поровну

      Акааши наклоняется близко-близко, обдавая тонким запахом хвои. В волосах серебрятся снежинки, в прищуренных глазах — радость, губы, совсем бесцветные, мягко ломаются улыбкой. Он такой настоящий, что рука невольно тянется вперёд — дотронуться до бледной, замёрзшей щеки, провести по голой в широком вороте пальто шее, смахнуть снег с плеча. Но Куроо так часто обманывался, приняв очередной сон за явь, что задерживает дыхание, лишь бы не вспугнуть невесомое видение, не рассеять неловким движением или вздохом желанный облик.       Акааши должен прилететь только завтра.       Акааши подаётся вперёд, целуя. Он касается губ осторожно, неловко, будто пробует на вкус, не зная, понравится ли ему. Руки вскидываются сами собой, фиксируя за затылок и плечо. Куроо подтаскивает его на себя, обваливаясь на подушки. Под пальцами мокро — волосы, пальто, сбившийся шарф; холодные ладони шарят под футболкой, впечатываясь глубоко под рёбра тревожной радостью. Кажется, ещё миг — и всё кончится, он проснётся один в просторной кровати, пустой комнате, тихой безмолвной квартире.       А хочется целоваться.       Куроо целует, не давая Акааши ни вдоха, ни слова, ни лишнего миллиметра, чтобы отстраниться. Губы влажно смыкаются, заглушая все звуки, и тихий смятый шёпот складывается в смысл далеко не сразу.       — Я соскучился, — Акааши улыбается — потемневшими глазами, взъерошенной чёлкой, сбитым пульсом, колющим пальцы.       Куроо не отвечает, уверенный, что спит.       Куроо жадно вдыхает его, водя носом по сгибу шеи, лижет ямку между ключиц, сдёргивает пальто одним нетерпеливым рывком. Акааши смеётся, подставляется сам под губы и руки, вцепляется пальцами в волосы, взглядом — в прокуренное до черноты нутро.       — Вы не опоздаете? — он кивает на циферблат будильника уже голый и порочно податливый. У Куроо стоит так, что время уже не указ. Он всё-таки определяет положение стрелок — половина восьмого, и даже машинально вычисляет, что если выйти прямо сейчас, то он успевает почти вовремя.       Куроо входит — медленно, едва двигая бёдрами, считывая дрожь длинных разведённых для него одного ног. Акааши закусывает губу, прикрываясь для надёжности ещё и ладонью, не давая коротким глухим хрипам разрастись до обличающих стонов. Хочется встряхнуть его хорошенько, заломить руки, чтобы взвыл по-настоящему — несдержанно, открыто, но пальцы словно проросли в толщу удерживаемых бёдер, и Куроо лезет ртом, прихватывая чужие фаланги зубами. Хватает нескольких длинных размашистых толчков, чтобы кончить внутрь, Акааши доводит себя рукой, протяжно всхлипывая в поцелуй.       Потом лениво водит по спине всё той же — испачканной — рукой, утыкаясь в плечо, и молчит. Значит, Куроо не спит. В его пошлых снах Акааши никогда не молчит, стонет и кричит, как дешёвая шлюха, до самого звонка будильника.       На будильнике без пяти восемь. Похоже, стоит взять такси, вряд ли начальник посчитает утренний секс достаточно веской причиной для опоздания.       — Бокуто-сан ещё бегает? — Акааши заглядывает в лицо, как бы невзначай потираясь об живот липким твёрдым членом.       — Наверное, — Куроо трудно сосредоточиться, в голове шумит, внизу живота снова горит. — А ты ему не звонил?       — Звонил, — Акааши легко касается губ и тут же отстраняется. — Он телефон на кухне оставил, — смотрит из-под полуприкрытых век неприкрыто зовуще.       Хоть вовсе никуда не уходи.       Куроо думает, что сошлётся на аварию в метро, когда входная дверь громко хлопает. Спустя мгновение в спальню влетает взмыленный Бокуто с охапкой белых роз.       Через три часа Куроо без зазрения совести вписывает как причину опоздания «цунами».       А что, не так уж он и соврал, там, в кровати, теперь полный разгром, присыпанный смятыми цветами.