поровну

      Куроо возвращается поздно, но в знакомых окнах провалы тьмы. Стучит в груди, сбивается с ритма, стекает оцепенением по мышцам и он, не дождавшись лифта, срывается в бег.       Сто восемьдесят — девяносто шесть — двадцать три восемнадцать.       Ключ застревает в скважине, воздух — в глотке.       Куроо не успевает нашарить выключатель, как в подсветке экрана вычерчивается сгорбленная возле стены фигура.       Бокуто! — какого чёрта он тут притаился?       Куроо оседает рядом, пытаясь унять сбившееся дыхание, но поникший вид друга разгоняет грудную клетку ещё сильнее — рёбра трещат.       Неприятно тяжёлую тишину ломает лишь далёкий шелест переворачиваемых страниц и сопение, теперь уже в ухо, бро; тянется тонким острием через тёмную квартиру одинокий луч настенного бра.       Акааши делает вид, что читает, а, может, и правда читает, несмотря на сумрак.       — Что ты натворил? — шепчет Куроо, вцепляясь в упрямый подбородок друга.       — Это не я, — отбрыкивается Бокуто, — это ты!       — Да меня и дома-то не было! — Куроо старательно вспоминает сегодняшний день: ничего особенного — пары в университете, подработка в редакции, ну, в магазин по дороге зашёл за сигаретами. Накосячить, да так, чтобы это проняло Акааши, элементарно времени не было.       — Зато Акааши был, — Бокуто, не выдержав напряжения, вскакивает и продолжает уже совсем не шёпотом: — А к тебе девушка приходила! — и обиженно дёргает головой, будто вот лично его это оскорбило больше всех.       Куроо прокручивает в мыслях всех знакомых девушек, но не припоминает ни одной, которой давал бы свой адрес.       — И какая она была? Ну, девушка? — Куроо машинально щёлкает зажигалкой, в ярких отсветах пламени лицо Бокуто кажется злым.       — Обычная, — тот пожимает плечами, пиная попутно кроссовки, — в платье и туфлях, с сумочкой. Я её уже в дверях видел.       — И? — Куроо всё ещё ничего не понимает, особенно то, почему Бокуто сидит в коридоре.       — И Акааши после неё стал читать книгу, — Бокуто выделяет тоном «книгу» и Куроо совсем плохеет — тошнит невыносимо, будто пил трое суток. — Я подумал, что безопаснее сходить в магазин, но на улице холодно, — Бокуто заканчивает совсем обиженно и резко обрушивается на пол, словно лишившись всех сил.       — И какую книгу он читает? — Куроо думает, что всё ещё можно поправить, тем более, что он совершенно чист и не только перед богами.       — Повесть о Гэндзи, * — раздаётся от двери. Акааши говорит совершенно спокойно, ровно, только пронимает от этой невозмутимости до самых кишок.       — Что, Бокуто-сан, у вас отняли покупки по дороге домой? — Акааши шагает вперёд, что-то падает из рук замершего Бокуто, но того надолго не хватает и он срывается в повышенный тон:       — Да не ходил я в магазин! Просто не хотел тебе мешать…       Куроо снова щёлкает зажигалкой — Акааши равнодушно щурится на яркие вспышки и больше ничего не говорит.       И не спрашивает.       И даже не меняется в лице.       Только белеют костяшки вцепившихся в книгу пальцев.       Куроо встаёт, очень медленно, тяжёлое, налитое усталостью и тревогой тело почти не слушается. Мысли бестолково мечутся в гудящей голове. Ему бы перекурить, Бокуто — остыть, Акааши, наоборот, отмереть, но времени нет — ни секунды, ни вздоха, ни биения сердца.       Просто Акааши терпеть не может «Повесть о Гэндзи».       Просто Бокуто жутко боится, хоть никогда и не признается в этом, причинить Акааши боль.       Просто Куроо, правда, виноват, он улыбается направо и налево, машинально флиртует со всеми подряд и теперь какая-то сталкерша сунула нос в их и так неустойчивые отношения.       Куроо ловит Акааши в дверях, тычется сухими, обветренными губами в стиснутую линию рта, ломает оборону напряжённых рук, припирая для надёжности коленом. Бьёт в отместку резким выдохом, рвано ходят под ладонями лопатки. Куроо кажется, что если Акааши вырвется, то реально взлетит, и он стискивает руки туже — под ними трещит.       — Акааши, ну хочешь, в маске буду ходить? И молчать! Или табличку на шею повешу, что гей? — Куроо шепчет в губы, скулы, глаза, те дрожат. Акааши весь дрожит и хватается за плечи, ещё неуверенно, кончиками пальцев, словно не решил — оттолкнуть или прижать.       — У меня на других и не встанет, — Куроо даже не врёт, проверено лично и неоднократно.       — Я знаю, — короткие ногти с точностью раздирают вчерашние царапины, но это даже приятно, — и я не ревную, — Акааши отвечает всё так же ровно — любой поверил бы.       И Куроо делает вид, что верит, будто не видит обиженного излома губ, не чувствует дребезга в голосе, не знает, где трещины маски обнажают болезненные раны.       Только под губами жаждущий рот, под руками — ластящееся тело, в груди — фейерверк.       За спиной слышится длинный глубокий выдох, словно Бокуто сбросил с себя тяжёлый груз, потом шуршание полиэтилена и, наконец, довольное чавканье.       — Вкусные печеньки! Я попробую, Куроо?       Куроо, не разрывая поцелуя, машет рукой — ешь хоть все, только помолчи пару минут.       — Хей, Акааши! У него и онигири есть! — раздаётся совсем близко, Акааши, смеясь, кусает за нижнюю губу и судорожно втягивает носом дразнящие запахи.       — Мне с тунцом, — он легко выскальзывает из объятий и вскоре шелестит обёрткой в том же тёмном углу, что и жующий Бокуто.       Куроо ударяется пару раз лбом в стену, ведь так хорошо целовались, но в животе предательски урчит и он идёт на звуки:       — Хей! Мне что-нибудь оставьте! Я с утра не ел!       Ужин без свечей и в прихожей больше никогда не повторяется, как и визит неизвестной девушки, которая, как потом вспомнит Бокуто, выбегала из квартиры в сильно расстроенных чувствах. Что такого сказал ей Акааши, они благоразумно спрашивать не станут.