на провокационную ухмылку Куроо, адресованную всё равно не ему.       — Если не вернёшься через пять минут, — догоняет в спину ехидный голос, — подам тебе ужин в ванну.       — А я буду кормить с ложки… — мечтательно добавляет Бокуто, и Акааши защёлкивает за собой замок, всерьёз задумываясь, не поставить ли второй.       С этих, голодных, станется — угрозы, как желания, бессовестно воплотить.