1.
Спина горела как в огне. Манс потянулся к поводьям и обнаружил, что и правая рука его почти не слушается. — Кто-нибудь, придержите лошадь, — хрипло попросил он, всовывая ногу в стремя и пытаясь подтянуться. Через мгновение он обнаружил себя валяющимся на земле, а лошадь — в нескольких шагах, и понял, что попытка сесть в седло не удалась. — Надо сделать носилки, — сказал кто-то. — Пошел на хрен, — Манс, превозмогая боль, сел почти прямо. Но, когда он снова попытался встать, крепкие руки удержали его на месте. — Манс, из тебя хлещет сильнее, чем из лося, которого мы забили, — Манс было дернулся, но Эббен, даром, что был малого роста, обладал недюжинной силой. — Не геройствуй. Братья уже пошли за жердями. Сейчас положим тебя на твой плащ и потихоньку дотащим до Сумеречной Башни, там мейстер Маллин тебя заштопает. Перед глазами уже плыли цветные пятна. Пришлось сдаться. Он снова лег — на бок, оберегая раненую спину. — Чертов кот. Подрал… как барана… — Сумеречные коты тоже жрать хотят, а мы у него лося увели, почитай, прямо из пасти. Ты его неплохо отделал, брат, не скоро снова охотиться вылезет. — Шкуру бы с него снять… стервеца… В нос лезла колючая травинка. Манс чихнул и отвернул голову, вперяясь взглядом в кружащие между переплетенными ветвями деревьев редкие летние снежинки. Знакомая с детства, успокаивающая картина. Снег за Стеной мог пойти в любой день лета, зимой его наметало выше человеческого роста. И лес был повсюду. Где-то здесь была когда-то родная деревня Манса — несколько хижин из камня и глины с земляным полом и крытыми дерном крышами, овечий загон, колодец и кривоватые грядки. В лесу была жизнь: звери, на которых охотились ради мяса и шкур, янтарь — древесные слезы, упавшие в землю давным-давно, возможно, даже перед Долгой Ночью, которые теперь выкапывали и меняли в замках Ночного Дозора на еду и одежду. Но не на оружие — вольный народ, по мнению ворон, не должен был иметь ни острых стальных мечей, ни кинжалов. За ними самые отчаянные перелезали через Стену: за мечами, стальными наконечниками стрел и копий, заодно прихватывая кухонную утварь, инструменты и хорошеньких женщин, которые вовсе не всегда этому противились. Что бы ни говорили южане-поклонщики, женщины любят героев. И Манс обязательно стал бы одним из них, первым среди всех покорителей Стены, если бы Дозор не разгромил его деревню, когда он был еще ребенком. После одного особенно смелого набега выследившие налетчиков вороны окружили деревню, и ночь скрыла их черные плащи. Дозорные вырезали всех жителей безо всякой жалости, пощадив лишь маленьких детей, которых забрали в свои замки и обрядили в черное. И теперь Манс сам был вороной, и мог подниматься на Стену хоть каждый день, только радости в этом не было. Правда, редко какая вылазка в Застенье обходилась без него — лучшего разведчика Сумеречной Башни. И свою толику счастья он урывал, где только мог. В скачке на быстрой лошади, в сражении с сильным противником, в любви красивой женщины (чтоб Иные побрали его обеты). В музыке, которую его пальцы способны извлекать из струн своей лютни. Вспомнив о лютне, Манс поскреб по земле, пытаясь нащупать свой инструмент. — Держи, — Эббен вложил гриф ему в ладонь. В отряде любили его песни. Они — неплохие люди, его братья. Кто-то добрый, кто-то жестокий, кто-то смелый, кто-то трусливый — такие же, как и вольный народ. Некоторые — как и он, Манс, сами из-за Стены, взятые в Дозор сироты. Другие — их большинство, из Семи Королевств — простые парни, сосланные на Стену кто за воровство или браконьерство, кто за убийство или шашни с дочкой лорда. В одинаковых черных плащах все похожи друг на друга. Да, конечно, есть и лорды. На Ночной Дозор давно смотрят, как на место ссылки преступников, почти повсюду, только не на Севере. У Старков всегда был обычай посылать в Дозор кого-то из членов семьи, младший брат нынешнего лорда Винтерфелла недавно стал Первым разведчиком. И сир Деннис Маллистер, командующий Сумеречной Башней, был помазанным рыцарем, участвовавшим в турнирах. Лорды смотрят на простых людей, как на отребье, и никакой черный плащ этого не скроет. Зато лорды умеют драться на мечах, так, как Манс никогда бы не выучился в лесу. — Поднимайте. Осторожнее, — скомандовал Эббен, и Манс понял, что на время отключился. Двое братьев подняли его и переложили на носилки. Боль стала меньше, спина и рука онемели, хотелось спать. — Седьмое пекло! — присвистнул кто-то. — Эббен! Смотри, сколько крови. Мы не довезем его до Башни. — У нас нет выбора, — мрачно произнес Эббен. «Не спеши меня хоронить», — хотел было пошутить Манс, но губы и язык его не послушались. — Тут, неподалеку, деревенька одичалых, — неуверенный голос принадлежал Роннелу, лучшему стрелку в их отряде. — Ну как деревенька — несколько землянок у озера. Там живет одна старуха, знахарка, лечит всякими корешками-травами. Меня как-то выходила, когда в разведке живот от дурной воды скрутило. Может, к ней лучше отнесем? Она подштопает, а там и в Башню спокойней ехать будет. «Вороны, — со слабой усмешкой подумал Манс как бы со стороны, будто сам долгое время не был одним из них. — Зовут вольный народ одичалыми, за людей не считают, а как помощь нужна, так и податься больше некуда». Он не слышал, что ответил Эббен, но Манса накрыли еще одним плащом, а носилки подняли и закрепили между двумя лошадьми. От их ровного шага носилки плавно покачивало, и Манс наконец задремал. Проснулся он от ревущего голоса, похожего на раскаты грома. — Хар-р-р! Вороны! Аж целых четыре штуки! Давно мне хотелось себе плащ из вороньих перьев! Манс открыл глаза. Обладателем громового рева оказался невысокий, но очень крепкого сложения мужчина с густой седеющей бородой. Его запястья обхватывали толстые золотые браслеты, покрытые рунами, а под меховой накидкой угадывалась кольчуга. За ним маячили еще люди, много людей. Если придется драться, силы явно не равны. Манс повернул голову и встретил немигающий сочащийся красным древесным соком взгляд лика, вырезанного на большом чардреве. Священное место. Повезло, здесь их не убьют. Эббен тоже это понял. — Мы пришли с миром, — сухо ответил он. — У нас раненый. Его к знахарке надо. — Еще одна недобитая ворона? Вот такими я вас люблю, когда лежите смирно и не рыпаетесь. А если этот еще трепыхается, то надо добить его, а не лечить. А то выздоровеет и за спасибо снова придет нас убивать. Черный плащ — черная душа. — Сердце под моим плащом такое же алое, как у тебя, — слова полузабытого уже языка, который в Семи Королевствах называли древним, сами пришли на память. — Хар-р-р! — сплюнул бородач. — Ворона умеет говорить по-человечьи! Ты, небось, из этих грамотеев-поклонщиков, которые любят всякие древности и суют свой нос, куда их не просят? — Я здесь родился. И здесь умру… сегодня, если ты не пустишь нас дальше. — Из какой ты деревни? — бородач подошел ближе. — Ее больше нет… и с тех пор прошло уже много зим. — Вот как, — бородач печально покачал головой. — А матушка Гутрун, к которой тебя несли, померла две луны назад. Ее правнук у меня в отряде, хоронил старуху. Так что пустил бы я тебя к ней, хоть ты и ворона, да некуда уже. После этих слов Мансу показалось, что утихнувшая было боль стала драть своими когтями спину и руку с новой силой. — Ну что ж, — проговорил он с каким-то обреченным спокойствием, — хоть умру рядом с богами. — Что он тебе сказал? — спросил Эббен. Никто из дозорных не понимал резкий и звучный язык Первых Людей. — Знахарка умерла. Братья отошли, тихо переговариваясь, видимо, решая, что делать дальше. Бородач наклонился: — Эй, парень! Как, говоришь, тебя зовут? — Манс. — А я Тормунд. Прозывают меня Великаньей Смертью, Собеседником Богов, Медвежьим Мужем и еще сотней имен, которые я назвал бы тебе, если бы ты меня слушал, а не закатывал глаза. — Прости, — даже шевелить губами Мансу было трудно, — как-нибудь в другой раз. Тормунд хмыкнул. — Хорошо сказано, парень. Что ж, придется тебе помочь, чтобы у нас был этот другой раз, хар-р-р? Была у матушки Гутрун ученица. Способная девчонка, теперь сама людей лечит. Могу тебя к ней отвести, залатает быстро — будешь как новенький. Но только тебя одного — без всех этих ворон. И если потом из-за тебя с ней какая беда случится, я тебя даже на верхушке этой вашей Стены достану и своими руками голову откручу, — и он поднес огромные кулачищи к самому носу Манса.2.
Путь до домика знахарки Манс запомнил плохо. Кажется, он смог довольно убедительно объяснить Эббену и другим, что непосредственная опасность ему не грозит и поэтому сопровождать его не нужно. К тому же, если разведчики не вернутся вовремя, сир Деннис Маллистер вполне может решить, что все они погибли. Эббен согласился, но пообещал вернуться в самом скором времени с подкреплением и свежими лошадьми. На том они расстались. Тормунд на руках перенес Манса к лодке. С каждым ударом весел боль, казалось, уплывала все дальше, а вместе с ней последние силы, оставляя лишь усталость и холод. Голос бородача, бубнившего что-то себе под нос в такт гребкам, становился все глуше. Хаотичные обрывки мыслей разбегались, не успев сложиться в нечто цельное. А потом и их не осталось. Тишина окутала его плотными сугробами, и Манс так и не понял, заснул он или потерял сознание. Потом сквозь забытье прорвался женский голос, низкий и бархатистый. Манс открыл глаза. В темноте плавали пятна света, видимо, от плошек с горящим маслом, но разглядеть бледное лицо склонившейся над ним женщины он не смог. В руку что-то кольнуло, он дернулся, вскрикнув, и тут же к его носу прижали мокрую тряпку с резким горьковатым запахом. Одного вздоха было достаточно, чтобы он снова провалился в беспамятство. В следующее свое пробуждение он с радостью обнаружил, что предметы вокруг уже не двигаются и не расплываются перед глазами. Он лежал на скамье, поверх которой была брошена медвежья шкура. Вторая шкура укрывала его сверху. Стена, к которой почти прикасалась его щека, была сложена из грубого камня, сплетенная из камыша ширма отгораживала спальное место от остальной комнаты. С бревенчатых балок свешивались связки ароматных трав. Он мельком подумал, нет ли среди них тех, которыми его усыпили. Потом попробовал приподняться и обнаружил, что его тело от плеч и до пояса стянуто повязками, удерживающими и его раненую руку. — Тебе пока лучше поменьше двигаться, — голос ее был таким же, как Манс запомнил в полубреду: будто меховой кисточкой провели по коже. Не обратив внимания на ее совет, он приподнялся на локте, чтобы увидеть лицо говорившей с ним женщины, но между ним и источником голоса неожиданно оказалось препятствие. Огромный волк прыгнул прямо на скамью и уставился на него немигающим взглядом янтарно-желтых глаз. Будь Манс здоров и будь у него под рукой копье, он бы не колебался ни мгновенья. А так оставалось лишь замереть с надеждой, что его лечили не для того, чтобы скормить дикому зверю. Женщина сказала: — Серая Звезда, не пугай его. Волчица спрыгнула на пол и улеглась у поддерживавшего крышу резного столба, не теряя Манса из поля зрения. — Красивое имя для волка, — он облизал враз пересохшие губы. — Лютоволка, — поправила женщина. Теперь и он это видел — кроме размера, почти вдвое большего, чем у обычного волка, у Серой Звезды были длиннее лапы, круглее голова и тонкая морда больше выдавалась вперед. Порывшись в памяти, Манс не смог вспомнить, когда в последний раз встречал этих зверей даже за Стеной. — А меня вольный народ называет Молодой Волчицей. Манс снова откинулся на шкуру. Значит, знахарка еще и оборотень. Немудрено, что Тормунд не хотел, чтобы поблизости оказался кто-то из его братьев. Большинство дозорных исповедовало веру в Семерых, и любой из них убил бы «чудовище» не задумываясь. Людям свойственно стремиться уничтожить то, что не понятно и вызывает страх. Женщина подошла к нему, наклонилась, трогая лоб прохладной ладонью. Ее лицо было совсем близко, и он не отказал себе в удовольствии его рассмотреть. Молодая, не старше двадцати пяти лет, со строгими чертами удлиненного лица и темными волосами, свободно падающими на плечи. Штаны и рубаха, пестро расшитая на рукавах и по горлу, не скрывали изящество ее стана и колышущейся груди. Пахло от нее чуть горьковатой лесной свежестью. — Жара нет, — сказала она. — Я сделала тебе припарку из лечебных трав. Попозже я проверю повязки, и если не будет воспаления, сможешь вернуться в Черный Замок. — Я из Сумеречной Башни, — возразил он. Что-то в ее облике казалось ему странно знакомым, а говорила она на общем языке слишком правильно для уроженки Застенья. Но тут он встретился взглядом с ее большими лучистыми серыми глазами и снова залюбовался, отбросив прочие мысли. — Меня зовут Манс, — представился он. Слова прозвучали малопонятным хрипом: от сухости драло горло. — Хочешь пить? — спросила она. Он кивнул. Молодая Волчица подошла к пологу и сказала кому-то, кого он не мог видеть: — Джон, принеси воды. — Я заштопала твою одежду, — произнесла женщина, вернувшись. — Правда, черных ниток у меня нет. Твой командир не будет возражать против заплаток из красного шелка? Мне он остался еще от матушки Гутрун. Она рассказывала, как нашла его когда-то на Стылом берегу, где потерпел крушение корабль из дальних стран. Манс повернул голову — на другой скамье был разложен черный плащ и принадлежности для шитья, рядом стояли черные сапоги, к стене был прислонен меч в черных ножнах. — Спасибо, — он знал, что в здешних краях шелковые нитки — драгоценность. — Меня ты тоже зашила красным шелком? — Нет, — она качнула головой, — нитками, которые я делаю из овечьих кишок. Если все пойдет нормально, они сами рассосутся, и не придется беспокоить вашего мейстера. — Не знаю, как тебя благодарить. — Спеть ей? Женщинам всегда нравились его песни. Манс вспомнил о лютне и поискал ее глазами. Может, ее забрал Эббен? — А кроме одежды и меча, со мной ничего не было? Молодая Волчица поняла, о чем он говорил. — Держи, — она положила инструмент рядом с ним. — Когда Тормунд тебя принес, мы едва смогли разжать твои пальцы и вынуть ее. Манс погладил ребристый корпус, коснулся струн. Но имя встреченного в лесу бородача напомнило ему еще кое о чем. — Он твой муж? — Не то, чтобы раньше он не крутил любовь с замужними женщинами. Но нехорошо было бы так отплатить Тормунду за свое спасение. Она коротко ответила: — Нет. В распахнувшуюся входную дверь ворвалась струя холодного воздуха. Манс увидел сначала большое ведро, а потом мальчика, который его втащил. — Тебе не обязательно было набирать его полным, — в голосе женщины прозвучало беспокойство. — Мне помог Призрак, — ответил мальчик. Оставив в покое ведро, он набрал немного воды в деревянный кубок и поднес Мансу. — Мой сын Джон, — сказала Молодая Волчица. Сначала Мансу показалось, что ему лет восемь-девять, но, присмотревшись, он решил, что мальчик может быть старше. Те же темно-каштановые волосы и серые глаза, что и у матери, длинное печальное лицо. Знакомые черты. Совсем недавно он видел похожего на них мужчину, даже двух. Он мог ошибаться, конечно, но ничего не мешало проверить. — Ты — брат Ночного Дозора? — спросил Джон, рассматривавший вещи Манса, пока тот пил, и особенно тяжелый двуручный меч с тщательно скрываемым интересом. — Я ворона, да, — поправил его Манс с улыбкой: мальчик лишь подтверждал его догадки. Никто из рожденных за Стеной не называл дозорных иначе, чем уничижительной кличкой. — А ты и твоя мать похожи на Старков Винтерфелльских. Он едва успел договорить. Лютоволк — не Серая Звезда, а абсолютно белый — запрыгнул на него, придавив к скамье своей немалой тяжестью, и у самого лица оказалась страшно оскаленная морда. Манс замер, опасаясь даже вздохнуть. Значит, оборотни оба, и мать, и сын. — Отзови Призрака! — велела Молодая Волчица. — Он нас выдаст, — мальчик поднял кубок, выпавший у Манса, его лицо было не по-детски серьезно и непроницаемо. — Он наш гость. Она говорила тихо, тоном, не допускающим возражений. Джон нахмурился. В следующий миг Призрак соскочил с груди Манса и подошел к лежащей лютоволчице. Та тяпнула его за лапу, но позволила устроиться рядом. Манс перевел дыхание. — Я вас не выдам. Молодая Волчица подошла проверить его повязки. Она помогла ему перевернуться на живот и размотала полотно, касаясь умело и почти невесомо. Вывернув голову, Манс наблюдал за ней. Лицо ее прояснилось, когда она осмотрела подживающие швы. Наложив на них свежую, пахнущую травами кашицу, она перевязала его уже не так туго. — Ты знаешь кого-то из Старков? Он снова лег на бок, натянув на себя шкуру, Молодая Волчица села рядом на скамью, сын опустился на пол у ее ног, прижав колени к груди. — Я недавно был в Винтерфелле в свите Лорда Командующего, — Манс не видел причины это скрывать. Если Старки — ее родня, то рассказом он хотя бы частично отблагодарит ее за заботу. — Говорят, Старки всегда поддерживали Дозор, да и младший брат лорда Эддарда — Бенджен Старк теперь у нас Первый разведчик, — он заметил, с каким жадным интересом они оба его слушали. Серые глаза Молодой Волчицы засияли. — В общем, принимали нас хорошо. Делать мне было особенно нечего, и я шатался по замку. Видел наследника — крепкий рыжеволосый парнишка — в мать пошел, не в отца. Нагородил над воротами снежную гору и ждал, на кого бы ее сбросить. Тоже, видать, от скуки, — он улыбнулся при этом воспоминании. — Несладко, наверное, расти лордом — и поиграть-то не с кем. — У них больше нет детей? — Ее ладонь лежала совсем рядом с его здоровой рукой — тонкая, с длинными пальцами, с невозможно белой кожей, которую не портили несколько старых царапин. Его тянуло потрогать, насколько она нежна на ощупь? — Незадолго до нашего приезда родилась дочка. Нам ее не показывали. Леди Старк пропадала в детской, а лорд Старк был хмур и неразговорчив, что, как понимаю, для него обычное дело. Но слуги шептались, что он до сих пор оплакивает свою сестру, исчезнувшую много лет назад. Пропавшую без вести и скорее всего погибшую вместе с младенцем-бастардом. — Я не бастард! — Джон вскочил на ноги, сжимая кулаки. — Я принц! — Примите мои извинения, ваше высочество, — Манс не смог сдержать в голосе насмешку, но тут же поднял руку в успокаивающем жесте, а потом как бы невзначай накрыл ею ладонь девушки. Она казалась слишком взволнованной, чтобы это заметить. Ладонь была слегка шершавой, но для его мозолистых пальцев мягче шелка. — Я только повторил слухи, что ходят о леди Лианне Старк. Молодая Волчица вздохнула. — Ты расскажешь о нас Бенджену? — Разве что ты сама попросишь. Он, конечно, Первый разведчик, но я не помню среди своих обетов те, что вынуждали бы меня докладывать командирам об их сбежавших сестрах. — Зато среди них есть обет целомудрия, — она мягко убрала руку. Манс криво улыбнулся: — Всего лишь безбрачия. — Но когда его это останавливало? Даже раны, боль от которых он уже почти не чувствовал, не могли помешать влечению к молодой красивой женщине, окруженной к тому же таинственным колдовским ореолом, и принадлежавшей к роду правителей Севера. «Песня о Зимней розе» всегда была его любимой, и он завидовал легендарному Баэлю-Барду, способному так любить и так петь, а теперь будто сама Зимняя роза явилась перед ним во плоти. Но если Лианна и заметила его состояние, то ничем этого не показала. — Отдыхай, — она встала и подтолкнула Джона. — Теперь все, что тебе нужно, это хороший сон. Если боги будут милостивы, завтра будешь на ногах. Он ласкал взглядом ее фигуру, пока полог не задвинулся. Джон, выходя, обернулся, и Манс натолкнулся на его напряженное и ревнивое лицо. Но даже это не уменьшило его возбуждения. Потом, перехватив взгляды, которые Джон бросал на его длинный меч, он решил, что с мальчиком сможет договориться. Волки остались. Манс гадал, уснет ли он вообще под пристальным наблюдением двух пар светящихся в глаз, янтарной и кроваво-красной, но незаметно для себя уже погружался в дрему, полную образов Лианны Старк, которую его воображение рисовало ему без одежды и в столь соблазнительных позах, что не устоял бы и Бейлор Благословенный.3.
Утром волков рядом уже не было. Манс приподнялся и понял, что может встать без посторонней помощи. Раны о себе не напоминали, зато в штанах оказалось холодно и липко — ночные грезы не прошли бесследно. Будто он снова стал мальчишкой, которого братья-дозорные подначивали на вылазку в бордель. Обет целомудрия на самом деле никто в Дозоре не соблюдал, ну или почти никто. Новобранцам даже скидывались по кругу, чтобы оплатить первую женщину. Манс тогда отдал все деньги Эббену, предложив повеселиться за двоих, — он не смог представить, как возбудится на шлюху, изображающую страсть за несколько медных монет. Девственности он лишился в другой вечер, когда в Башню несколько охотников из вольного народа принесли на обмен шкурки. Среди них была девушка, худая и чумазая, похожая на мальчишку. Он уже не помнил, как ее звали, но она слушала его игру и пение, приоткрыв рот, а потом, в темноте и тесноте сарая, оказалась горячей, как печка. Манс отодвинул колющуюся тростником ширму. Тусклый серый свет, сочившийся из затянутого рыбьей кожей окошка, был не сильно ярче масляной плошки, но чтобы видеть, куда идешь в небольшой чисто убранной комнате, его хватало. Другая ширма отделяла, похоже, место хозяйки. Вместо открытого очага, обычного в домах вольного народа, дым от которого уходил в дыру в потолке, у одной из стен было сложено грубое подобие камина с каменной трубой. Рядом на полке была расставлена посуда — раскрашенные горшки и миски, ложки и фигурки из глины, дерева и камня. Он взял одну — это оказался грубо вырезанный волк. «Подношения знахарке-оборотню». А на стене над ними висел меч. Короткий, похожий на кинжал-переросток, с узким блестящим лезвием. Любой стальной меч за Стеной был редкостью, но на этом еще было клеймо мастера и герб. Мансу не нужно было присматриваться к стилизованному лютоволку, чтобы догадаться, что это герб Старков. На остывающих углях томился горшок, распространяя запах вареного мяса и овощей, от которого рот сразу же наполнился слюной. Манс уселся прямо на дощатый пол, прислонившись спиной к теплым камням, и принялся за еду, рассудив, что оставлена она для него. Ощутив приятную сытость в желудке, он почувствовал себя здоровее, чем до схватки с сумеречным котом. Лианны и ее сына все не было, и Манс решил выйти наружу. Натянул сапоги, накинул плащ, теперь не по уставу расцвеченный красными заплатами, пристегнул ножны с мечом. Погладил лаковый бок лютни и оставил ее на скамье. За ночь нападало летнего снега, и растаять он не успел, хотя в воздухе ощущалось тепло. Белые хлопья пятнали кроны обступивших домик низких яблонь. Дальше виднелось приземистое сооружение вроде дровяника, а рядом с ним был навален большой сугроб. Манс направился было туда, но не успел сделать несколько шагов, как со стороны, где, как он предполагал, находилась деревня, послышался приглушенный детский гомон. Зайдя за угол, он увидел двоих — мальчика и девочку примерно возраста Джона. Оба были закутаны в меха и тряпки так, что напоминали шарики на ножках, а девочка щеголяла роскошной огненной шевелюрой. — Ой, ворона! — крикнул мальчик, но было поздно — его подруга уже замахнулась и запустила в Манса подготовленным снежком. Он быстро отступил в сторону — тело среагировало само, и снежок только мазнул по черному плащу. — Да, я ворона. А знаете, что вороны делают с непослушными детьми? Едят их на завтрак! — Манс нахмурился в притворной угрозе. Мальчик дергал подругу за одежду, порываясь удрать, хотя меч на поясе дозорного, возможно, пугал его больше, чем слова и гримасы. — Мы свободные люди и мы тебя не боимся! — храбро выкрикнула рыжая девчушка. — Я скоро стану копьеносицей и сама буду есть ворон на завтрак. Манс только усмехнулся. Мальчик продолжал тянуть ее в сторону деревни, шепча: «Пошли, Игритт», — и, наконец, они убежали. Манс вернулся, обошел сугроб и нашел Джона, старательно лепившего целый арсенал метательных снарядов. Призрак, чей белый мех почти сливался со снегом, внимательно наблюдал за его действиями. — Кажется, я вынудил твоих противников ретироваться, — Манс присел рядом на корточки. — Вернутся, — Джон пожал плечами. Вчерашней напряженности в нем уже не ощущалось. Наверное, мать провела воспитательную беседу. — Дружишь с деревенскими? — Оборотней вольный народ побаивался и уважал, но вот дружить с ними отваживались немногие. — Не особенно. Но они часто бегают сюда, когда матери нет. Особенно Игритт. — Ты ей нравишься, — Манс подмигнул. — Ей дразниться нравится, — Джон подбросил в руке последний слепленный снежок и кинул Призраку. Тот ловко поймал и, аккуратно держа в зубах, положил к остальным. — Обзывает меня маменькиным сынком и принцем-поклонщиком. Когда мы в последний раз в деревне были, она меня из ведра свиными помоями окатила. — И она не боялась, что ты напустишь на нее лютоволка? — Она знает, что я никогда этого не сделаю. — Почему? — спросил Манс. Мальчик поднял на него глаза, настолько темно-серые, что казались почти черными. Смотрел он очень серьезно. — Разве это справедливо? — А снежками кидаться — да? Джон фыркнул. — Игритт от снежков точно ничего не сделается, да она их и не хуже меня кидает. На это верное замечание Мансу нечего было возразить. — А где твоя мать? — Пошла к озеру, — Джон показал подбородком на просвет между деревьями. Манс поднялся, слегка поморщившись — заживающая спина еще давала о себе знать, и поправил пояс с мечом. Джон впился в него взглядом. — А вы хорошо им рубитесь? — Я лучший фехтовальщик Дозора, — «И самый скромный при этом», — добавил едкий внутренний голос, подозрительно похожий на голос его приятеля Куорена Полурукого. Кто из них на самом деле был лучшим, оставалось все еще под вопросом, но мальчик был слишком мал, чтобы почувствовать нотку сомнения или отнестись к похвальбе с насмешкой. Его рот восхищенно округлился. — А вы можете меня научить? — Мог бы, но мне пора возвращаться на Стену. И я слишком благодарен твоей матери, чтобы уговаривать тебя надеть черное. — Я не могу, — произнес Джон взволнованно, как будто уже думал об этом. — Я должен ее защищать, раз отец умер. А потом я должен вернуть его королевство. Оно мое по праву. Он сказал это с выражением настоящего принца в изгнании. Официальная версия событий, послуживших толчком к Восстанию Баратеона, которую рассказывали даже малым детям по всему Вестеросу, была похищение и изнасилование Рейгаром Таргариеном Лианны Старк. Теперь он задумался, насколько она далека от истины. Вряд ли обесчещенная девушка стала бы прививать своему сыну любовь и уважение к насильнику. Впрочем, это и не его, Манса, дело. — Меч, что висит в доме, — твой? — спросил он. Джон кивнул. — У матери такой же. Она занимается со мной. Но это не настоящие мечи, маленькие. Когда вырасту, мне нужен будет большой меч… — А здесь нет кузнецов, и железа, чтобы из него ковать, тоже нет, — договорил за него Манс. — На самом деле любой меч — настоящий, если он достаточно острый, чтобы понаделать дырок в шкуре врага. И, судя по клейму, твой — вполне настоящий. Вырастешь, пойдешь в набег за Стену и раздобудешь себе длинный меч. — А вы будете меня ловить? — подумав, спросил Джон. Манс только криво улыбнулся. — Может быть. Постарайся вырасти быстрым и ловким, чтобы тебя не поймали. Пойду поищу твою мать, — прибавил он. — Если встретите еще Игритт и Рика, — попросил Джон, когда он уже развернулся, чтобы уйти, — не выдавайте меня, ладно? — Не выдам, — заверил его Манс. Задумавшись о Рейгаре и о том, что могло связывать того с Молодой Волчицей, он вернулся в дом и снял со скамьи лютню. А потом только стал спускаться к озеру. Лианна с лютоволчицей стояла у самой воды, мелкие волны лизали песок у ее ног. Манс остановился в нескольких шагах позади и взял пару простых аккордов, раздумывая, что бы ей сыграть. Он знал множество песен, шуточных, застольных и неприличных, но сейчас они были не к месту. — Ты знаешь песню о Зимней розе? — Это был странный вопрос, ведь весь вольный народ знал песни Баэля-Барда, но обернувшаяся Лианна покачала головой: — Я люблю зимние розы. Любила. Но никогда не слышала такой песни. Споешь ее мне? … Баэль-Бард был королем вольного народа и великим воином. Старк из Винтерфелла никак не мог его поймать и в сердцах назвал его трусом. И тогда Баэль пришел в Винтерфелл с арфой, как певец. Он назвался Обманщиком со Скагоса, но люди, живущие по ту сторону Стены, давно забыли язык своих предков, и лорд Старк услышал просто имя. Баэль играл ему и пел половину ночи, и в награду за труды попросил самый прекрасный цветок Винтерфелла. Лорд решил, что речь идет о розе из его теплиц, но на самом деле прекраснейшей розой его замка была его дочь… Манс тихо заиграл и запел, и вдруг оборвал себя сам. Эта песня была о ней — но не о нем. Она погружала Лианну в прошлое, туда, где играл на арфе и целовал ее драконий принц, навеки оставшийся молодым и прекрасным героем и подаривший ей сына. — Нет, — сказал он, — я спою другую. Серая Звезда зашла в озеро глубже, так что намок кончик пышного хвоста. Из воды перед самой ее мордой выскочила рыбка, волчица клацнула зубами, но промахнулась. Женщина рассмеялась. Ее теплый смех вплелся в переплески волн и древесные шорохи, рождая нежную музыку. Слыша ее прямо у себя в голове, Манс остановился в нескольких шагах позади и тронул струны, взяв начальный аккорд. За ним нашелся второй, а на язык сами собой стали приходить слова: Коль не от сердца песнь идет, Она не стоит ни гроша, А сердце песни не споет, Любви не зная совершенной. Мои кансоны вдохновенны — Любовью у меня горят И сердце, и уста, и взгляд. Лианна замерла, прижав к груди руки, а потом сделала к нему шаг. Он не знал, видит ли она сейчас его, Манса, или же призрак принца-арфиста, но продолжал тихо петь, не сходя с места, чувствуя, как между ними протягивается невидимая нить, тоньше паутины, крепче самого толстого каната. И с каждой строкой, с каждым аккордом расстояние между ними сокращалось. Готов ручаться наперед: Не буду, пыл свой заглуша, Забыв, куда мечта зовет, Стремиться лишь к награде бренной! Любви взыскую неизменной, Любовь страданья укрепят, Я им, как наслажденью, рад. Рука с лютней опустилась, но музыка продолжала звучать в ушах, еще громче, чем когда струны еще дрожали под его пальцами. Лианна подошла уже так близко, что он чувствовал тепло ее дыхания и видел трепет увлажнившихся ресниц. Весь свет заслонило ее лицо, потом перед ним остались лишь огромные серые глаза. Поцелуй был робким и почти бесплотным, оставившим на губах привкус соли. Но зато теперь он был уверен, что видит она именно его.