поровну

      Акааши не нравится, когда его будят, даже если поцелуем, особенно в пятку или голую задницу — куда, кстати, делись его пижамные штаны? — тем более два сразу. А эта безалаберная парочка похоже совсем с катушек съехала, потому что не понимает намёков не только в виде дёрнувшейся ноги или плеча, но и даже совершенно членораздельного «нет, никакого секса, я ещё сплю».       Акааши со стоном прячет голову под подушку и уверен, что этот жест нельзя истолковать по-другому, но его упорно домогаются, растаскивая влажными пальцами толпы холодных мурашек от шеи до самых стоп.       Он откидывает зло подушку, чужие руки и, судя по громким стукам и шипению, тела.       И так каждое утро, раннее продрогшее утро, когда чёртовы часы не показывают даже семи.       Временная петля.       Чёртов день сурка.       Эти двое тратят чужие минуты — вхолостую.       Выход сразу за углом.       Акааши предпочитает просыпаться сам, чтобы глаза открывались легко, впитывая тепло естественного освещения, а не жмурясь от ярких лучей лампы, и отдохнувший мозг включался автоматически и рационально. Акааши вставал бы часа за два до полудня, неторопливо принимал душ, а потом листал за чашкой крепкого кофе выбранную наугад книгу из личной коллекции.       В тишине.       В прозрачно-чистой, свежей пустоте, какая в этой квартире бывает только в те самые два-три часа около полудня.       Валяются в коридоре замызганные грязью беговые кроссовки, на письменном столе шебуршатся, порываясь взлететь, исписанные размашистым почерком листы бумаги, опасливо дребезжит на краю тумбочки забытый кем-то смартфон.       И так каждый день, каждый грёбанный день около полудня, если, конечно, сам Акааши в Токио.       Временная петля.       Чёртов день сурка.       Акааши тратит свои законные минуты — разумно.       Под закрытыми веками мигает указатель на выход.       Акааши не нравится, когда его будят, и однажды его не будят, но он всё равно просыпается, замирая от каждого шороха и придушенного шёпота, едва не подскакивая от горестного вздоха над самым ухом и звука разбитого где-то за пределами спальни стекла. Пол под цыпочками двух (не)балерин оглушительно скрипит, стукает дверца в ванной, осыпается куртками кем-то задетая вешалка.       Акааши срывается со скрежетом ключа в замочной скважине и, не успевая притормозить, сходу врезается в тёплую широкую спину.       — Акааши?       — Ты чего босой выскочил?       Тащит сквозняком из открытой двери, но Акааши тепло — ноги до пола не достают. Губы не успевают отвечать на пылкие поцелуи, у Акааши голова кружится, так часто её вертят чужие руки, щекочет шею колкими от укладки чёлками, щёки горят.       — Бокуто-сан, проверьте телефон. А у вас, Куроо-сан, половина реферата под диваном валяется.       — О! Точно, он где-то в спальне, принеси, Акааши!       — И мои листы захвати, Акааши!       Акааши не нравится, когда его будят, он предпочитает просыпаться сам, пусть и в семь утра, от непрестанного шороха, шёпота, гула шагов и не тихих поисков пропавших внезапно футболок или кроссовок, под слепящими улыбками двух растяп, недвусмысленно прижимающихся стояками.       — Вы же опоздаете.       — Да у нас ещё до фига времени, Акааши, — Бокуто давит тяжёлой ладонью на затылок и Акааши опускается на колени, жадно вдыхая терпкий запах распалённого тела.       — Ага, — Куроо нависает сзади, водит влажной от смазки головкой члена по шее, — минут шесть или семь. Целая вечность.       И так каждый, безудержно яркий, день, все двадцать четыре часа.       Временная петля.       Чёртов день сурка.       Они тратят втроём минуты друг друга — феерично.       В двух шагах гаснет перегоревшими лампочками табличка Exit.