поровну

      Агент Акааши всегда говорит, что его проблема в неумении подать себя клиенту. А Акааши быстро устаёт от незнакомых людей, и даже не от присутствия, а скорее внимания. Ему довольно и двух-трёх обычных вопросов — или одного бестактного, — чтобы рот склеило навязчивым раздражением, и рассказывать — расхваливать — самому не получается, особенно под липкими взглядами, тем более после долгого, забитого до самой последней минуты, дня.       Поэтому он вертит в пальцах полупустой бокал, цепляясь за длинную ножку как за спасательный круг, и очень старается улыбаться, — а не настороженно хмуриться, — особенно вон тому сгорбленному европейцу, представителю известного лондонского агенства.       Акааши очень нужна эта работа. Или не эта, а какая-нибудь другая — и лучше бы в Токио, — но вот прямо позарез.       Потому что Акааши сделал свой выбор и теперь должен за него отвечать.       А во рту колет острыми углами непоколебимых, а оттого очень глупых и совсем негибких, принципов, а тем и вежливое обрамление уже не поможет, потому — молчать, молчать и терпеть!       — Excuse me… — пряный запах явно дорогого парфюма саднит горло — слишком близко. Акааши неуютно, но он молчит.       Тонкая, старчески иссушенная рука опускается на плечо, слепит блеском массивного камня на указательном пальце — Акааши проталкивает склизкий комок осторожным вдохом и кивает на следующий вопрос.       Внутри всё дрожит и холодеет, прорываясь невольным шагом назад на прикосновение чужой ладони к щеке.       На улице стеклянная морось царапает лицо, но это даже хорошо — объясняет румянец. И Акааши не торопится скрыться в тепле подъезда, хватая ртом безвкусные капли. Потом старается не шуметь, снимая пальто и ботинки — ночь перевалила за середину, но приглушенный свет настольной лампы манит из сумрака комнаты. Куроо увлечённо шуршит страницами и оборачивается только на прикосновение холодных ладошек — Акааши нагло засовывает руки поглубже под чужую футболку, впиваясь в тепло упругих мышц.       — Привет, — шепчет Куроо, ловя ртом губы, и сухой поцелуй пробирает дрожью до самых коленей.        — Ты поздно, Акааши, — обиженно тянется за спиной и сверху наваливается жаром то ли проснувшийся, то ли так и не заснувший Бокуто.       Акааши расползается неловкой улыбкой — все тревоги и волнения отступают, тает мерзкая пустота, отрастившая глубокие корни за один лишь вечер. Там, среди шумной толпы сочных бликов, было очень душно, а в тесноте объятий этих двоих спокойно и хорошо, хотя парочка часов одиночества — хоть в неделю — всё равно не помешает.       — Акааши, давай ты кое-что примеришь! — Бокуто жжётся в нетерпении: жадным взглядом, вскрывающим до самого нутра; широкой ладонью, требовательно оглаживающей ягодицы; блескучим пакетом, шуршащим прозрачной плёнкой.       В нём чулки — пошло-чёрные, невыносимо-глянцевые, такие же как…       Акааши передёргивает — всего сразу: от кончиков пальцев до сведённых челюстей. Он смотрит прямо в глаза — расплавленная слюда Бокуто, потом тёмные провалы Куроо; первые ширятся затаённой обидой, вторые — удивлением.       — Может, вы ещё и содержать меня будете? — глухо выполаскивает так долго сдерживаемыми страхами. — Я вам не девушка! — Акааши почему-то очень обидно и хочется сделать больно в ответ. — Может, вам стоит поискать себе подходящих подружек?       Дверь спальни хлёстко хлопает по спине — а нечего на пороге останавливаться! Ушёл, так ушёл.       Акааши размазывает по щекам соль — будто пепел.       Он согласен на многое.       На очень многое, но только не на девчачьи штучки и точно не сегодня, не сейчас, когда так унизительно зависим от благосклонности других людей.       Акааши аккуратно складывает брюки, убирает в шкаф пиджак и рубашку, ныряет, почти с удовольствием, в старенькую выцветшую футболку и пижамные штаны.       Они врываются вооружённые безумным блеском мутных глаз, выбивая незапертую дверь с петель. Показушно замирают с взведёнными кверху пальцами — ага, ещё затворы передёрните возле локтей, придурки! — и одинаково вальяжно натягивают на головы злополучные чулки. Нависают тяжёлым дыханием, зажимая руками раскрытый в возмущённом отпоре рот и тащат, словно добычу, в соседнюю комнату, бесстыдно лапая под одеждой.       — Это похищение! — сквозь синтетическую черноту просвечивают кривые ухмылок.       Акааши честно вырывается и даже попадает пяткой в чьи-то зубы. Влажный хлюп не гасится и возмущённым стоном — обслюнявленной стопе холодно.       Диван обиженно скрипит под тяжестью борющихся тел, и Акааши ему сочувствует — он, вообще-то, тоже снизу.       — Вы имеете право сопротивляться! — нет, спасибо, Акааши и так едва дышит.       — И смеяться! — острые пальцы вспарывают кокон раздражения, щекоча между рёбрами, и Акааши не выдерживает — смеётся, до всхлипов и булькающего кашля.       А потом стаскивает противно-гладкую ткань с обоих — мокрые лица светятся теплом, и это почти больно.       —  Акааши, твои ноги вставляют и безо всяких чулков, — Куроо не врёт, Акааши знает все изломы его улыбки.       — Акааши, — Бокуто жмётся в грудь упрямым лбом, — что случилось?       Акааши стискивает губы, но те подло раскрываются под натиском нежных касаний:       — Родители отказали мне в поддержке.       — Ты сказал им про нас? — Куроо удерживает голову, вынуждая смотреть в глаза, и Акааши закрывается ладонями — стыдно, потому что не сказал, а тем оказалось достаточно и меньшего повода.        А Акааши недостаточно безрассуден, чтобы как Бокуто игнорировать чужое мнение и слишком осторожен, чтобы как Куроо ставить перед фактом, и он прячется в перестуке чужих сердец.       — Хей, Акааши!       Разбегаются по коже узоры осторожных касаний, а Акааши жмурится изо всех сил — страшно: сказать правду, увидеть осуждение или жалость, стать обузой, камнем или, что ещё больнее, красивой безделушкой.       — Акааши-Акааши-Акааши!       Собственное имя бьётся в ушах столь истовой мантрой, что Акааши открывает глаза и больше не уворачивается от жарких сочных губ, цепляющих между звонкой перебранкой скулы, шею, ключицы, лишь ломает пальцы в непослушных мягких волосах.       — А мне вообще чулки не нравятся!       — Да мне тоже. То ли дело наколенники — яйца рвёт!       — И девушки тоже не нравятся. И юбку я не для тебя, а для Куроо купил.       — Заткнись! Акааши про неё ещё не знает! Или я натяну её на твою задницу!       — На мою великолепную задницу она не налезет!       — Зато твоему великолепному клюву придётся впору!       Да, менеджер прав — он совсем не умеет подать себя, но, похоже, главная проблема не в этом — подавать больше нечего. Акааши весь сегодня ушёл с молотка и за сущий бесценок — четыре слова на двоих.       «Позволь нам быть рядом».        Однажды Акааши пожалеет, но не о том, что ответил «да».